«Молится кто-нибудь и теперь, ибо — держится Россия!»

А.С.Хомяков о русской истории. Статья 1

Друзья мои: разве вы не знаете, что любовь не умирает.
А славянофильство есть просто любовь русского к России.
И она бессмертна.
Назовите ее «глупою» — она бессмертна.
Назовите ее «пошлою» — она бессмертна.
Назовите ее «гадкою», «скабрезною», «отрицающею просвещение» и ваш «прогресс» — и она все-таки не умрет.
Она будет потихоньку плакать и закроет лицо от ваших плевков — и будет жить.
Пока небо не откроется. Пока земля станет небом.
В.В.Розанов [13, с.216]

Особенно поразило нас невежество, с каким мы встретились в трудах, посвященных вопросу о «разложении славянофильства"… авторы этих трудов, несмотря на всю свою развязность, не прочитали сами ни одной славянофильской книги»
В.З.Завитневич [4, т. 1, кн.1, с. III]

Недавно на «образовательном портале» «Слово» была опубликована статья под смелым названием «Ревизия славянофильства», где автор выступил со следующим призывом: «Наша сегодняшняя задача, сохранив высокий духовный порыв, пафос славянофильской мысли, в то же время, поставить ее „на ноги“, соотнести ее выводы с опытом отечественной истории последних полутора столетий, выявить, где она работает, а где нет» [17].

Казалось бы, в этом нет ничего дурного, вызывающего. Но современный «ревизор», объясняя свой призыв, дальше делает несколько неожиданный вывод: «Поэтому лучшим памятником Хомякову и его друзьям будет радикальная ревизия их наследия во имя торжества того, что составляет его душу». Тут дело идёт, как видим, о «радикальной ревизии», связанной с «душой» славянофильского наследия.

Посмотрим дальше на ход «ревизорской» мысли: «Увлеченные своими глобальными идеями, славянофилы слишком мало считались с „быстротекущей жизнью“ и потому последняя пошла мимо них. Отсюда ошибочность и даже утопичность многих славянофильских прогнозов и упований… „Русский миф“, им (славянофильством — А.К.) созданный, в плоскости мифологической не может быть подвергнут сомнению, но когда его переносят в земную эмпирику как „руководство к действию“, получается эффект „скверного анекдота“. Однако хомяковых и аксаковых это никогда не смущало, свои провалы они всегда сваливали на порочную действительность, которая все время была „не та“, поскольку никак не могла подстроиться под их „единственно верное учение“. Блаженная уверенность в собственной теоретической непогрешимости делала славянофилов поразительно нечувствительными к грядущим историческим бурям, у них, как заметил еще Н.А. Бердяев, совершенно отсутствовало ощущение зла в истории. В общем, когда советские исследователи навешивали на славянофильскую идеологию ярлык „патриархально-дворянская утопия“, они были не так уж далеки от истины».

Интересно было бы узнать, на каком материале сделан вывод о «поразительной нечувствительности» славянофилов «к грядущим историческим бурям»? Н.А. Бердяев много чего замечал, но его замечания о славянофилах, мягко говоря, не всегда имеют отношение к их действительным воззрениям.

Допустим, в отличие от славянофилов, Н.А.Бердяев ощущал зло. И что? Разве от этого ощущения он стал более духовно зрячим? На эту тему («Чутье зла») куда как точнее (в отличие от Н.А.Бердяева) сказал И.А.Ильин в «Наших задачах».

И что это за «единственно верное учение» «хомяковых и аксаковых»? И зачем нам сейчас советские ярлыки, «не так уж» далёкие от истины? И что это за тон по отношению к православным мыслителям («блаженная уверенность», «свои провалы они всегда сваливали"…)? Ну и покажите нам: что «сваливали», и куда, и на кого, и где оно сваленное?

Но современному «радикальному ревизору» в славянофильстве не нравится не только вышеупомянутое. Цитируем дальше: ««Штиль» славянофильских писаний возвышен и красив, но «не цепляет» (за исключением может быть Ю.Ф.Самарина), в нем есть сладость, но нет терпкости, он спокойно-эпичен, но нет в нем взволнованной лирики, напряженной драмы, нервов, крови, нет, кстати, совершенно, пола. Какая разница с Белинским, Герценом, с одной стороны, и Леонтьевым, Розановым, с другой!»

Согласимся: «Разница большая!»; иные скажут даже: «Две большие разницы!» Но зачем же, навязывая сомнительные собственные физиологические ощущения, лгать на славянофилов.

Интересно было бы узнать поподробнее: о какой «сладости» идёт речь? И зачем автору «нервы» и «кровь»? Разве ему мало подобных сюжетов в современной масскультуре? Что касается «пола», так достаточно обратиться к хотя бы кратким биографическим справкам: славянофилы или создавали крепкие православные семьи или хранили целомудрие. И.С. Аксаков писал Н.С.Соханской (Кохановской): «…брат мой, умерший на 43 году своей жизни, умер девственником, в самом строгом и реальном смысле этого слова; Хомяков, бывший в молодости гусарским офицером, принимавший деятельное участие в турецкой Компании, путешествовавший много, сохранил строжайшую телесную чистоту до самой своей женитьбы, уже на 34 году своей жизни. При состоянии наших общественных нравов, согласитесь, такое явление — совершенно исключительное» [11.№ 4. С.564]. Какого ещё «пола» требуется «ревизору»?

А «взволнованной лирики» и «напряжённой драмы» у славянофилов-поэтов достаточно. Любой даже начинающий читатель не может этого не почувствовать.

Наконец, «радикальный ревизор» приступает к критике «содержания славянофильской теории», которая с его точки зрения, «требует пересмотра по следующим пунктам (просим прощения у читателей за длинную цитату — А.К.). 1) Несостоятельным оказался славянофильский идеал России как особого культурно-исторического типа, который создаст самобытные культурные и бытовые формы, сопоставимые с формами европейской цивилизации; история, напротив, подтвердила мысль Достоевского о «всеотзывчивости» русской культуры, вкладывающей свое содержание в заимствованные инокультурные формы. 2) В прямой связи с этим глубоко неверным представляется отрицательный взгляд славянофилов на Петра I и вообще «петербургский период» русской истории; теперь мы видим, что именно этот период был высшей точкой развития нашей культуры, культурной эпохой, сравнимой, по замечанию Поля Валери, только с греческой античностью и итальянским Ренессансом, а без петровского переворота он просто не мог бы состояться, как, впрочем, и само славянофильство. 3) Придется сдать в архив и славянофильское понимание государства как всего лишь неизбежного зла; нам сегодня яснее, чем когда-либо очевидна великая творческая роль русского государства, с которым связаны все наши взлеты и достижения, русское же общество, на которое славянофилы возлагали такие большие надежды, на всех исторических переломах показало свою беспомощность и аморфность. 4) Пора отказаться от славянофильской идеализации и «идиллизации» русского человека; прошедшее столетие слишком показало правоту суровых инвектив Леонтьева, Розанова, Бунина и др. по поводу изъянов нашего национального характера, а апология «смирного типа» никак не может объяснить Ермака, Разина, Пугачева, Савинкова, Ленина, а с другой стороны, того же Петра, Орлова, Потемкина, Суворова, героев 1812 года, — все это представители «хищного типа», без которого Россия на одних платонах каратаевых недалеко бы ушла… 5) Исходя из предыдущего, великой ложью славянофильства является его утрированное «народопоклонство», представление о том, что якобы только «простой народ» — носитель «правды жизни»; на самом деле «народ» живет обрывками мнений культурной и политической элиты, и именно последняя определяет национальное самосознание. 6) И, наконец, безжизненной абстракцией оказалось пресловутое «славянское единство», о чем пророчески предупреждал Леонтьев: «славянство есть, славизма нет».

Эти пункты мы комментировать в данном случае не будем. Тут комментарии просто излишни (а с «Полем Валери», «греческой античностью» и «итальянским Ренессансом» трудно при ограниченном объёме что-либо объяснить такому даже широкообразованному «специалисту»).

Завершает же «радикальный ревизор» настоящим приговором: «не жизнь должна приспосабливаться к славянофильству, а славянофильство к жизни».

На этот призыв к приспособленчеству следует заметить, что славянофилы этим недугом не страдали. «Жизнь» тоже к этому не стремилась. А вот приспосабливать «славянофильство к жизни», охотники, как видим, не перевелись.

Одну из главных причин такой «охоты», объяснил ещё профессор Киевской духовной Академии В.З.Завитневич, слова которого мы взяли в качестве эпиграфа к первой статье.

К великому сожалению, и в начале ХХI столетия славянофильское наследие как неотъемлемая часть русского православного самосознания не только не исследовано, но просто не прочитано и даже не читано.

Исходя из вышесказанного, мы решили опубликовать очерк воззрений А.С.Хомякова на русскую историю.

Люди, близко знавшие А.С.Хомякова, не раз свидетельствовали о том, что он был превосходным рассказчиком, собеседником. Спустя более полтора столетий, разбирая его сочинения, мы можем убедиться, что и слово письменное у него было замечательное. Оно почти не терпит косвенного пересказа, требуя прямой речи. Именно поэтому в нашей работе дается максимальная возможность подробно высказаться самому мыслителю (о котором так писал архиепископ Нафанаил (Львов): «…человек с чистой душой и высоким разумом, сумевший глубже, чем кто-либо иной, проникнуть в тайны судеб России» [9, с. 104]).

2. Краткая характеристика российского общественного сознания в александровское время. А.С.Хомяков (1804−1830-е гг.).

В историографии почти общепринятой является констатация об особенном влиянии на формирование будущего славянофильского направления двух событий — общественного подъёма, связанного с Отечественной войной 1812 г., и движения декабристов. Не отрицая этого влияния, следует учитывать более сложную атмосферу первой четверти XIX в.

Все представители истинного славянофильства и родились, и получили начальное воспитание (а самые старшие успели окончить Московский университет) в царствование Александра I, которое заключало в себе не одну эпоху. По слову Г. В.Флоровского: «Вся значительность» этого времени «в общей экономии нашего культурного развития еще не была опознана и оценена до сих пор» [18, с.128].

Елизаветинско-екатерининское время оставило не только блестящие военные победы, но и усиление крепостного гнета, странное состояние духа в обществе. С середины XVIII века в России распространяются идеи Вольтера, энциклопедистов, мистиков. Архиепископ Никанор (Бровкович) отмечал, что с этого времени «христианский мир представляет страшную, можно сказать небывалую свалку всяких антихристианских учений…» [10, с.27].

Подобные резкие характеристики вовсе не являются характерными для отдельных лиц. В историографии можно встретить немало и других обстоятельных резко-критических оценок духовного состояния российского общества того времени.

Эпоха либеральных преобразований начала XIX в. не способствовала духовному оздоровлению общества. Сам император только в канун вторжения Наполеона в Россию впервые читает Новый Завет и более всего его взволновал Апокалипсис [19, с.131]. Основным же и любимым чтением Александра I, как и подавляющей части образованного общества, являлась западная литература. По заключению А.С. Хомякова, Россия в это время «делается какою-то служебною силою для Европы», «просвещающееся общество все далее отходило от начал русского быта и от самой ее исторической жизни».

Сложное время переживали Православная Церковь в России, ее учебные заведения, богословская наука. В своем предисловии к богословским сочинениям А.С.Хомякова, характеризуя в «общих чертах» среду, «в которой родился, жил и умер Хомяков», Ю.Ф.Самарин выделяет и описывает четыре вида неверия тогдашнего российского общества: научное, казенное, бытовое и «самый прискорбный вид неверия — неверие, взывающее к помощи, невольное, добросовестное неверие от недоразумения» [15, т.6, с.331−337].

В начале XIX века почти вся Европа в той или иной степени оказалась втянутой в военные действия, то затухающие, то разгорающиеся с новой силой. Россия в этом смысле не была исключением. Отечественная война 1812 г., заграничный поход русской армии, поражение величайшего завоевателя и установление после Венского конгресса новых отношений в Европе, естественно, не могли не отразиться и на общественном сознании [См.: 8].

Второе десятилетие XIX века в России «все проходит под знаком Библейского общества» [19, с.147]. Создаются тайные общества, растет увлечение мистицизмом. В то же время набирает силу и «антибиблейская» идеология, во главу которой все более выдвигаются А.С.Шишков, а затем архимандрит Фотий (Спасский) и нек. др. Борьба этих тенденций находила отражение в церковных кругах и самом Синоде.

Большое распространение получает католицизм, особенную активность проявляют иезуиты. В четвертом письме к иезуиту о. Мартынову (1865 г.) Ю.Ф.Самарин подчеркивает, что в александровское время вся сила иезуитов заключалась в «духовном бессилии» высших слоев петербургского общества. Здесь могли рассчитывать на успех и получать сочувствие «всякое, со стороны занесенное учение, политическое или религиозное, всякая фантазия, всякий призрак»: «По-видимому, все сияло благонамеренностью… а между тем, живое, народное самосознание гибло. При сильно развитом государственном патриотизме терялся народный смысл; историческая память была как бы отшиблена; непосредственное ощущение всего пережитого прошедшего в каждой минуте настоящего было утрачено; народный язык сделался как бы чужим, своя вера упала на степень всякой иной веры», под веротерпимостью подразумевали «вмешательство во имя безразличия всех исповеданий» [15, т.6, с.226−228].

Такого рода «терпимость» «бессознательно умерщвляла духовную жизнь». В «эту-то дряблую и рыхлую среду, безсильную духом, оторванную от народной и церковной почвы, питавшей ее вещественно и духовно, врезались иезуиты…»; никакого отпора не было: «дворянские души и… капиталы сами собою устремились в раскинутые сети…» [15, т.6, с. 228, 229].

Это одна из ярких характеристик некоторых сторон жизни российского общества 1800−1810-х гг., когда закладывалось мировоззрение А.С.Хомякова, И.В. и П.В. Киреевских. А святитель Игнатий (Брянчанинов) сочинение Ю.Ф.Самарина об иезуитах признал «полезным и нужным», что является довольно нечастой для него похвалой [16, т.7. с. 453].

Ю.Ф.Самарин, не принадлежавший «к числу безусловных поклонников александровской эпохи» и произнесший «жесткое» слово о ней, тем не менее, отдавал справедливость «людям того времени»: «они не терпели притворства, не мирились с обманом и ненавидели подлость; чувство чести и гражданской честности было в них живо и сильно развито [15, т.6, с.235]. Именно последнее чувство, считает Ю.Ф.Самарин, и «заговорило против иезуитов» и их «воровских приемов». На положительные качества людей этого времени находим мы указания и в других отзывах. Достаточно вспомнить пушкинское свидетельство из послания «К Чаадаеву» (1818 г.): «Пока сердца для чести живы…». Так говорить можно лишь о, действительно, имеющемся в наличии.

Даже схематически изображенная картина духовного и умственного состояния российского общества показывает, сколь сложным оно было в александровское время, которое в конце концов закончилось изгнанием иезуитов (1820 г.), официальным запрещением масонских лож, закрытием Библейского общества, поражением декабристов.

Известие о пяти казненных было так близко принято к сердцу образованным светским обществом, что, по воспоминаниям А.И.Кошелева, «описать или передать ужас и уныние, которые овладели всеми, — нет возможности: словно каждый лишился своего отца или брата» [Цит. по: 14, с.54−55; см. также: 118]. Но и такие меры никак не могли успокоить брожение умов. Через четыре года П.Я.Чаадаев уже напишет свое первое «Философическое письмо». Всё это свидетельствует о сложнейшем переплетении самых различных влияний, которые не могли не испытать будущие славянофилы.

3. А.С.Хомяков (1804−1830-е гг.)

В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ… <…>
И он течет неизсякаем,
Как тайна жизни невидим,
И чист, и миру чужд, и знаем
Лишь Богу да Его святым!
А.С.Хомяков («Ключ», 1835)

Москвич по рождению (1804 г.), А.С.Хомяков принадлежал к родовитой дворянской семье, почти разорившейся, но поправившей свои дела и обретшей состояние, которое принято было считать «средним». Имения находились в Тульской, Рязанской, Смоленской губерниях, так что сам Алексей Степанович впоследствии называл себя еще и туляком.

Несмотря на атмосферу александровского времени, мать (почитательница преп. Серафима Саровского) воспитала в сыне истинную религиозность, далеко спрятанную от людских глаз, что позволило Ю.Ф. Самарину сделать вывод о том, что А.С. Хомяков «жил в Церкви» [24].

В общении А.С.Хомяков представал замечательно живым собеседником, способным на веселую шутку, и был, по воспоминаниям многих очевидцев, непревзойденным полемистом. Одно из редких личных признаний его находим мы в третьем письме (без даты, но скорее всего относящемся к 1847 г.) к В. Пальмеру: «Не сомневайтесь в силе Православия! Хотя я еще не стар, но помню то время, когда в обществе оно было предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов Церкви; это навлекло на меня то название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к латинской церкви: в то время никто не допускал возможности соединения православных убеждений с просвещением. Я видел, как росла и развивалась сила православия, несмотря на иное временное угнетение, которое, по-видимому, должно бы было сломить его, несмотря и на иное покровительство, которое, казалось, должно бы было его унизить» [23, с.311].

В связи с этим, нельзя признать убедительными попытки пересмотреть ряд ключевых моментов ранней биографии А.С. Хомякова, анализ которых имеет существенное значение для понимания его дальнейшей литературной и мировоззренческой эволюции. Утверждения о том, что воспитание А.С. Хомякова было не более русским, чем у большинства его дворянских сверстников малоубедительны.

Как нам представляется, нет и достаточных оснований называть «мифом» свидетельства самого А.С. Хомякова, его биографов о патриархальном и православном воспитании будущего славянофила. Его сын, Д.А. Хомяков, вспоминал, что отец ещё при земной жизни преподобного Серафима Саровского был его почитателем, а дом отца в селе Богучарове изобиловал «разнообразными литографическими портретами», «которые во множестве стали распространяться вскоре после кончины преп. Серафима [24, с. 479].

Перемена быта (московский пожар 1812 г., жизнь в деревне, переселение в новую столицу, возвращение в первопрестольную) не могла не способствовать ознакомлению впечатлительного отрока с нравами как столичной, так и провинциальной жизни. Алексей Степанович окончил математическое отделение Московского университета со степенью кандидата. В одном из своих публичных воспоминаний в 1859 г. А.С.Хомяков, анализируя литературу «от Державина до Княжнина и Николева», замечает, что «в ранней молодости» он рос «под влиянием другого направления…» [20, с.312].

В то же время в «Разговоре в Подмосковной» (1856 г.) И.А.Тульнев, под которым легко угадывается автор, «не стыдится» А.С.Шишкова. Эти свидетельства проясняют круг чтения юного Хомякова. Хорошее знание древних и новых языков, любовь к литературе, увлечение поэзией побуждают А.С.Хомякова к переводческой деятельности, а затем и к собственному поэтическому творчеству. Живое отношение к происходящим в мире событиям приводит к попытке (правда, неудачной) выступить в 1821 г. на стороне единоверных греков против турецкого гнета.

С 1822 г. А.С.Хомяков состоял на военной службе, участвовал в 1828 г. в войне с Турцией, проявив при этом незаурядное мужество (хотя так и не решился рубить убегающего противника). Боевой опыт еще более закалил характер молодого офицера, укрепил трезвость его взглядов. Отставка из армии, поиск своего места в жизни, женитьба на Е.М.Языковой — сестре поэта, положение отца семейства, отставного штаб-ротмистра, зимой — москвича, летом — помещика-провинциала, больше никогда не состоявшего на государственной службе, — такова внешняя канва жизни А.С.Хомякова в 1820—1830-е гг.

К середине 1820-х гг. А.С.Хомяков становится дружен с лучшими молодыми дарованиями того времени. Однако революционные идеи будущих декабристов им были отвергнуты. Не входил он ни в «Общество любомудрия», ни в веневитиновский кружок. Особой вехой в жизни Алексея Степановича стало заграничное путешествие 1825−1826 гг. по Европе (славянские земли, Италия, Париж). Но изучение достижений западной культуры не заслонило от него те недостатки духовной, социальной, политической жизни, с которыми он тогда столкнулся лицом к лицу.

Как публицист он начал выступать более или менее постоянно с первой половины 1840-х гг. В связи с этим огромный интерес представляет его поэтическое наследие. Еще В.З.Завитневич отмечал, что поэтическое творчество А.С.Хомякова 1832−1840 гг. (фактически при отсутствии «учено-литературных трудов») имеет важное биографическое значение и что «почти все основные положения его мировоззрения… были осознаны и облечены в поэтические образы уже в тридцатых годах…» [4, т.1, кн.1, с. 222,223].

Однако в ХХ веке этой темы касались исключительно филологи. Историками этот интереснейший аспект творческой деятельности А.С.Хомякова (особенно как «поэта религиозной мысли» (И.М. Андреев)) был забыт. И есть насущная необходимость остановиться на нем подробнее, расширив хронологические рамки, обозначенные В.З.Завитневичем.

Известна оценка самим поэтом своего творчества из письма к А.Н.Попову (январь 1850 г.): «Без притворного смирения я знаю про себя, что мои стихи, когда хороши, держатся мыслию, т. е. прозатор везде проглядывает, и, следовательно, должен, наконец, задушить стихотворца» [21, т.4, с.188]. Однако автор заметки к стихотворению «Звезды» считает, что здесь «нельзя усмотреть и тени той надуманности, которую сам А.С.Хомяков ставит в вину своим стихотворным произведениям…» [21, т.4, с.417]. К тому же нельзя доверяться и чрезмерной самокритике поэта.

П.А.Кулиш в письме к С.Т.Аксакову от 1 января 1856 г. сообщает, что намеревался говорить о русском языке, как «языке Пушкина и Хомякова» (последние слова, правда, были зачеркнуты отправителем). Но они не были досужей выдумкой. И.И.Срезневский замечал: «после смерти Пушкина выдвинулся молодой поэт Хомяков» [12, с.32]. А «выдвинуться» при В.А.Жуковском, М.Ю.Лермонтове, Ф.И.Тютчеве, Н.М.Языкове, популярном тогда В.Г.Бенедиктове мог только поэт с истинными дарованиями. Одна из отличительных особенностей поэзии А.С.Хомякова в том и состоит, что в его стихах (в «Звездах», например) отражается сам поэт, как «верующий мыслитель, погруженный в созерцание неизследимых глубин Евангельской истины… как человек, посвящавший своей усиленной умственной работе все ночи…» [21, т.4, с.417].

К сказанному В.З.Завитневичем можно добавить, что А.С.Хомяков начал писать стихи значительно раньше обозначенного им года. Так, в четвертый том его полного собрания сочинений (М., 1900) включено 21 стихотворение 1821−1832 гг. И хотя непосредственно для нашей темы не все они представляют интерес, сам факт активного поэтического творчества в 1820-е гг. показателен.

В середине 1820-х гг. А.С.Хомяков пробует себя и в драматургии. Нам небезынтересно коснуться этой темы, тем более что, по верному замечанию современных филологов, «драматические произведения славянофилов можно образно представить как страницу, вырванную из истории русской драматургии» [6, с.371]. В трагедии «Ермак», написанной еще в годы царствования Александра I, А.С.Хомяков исследует тему долга, чести, верности, любви к Родине. Для Ермака «имя Курбского, изменника отчизне, // Подлей Скуратовых самих» [21, т.4, с. 339, 341]. Он не мстит России за то, что «небо ей послало Иоанна», не ищет спасения, а предпочитает бесславье и смерть венцу из рук шамана. Решившись на это, главный герой трагедии может с облегчением сказать: «Теперь я русский снова!»

Мы видим, что это не только идеалы хомяковского Ермака, но и миросозерцание самого автора: власть монарха — Богоустановленная, а потому никакие причины не оправдывают выступление против нее. Личная месть царю есть предательство России. Лучше со спокойной совестью снести мучения, чем заслужить от потомства «правый суд»: «увенчанный предатель».

По мнению В.З.Завитневича, к концу 1820-х гг. относятся первые данные, свидетельствующие о серьезном отношении А.С.Хомякова к вопросам веры: с одной стороны, критическое рассмотрение и даже «борьба» с немецкой пантеистической философией (уясняются основы христианского учения), с другой — занятия историческими науками, позволяющие уяснить «процесс религиозного начала в истории» [4, т.1, кн.2, с.1400]. Эта работа не могла не проявиться и в поэтическом творчестве.

Тема законной (т.е. Богоустановленной) власти, народа получила дальнейшее развитие в трагедии «Димитрий Самозванец» (1832 г.), где А.С.Хомяков пытается изложить собственные исторические воззрения. Так, он представляет Самозванца избавителем от зла (прикрепления при Годунове крестьян к земле). Хотя в то же время Димитрий и первый на Руси властительный западник [6, с.376]. В отзыве на восьмой том «Истории…» С.М.Соловьева К.С.Аксаков подчеркнет, что А.С.Хомяков в этой трагедии «едва ли не первый выставил верно всю поэтическую сторону характера Лжедмитрия», характер его «схвачен там очень верно» [1, т.1, с. 275, 274]. К.С.Аксаков предполагает также, что автор «Самозванца» прежде всех указал и на то, что избрание Шуйского на престол было делом партии.

Из-под пера А.С.Хомякова в начале 1830-х гг. рождается гимн «земле Володимира», прадедам, Вере Православной («Русская песня»). Но «поэт восторженный» («Иностранке», 1832 г.) «не посвятит любви своей» даже «деве милой» («Пусть в ней душа как пламень ясный, // Как дым молитвенных кадил; // Пусть Ангел светлый и прекрасный // Ее с рожденья осенил»), ибо «ей чужда моя Россия», «ей милей страны другие» и «сердце в ней не задрожит» при словах «Русь Святая!». Поэт не отделим от своей Родины. И не полюбившая ее «всем сердцем» не может быть любима поэтом. Он не допускает никакого компромисса. Ему недостаточно даже истинно высоких достоинств потенциальной возлюбленной. Его восторженный взгляд еще не любовь к ней. Пусть она и понимает «сердца звуки», «высокой думы» красоту, «поэтов радости и муки», их «чистую мечту».

Но Россия не одинока в мире. С начала 1830-х гг. у А.С.Хомякова постоянно присутствует тема славянского братства. В связи с польским мятежом он называет «преступным» «час» раздора одноплеменников, перешедшего в поколенья («Ода», 1831 г.). Поэт проклинает «вражды бессмысленный позор», «веков исчезнувших обман». Но «взор поэта вдохновенный» видит «орлов славянских», гордо взлетающих над вселенной и склоняющих свои мощные главы перед старшим «Северным Орлом». Россия в отношении к единокровным братьям выступает в образе «Орла», с согревающей жаркой любовью, которая должна питать «младших братьев» «пищей сил духовных», «надеждой лучших дней» («Орел», 1832 г.).

Это не панславизм, а мечта о «новом веке чудес», о «твердом союзе», согласии и покое, воспеваемыми и будущими Баянами, добровольное признание славянами духовного главенства России, ответственность последней за взлет «орлов славянских». Впоследствии уже самому А.С.Хомякову, «орлу сизокрылому», снится величавая картина: громко звучит славянская молитва «в напевах, знакомых минувшим векам».

Таким образом, А.С.Хомяков в своей поэзии 1820-х — начала 1830-х гг. «поет» не только «про отчий дом», но и про «кровных и друзей» («Две песни», 1833 г.). А что же соседи? Он не безразличен к ним. И тем более не враг. «Русский архив» уже после кончины поэта опубликовал неизданное стихотворение 1832 г. «Разговор с С.С. Уваровым». П.И.Бартенев обратил внимание на то, что в нем впервые высказывалась мысль об отношении европейского просвещения к миру православному и славянскому [22, с.930].

Именно это стихотворение составило первое звено в «блестящей цепи», продолжавшей развитие данной темы («Мечта», «Ключ», «Остров», «России», «Наполеон», «Раскаявшейся России"…). П.И.Бартенев полагал, что во время приезда в Москву графа С.С.Уварова, назначенного тогда товарищем министра народного просвещения, разговор последнего с А.С.Хомяковым мог «навести его на мысль или утвердить его намерение — расширить круг деятельности Археографической комиссии и основать в русских университетах кафедры славянских наречий» [22, с.931].

Важное значение в этом контексте имеет статья Н.И. Казакова, посвящённая происхождению, историческому смыслу и значению «теории официальной народности» [5]. В ней убедительно доказывается, что нет никаких оснований отождествлять триаду графа С.С. Уварова 1832 г. и ни на чём не основанную, а «искусственно смонтированную» А.Н. Пыпиным в 1873—1874 гг. свою теорию «из отдельных элементов официальной, охранительной идеологии и славянофильских постулатов конца 50-х гг. ХIХ в.» [5, с. 7, 8]. По мнению Н.И. Казакова, «без глубокого критического переосмысления» термин «официальная народность» перешёл в литературу, так что эту «теорию» стали сближать и отождествлять со славянофильством многие историки и литературоведы.

Правда, автор не упоминает сделанного по этой теме Д.А. Хомяковым в его труде «Православие. Самодержавие. Народность», что естественно для советского времени. И, тем не менее — «поистине удивительно» для Н.И. Казакова было встречать, что некоторые авторы и в конце 80-х гг. ХХ столетия «ставят знак равенства между «теорией официальной народности» и славянофильством.

Хомякову-поэту грустно, что на Запад, «страну святых чудес», «ложится тьма густая». Он в восхищении вспоминает: «А как прекрасен был тот Запад величавый!», где русские встречали «солнце мудрости», где «веры огонь живой потоки света лил». Более того, «никогда земля от первых дней творенья // Не зрела над собой столь пламенных светил!». Так было. Но случилось горе, «век прошел» и «мертвенным покровом // Задернут Запад весь». Это сейчас. И просветления не ожидается: «Там будет мрак глубок…». То есть в стихотворении «Мечта» (1834 г.), откуда взяты приведенные строки, А.С.Хомяковым сделан вывод о закате «величавого» Запада (имеющего и неоспоримое значение). Но стихотворение называется «Мечта» потому, что поэт призывает «дремлющий Восток» проснуться, услышав «глас судьбы» [21, т.4, с.215].

В связи с вышесказанным необходимо сказать о работах, которые посвящены «национализму и панславизму славянофилов» где в частности стараются показать, что в «дославянофильский» период, в начале 30-х годов в творчестве Хомякова было «значительно больше панславистских черт с элементами русификаторства», хотя в «самой же России панславистские идеи в первой половине ХIХ в. были весьма редки» [3, c. 25, 27]. Но дальнейшее относительно критическое отношение славянофилов к правительству, по мнению Б.Ф. Егорова, «почти полностью выветрило эти принципы и лишь с 60-х годов продолжатели старших славянофилов постепенно стали возвращаться к панславизму и русификации, чтобы в 70-х годах окончательно быть ими поглощёнными» [3, c. 3].

К сожалению, мимо внимания Б.Ф. Егорова прошла очень скрупулёзная статья В.К. Волкова, убедительно доказывающая, что термин «панславизм» (впервые появившийся в 1840 г. в венгерском журнале) был изобретён и использован как оружие антиславянской и антирусской пропаганды [2, с. 35, 38, 42]. Таким образом, статья В.К. Волкова объективно могла стать серьёзным аргументом против обвинений славянофилов в панславизме до сего дня (чего, правда, не случилось).

Итак, к середине 1830-х гг. в поэтическом творчестве А.С.Хомяков определил свое отношение к исторической судьбе не только Отечества, славянства, но и Запада. И развитие мысли и чувства художника продолжается. «Мечта» все более наполняется духовным осмыслением призвания «моей России», в груди которой поэт видит «сокрытый, безвестный», но могучий, «тихий, светлый ключ», льющий «воды живые» («Ключ», 1835 г.).

Людские страсти не могут возмутить его «кристальной глубины», как не может заковать его волны «холод чуждой власти». Этот неиссякаемый, невидимый, чистый, чуждый миру ключ «знаем // Лишь Богу да Его святым!». Но поведал нам о нем поэт в надежде, что настанет час и река перебежит «свой край», «На небо голубое взглянет // И небо все в себе вместит».

Стихотворение «Ключ» есть продолжение «мечты» о том, как «чуждые народы», томимые «духовной жаждой», собираются к берегам уже не ключа — полноводной реки, по которой мчатся «с богатством мыслей корабли». А мир весь осиян «лучами // Любви, святыни, тишины» [21, т.4, с.216−217].

Эта мечта о духовной значимости России, как видим, не из-за каких-либо внешних ее достижений или необоснованных претензий, а по причине бесценного невидимого доселе миром Божия дара, которым только и может обогатиться мир: то ли дремлющий (как на Востоке), то ли находящийся в позоре бессмысленной вражды (как поляки), то ли в ожидании (братья-славяне), то ли покрывающийся мраком (некогда прекрасный Запад). Хотя последний и не однотонен. Есть Англия, о которой поэт пишет с восторгом («Остров», 1836 г.).

Но за то, что Европа лукава, горда, что для нее «мирская слава // Выше Божьего суда», что церковь стала подчиняться там суетной земной власти, пройдет и ее блеск, как сон. При таком состоянии не Россия сама по себе стремится к мировому лидерству, а «Бог отдаст судьбу вселенной» ей за то, что она страна смиренная и полная «веры и чудес» еще с «многовечного» Киева — колыбели русской славы. «Мрак пещер… безмолвный» Киева для А.С.Хомякова «краше царственных палат».

Его интересует «жизнь духа» и «дух жизни». Отсюда его призыв к Киеву пробудиться, созвать «падших чад своих», ибо «сладок глас отца роднова, зов моленья и любви» («Киев», 1839 г.) [21, т.4, с. 221, 226].

Итоговым стихотворением этого периода, без сомнения, является «Россия» (1839 г.). Любопытно, что речь льстецов, начинающаяся словом «Гордись!» не только не лжива и даже не только правдоподобна, но в основных чертах верна. Да, действительно, Россия — «Земля с увенчанным челом», и нет предела ее владеньям, и красивы они, но… «Не верь, не слушай, не гордись!» Красоты природы твоей необыкновенны, и «народы робко клонят взор» пред твоим державным блеском. Но эти сила и слава — прах, «не гордись!». И погрозней были до тебя. И где все? «Безплоден всякий дух гордыни, // Не верно злато, сталь хрупка». Все это тлен. Крепок «ясный мир святыни, // Сильна молящихся рука!» [21, т.4, с.229−300].

А.С.Хомяков понимает, что собственные усилия и достигнутые успехи на пути внешнего величия в конце концов бесплодны, ибо это истинное «безплодие» есть мнимый «плод» духа гордыни. А «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. IV.6). Вот причина и существующих, и возможных истинных плодов: за смирение, за чувство «детской простоты». Ибо «в молчаньи сердца сокровенна, // Глагол Творца прияла, ты…» «Светлый удел» и призванье — это «хранить для мира достоянье // Высоких жертв и чистых дел».

Нужно не гордиться, а хранить и множить «высокие жертвы» и «чистые дела»: живительный сосуд любви святого братства племен, богатство пламенной веры, правду, бескровный суд, т. е. все, чем святится дух, «в чем сердцу слышен глас небес». Не то, чем руководствуется свой ум и произвол, а чему внимает сердце. И именно в этом таится жизнь грядущих дней, «начала славы и чудес».

Только и нужно России — вспомнить этот высокий удел, воскресить в сердце былое. И не просто «допросить» сокрытый там глубоко «дух жизни», но, внимая ему, «обняв любовию» все народы, сказать им «таинства свободы» и пролить «сиянье веры». И если Россия сможет это сделать, то станет в истинной чудесной славе («как этот синий свод небесный // Прозрачный Вышняго покров!»). Вот почему льстецы, призывая к гордости и говоря о видимой, земной правде и славе, на самом деле губят Россию. И может статься, что, поверив льстецам, Россия со временем «будет дрожать над бездной», «скрыв в груди предсмертный стон».

Совершенно очевидно, что к концу 1830-х гг. в поэтическом творчестве А.С.Хомякова отчетливо выражено понимание духовного призвания России (сила которой — «Русский крест») как надежды мира. Вопрос в том, насколько сама Россия, ее правительство, народ осознают высоту этой миссии. «Мечта» 1835 г. — уже не мечта, а трезвое духовное осмысление русского дела и предвидение его гибели в случае пленения льстивым духом гордыни.

В 1835 г. А.С.Хомяков публикует «Замечания на статью о черезполосном владении». Они интересны не только темой, заставившей поэта открыто впервые выступить в роли публициста, но и некоторыми рассуждениями, свидетельствующими о понимании автором места и роли мыслящего человека в общем деле.

Автор убежден, что усилия искренне высказанной мысли награждаются плодом — открытием истины самой себя. Человек несовершенен, а значит, несовершенно и его правосудие. Поэтому-то «при общем благе иногда неизбежно и частное зло», как бы не старались его отвращать. Следовательно, зло в самом несовершенстве человека. И бывает гораздо легче найти большинство голосов, чем единодушное согласие, ибо последнее есть дело и выстраданного убеждения. Уже этого достаточно для опровержения упреков в том, что славянофилы «не понимали греховного повреждения человека».

Вторая половина конец 1830-х гг. примечателен интенсивным обсуждением насущных общественных проблем в салонах А.П. Елагиной, Свербеевых и др. До самого последнего времени считалось, что именно зимой 1838/39 года сюда А.С. Хомяков представил для рассмотрения статью «О старом и новом», которой суждено было войти в историографическую традицию в качестве одного из первых программных заявлений славянофильства.

Нам представляется такой вывод недостаточно убедительным, ведь статья не претендовала на манифест, не предназначалась для печати и намеренно имела полемический характер. В последнее время найдены свидетельства о том, что статья А.С. Хомякова была написана двумя годами раньше, как ответ на «Философическое письмо» П.Я. Чаадаева [7]. А это также существенно меняет устоявшиеся представления о зарождении славянофильства в полемике И.В. Киреевского с А.С. Хомяковым.

А.С.Хомяков сопоставляет два противоположных мнения о старой Руси («в старые годы лучше было все в земле русской» и «ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России» [20, с. 41, 42].), которые в одинаковой степени и оправдываются, и опровергаются неоспоримыми фактами. А потому никакая система не объясняет смысла древности. Настоящее есть переходный момент, когда направление будущего «почти вполне зависит от понятия нашего о прошедшем».

Вопросы формулируются так: «Что лучше, старая или новая Россия?» Много ли последняя утратила коренных начал? Надо ли о них сожалеть и стараться их воскресить? И если «современную Россию мы видим», то «старую Русь надобно — угадать» [20, с.44].

Но считает автор, ее «все лучшие начала не только не были развиты, но еще были совершенно затемнены и испорчены в жизни народной, прежде чем закон коснулся их мнимой жизни» [20, с.45]. К середине XIX века Российское государство (по сравнению с XVII веком) «стало крепче и получило возможность сознания и постепенного улучшения без внутренней борьбы» [20, с.46]. Чуждых начал появилось мало, а несколько прекрасных собственных (утраченных и забытых) восстановлено.

В этой статье А.С.Хомяков излагает «первые начала русской истории». Внешняя сторона государства — правительство из варягов. Внутренняя — областные веча. Вся исполнительная власть, защита границ, сношения с соседними державами находятся в руках варяго-русской семьи, возглавлявшей наемную дружину. «Суд правды», сохранение обычаев, решение всех вопросов внутреннего правления предоставлены народному совещанию. По всей Руси устройство почти одинаковое. Но «совершенно единства обычаев» нет.

У автора нет сомнения, что «все истины» находятся в Церкви, но в Церкви возможной. А «она не была таковой ни в какое время и ни в какой земле» [20, с.49]. Грубость России в момент принятия христианства не позволила ей «проникнуть в сокровенную глубину этого святого учения, а ее наставники утратили уже чувство первоначальной красоты его» [20, с.55]. Хотя «без живительной силы христианства не восстала бы земля русская», автор все же не решается сказать, что «одно христианство воздвигло ее» [20, с.49]. Тем не менее, чистота учения улучшила нравы, «привела к согласию обычаи разных племен, обняла Русь цепью духовного единства и приготовила людей к другой, лучшей эпохе жизни народной» [20, с.51].

Но всего этого еще было мало. При федерации племен области жили отдельной самобытной жизнью. Народ не желал единства. Внешняя форма государства не срослась с ним, «не проникла в его тайную, душевную жизнь». Русь встретила монголов без всякого сопротивления. Однако насилие спасительно, когда спит внутренняя деятельность человека. Необходимо было перерождение. Начала возникать новая Россия.

Москва была «столько же созданием князей, как и дочерью народа», она «совместила в тесном союзе государственную внешность и внутренность» [20, с.52]. В этом тайна ее силы. Она стремилась объединить все центростремительные силы России, и это желание должно было исполниться, ибо оно было всеобщим. Идея города, отдельных князей должна была уступить идее государства, которое от Иоанна III до Петра I решало одну задачу: «механическое» усовершенствование всего общественного состава, сплочение разрозненных частей. Инстинкт народа стремился к соединению сил, а духовенство видело в Москве «главу русского православия». Таким образом, по мнению А.С.Хомякова, в допетровской России было и добро, и зло.

С Петром I начинается новая эпоха. Россия, выдвигаясь из Москвы на границу, сходится с совершенно чуждым ей Западом. Но это движение не было народной волей. Петербург — город правительственный. Произошло разделение жизни государственной и народного духа. Петр застал Россию в «бесконечных неустройствах». Он есть окончатель подвига князей и царей, начиная с Иоанна III: «Воля железная, ум необычайный, но обращенный только в одну сторону, человек для которого мы не находим ни достаточно похвал, ни достаточно упреков, но о котором потомство вспомнит только с благодарностью» [20, с.46].

Нельзя, полагает автор, обвинять императора в «порабощении церкви», ибо независимость ее была уничтожена учреждением патриаршества в Москве. Крепостное состояние ввел Петром, но «рабство крестьян было в обычае» и признано законом до него. Петр явился, когда «все обычаи старины, все права и вольности городов и сословий были принесены на жертву для составления плотного тела государства», когда «язва безнравственности общественной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека развились на просторе» [20, с.54]. Петр же «по какому-то странному инстинкту души высокой», увидев все болезни, «постигнув все прекрасное и святое значение слова государство… ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза» [Там же].

Ошибок «преобразователь России» совершил много, но «ему остается честь пробуждения ее к силе и к сознанию силы». Средства его были «грубые и вещественные», ибо духовные силы принадлежали народу и Церкви, а не правительству. Последнее может эти силы или пробуждать, или убивать разной степени насилием. Но Петр «не вспомнил», что «там только сила, где любовь, а любовь только там, где личная свобода» [Там же]. То есть личная свобода рождает любовь, а любовь — силу.

Как видим, оценка А.С.Хомяковым личности и деятельности царя-реформатора в высшей степени интересна и не может быть выражена одним каким-либо словом (типа любовь — ненависть) или предложением. Автор, вопреки многочисленным утверждениям в историографии, выступает зрелым государственником, для него государство имеет «прекрасное» и «святое» значение. Но не меньшее значение имеет и личная свобода. А.С.Хомяков знает, как важна для общества «нравственная чистота закона», ибо в ней таится «вся сила государства, все начала будущей жизни» [20, с.47].

В то же время он допускает, что иногда «злоупотребление, освященное законом» вызывает исправление, между тем, «как тихая и скрытая чума злого обычая делается почти неисцелимою» [Там же]. После этого трудно обвинить автора в осуждении, обвинении или просто неприятии Петра I. Симпатия к последнему, к его делу очевидна.

В XIX веке эпоха «создания государственного кончилась». Надо было двигаться вперед смело, придавая достижениям Запада более глубокий смысл. Открывать в достижениях те человеческие начала, которые для Запада остались тайнами. Все хорошее произвели лучшие инстинкты русской души, образованной и облагороженной христианством. Дух этот, живущий в воспоминаниях, преданиях, уцелел, хотя почти замер.

Теперь, когда государство «наполнилось крепостию необычайною», прежние начала не только должны развиваться, но, А.С.Хомяков уверен, «разовьются собственною своею неумирающею силою». Отсюда его вывод: «Нам стыдно бы было не перегнать Запада» [20, с.48]. Нужно уяснить старое и воскресить его. Поэтому и велика надежда на будущее.

При всех недостатках, резко выставленных А.С.Хомяковым, Россия имеет перед Западом «неисчислимые выгоды». Она не выступала в роли завоевателя. Кровь и вражда не служили основанием русскому государству. Простота дотатарского, «почти патриархального быта» «не чужда была истины человеческой». Но самое главное — Церковь никогда не утрачивала чистоты своей внутренней жизни. История и законы Церкви — есть путеводные светила для будущего развития России. И воскрешение лучших древних форм русской жизни есть цель развития, ибо они «были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени» [20, с.56]. Древняя Русь воскреснет в «просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо» [Там же]. Эта Русь будет уже не случайная, не вечно колеблющаяся между бытием и смертью, но «полная сил живых и органических».

Итак, речь идет о «воскресении древней Руси», о «воскрешении древних форм жизни русской». А это не одно и то же. «Воскрешения» форм еще не достаточно для «воскресения». Чтобы «воскреснуть» — нужно умереть. А.С.Хомяков и говорит в самом начале статьи об «уничтожении», «утрате» «прекрасных стихий». Более того — они были «убиты народом, потом уже схоронены государством». Теперь, на совершенно новом для России этапе, есть не только надежда, но и полная уверенность в замечательном будущем, когда к истинным началам Церкви и древнего быта присоединяется сила христианского государства.

Но в специально рассчитанной на полемику статье А.С.Хомяков остается суровым критиком истории собственного народа: «ни прежние обычаи, ни церковь не создали никакого видимого образа, в котором воплотилась бы старая Россия». Не отсюда ли его постулат: «старую Русь надобно угадать»? А «угадав» — «воскресить»?

Да, в публицистике А.С.Хомяков не столь последователен как в поэтическом творчестве и более строг к старине. Новое государство он наделяет огромными способностями к воскресению и духа, и форм. Вполне возможны и «просвещенные и стройные размеры», и «оригинальная красота общества». Но при условии «воскресения древней Руси». В противном случае — воплощение идеала невозможно.

А.С. Хомяков пытается «провидеть ясно» законы, по которым «открывается истина». Мысли об этом встречаются по всему тексту «Записок о всемирной истории», которые он начал составлять с конца 1830-х гг. А.С. Хомяков убежден, что «выше и полезнее всех» достоинств историка «внутреннее чутье истины человеческой» [21, т. 5, с. 31]. Историю он отказывается понимать только как «последовательный рассказ» о минувшем. «Истинный» её предмет, по убеждению автора, составляет «общее дело, судьба, жизнь всего человечества» [21, т. 5, с. 29].

В этом случае «истинную важность» получает «только духовный смысл общих движений», ибо «тайная мысль религиозная управляет трудом» историка [21, т. 5, с. 30]. Для А.С. Хомякова «первый и главный предмет, на который должно обратиться внимание исторического критика, есть народная вера. Выньте христианство из истории Европы… и вы уже не поймете ничего… в Европе. <…>. Мера просвещения, характер просвещения и источники его, определяются мерою, характером и источником веры» [21, т. 5, с. 131]. Он убеждён, что вера есть не что иное как «совершеннейший плод народного образования… высший предел его развития <…> Все понятия, все страсти, вся жизнь получают от нее особенный характер» [21, т. 5, с. 148, 163, 168].

Итак, А.С. Хомяков в истории пытался найти «ясное слово» о «первоначальном братстве и общем источнике» человечества [21, т. 5, с. 30]. Науке с ее «материализмом», полагал он, были «недоступны все эти тайны внутренней жизни духовной» [21, т. 5, с. 105]. Это с одной стороны. С другой — «книжник» «утратил чувство общей гармонии», «окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ велики урокам существенности и правды» [21, т. 5, с. 42−43]. (Сравним с высказываниями святителя Игнатия (Брянчанинова), который «изучение Закона Божия» называл «наукой из наук»: «Это — небесная наука! Это — наука, сообщенная человеку Богом! Стези ее совершенно отдельны от тех обыкновенных стезь, которыми идут науки земные, науки человеческие, науки, рожденные нашим падшим разумом из собственного света, для нашего состояния в падении. Кичат, напыщают ум науки человеческие, осуществляют, растят человеческое я» [16, т.2.с.8]).

Кроме того, «логические формулы недостаточны для понимания жизни», «дух жизни» нельзя заключить в определения, а следовательно, «нельзя доказать тому, кто не сочувствует» и «всякий факт в истории народа только тогда ясен, когда мы внутренно сочувствуем духу народа» [21, т. 5, с. 49, 79]. Вот почему для историка «выше и полезнее» всех достоинств «чувство поэта и художника».

Таким образом, к началу 1840-х гг. А.С. Хомяков продумал и отчасти высказал в поэтической форме, устных беседах, переписке, первых публицистических опытах, «Записках о всемирной истории», суждения по широкому кругу вопросов, в центре которых была историческая судьба России. Неудивительно сообщение К.С. Аксакова в февральском письме 1860 г. к Н.С. Соханской (Коханской): «…окидываю взглядом эти 20 лет… вспоминаю впервые сказанные слова, впервые поднятое знамя, наше (мое и Самарина) первое сближение с Хомяковым, уединенно давно решившим основные вопросы, но оставшимся в этом уединении и только под шуткою скрывавшим свои, не понимаемые его друзьями, убеждения…» [11, № 3, с. 147−148]. Судя по этим словам, рождение славянофильства предстает как встреча «дождавшегося» А.С.Хомякова с К.С.Аксаковым и Ю.Ф.Самариным, отказывающихся от некоторых своих прежних воззрений.

На самом деле все было гораздо сложнее. В 1820—1830-е гг. А.С. Хомяков не «решил», а «решал» «основные вопросы». Причем они излагались в разных редакциях, интерпретациях. Именно А.С. Хомяковым первым были сформулированы (и высказаны главным образом в поэтической форме) те мысли, которые впоследствии составили сердцевину славянофильства. В контексте сказанного совсем не уместными, если не оскорбительными, представляются по отношению к А.С. Хомякову такие выражения, как «салонный пророк» и «салонный проповедник».
Александр Дмитриевич Каплин, доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина

Источники и литература

1. Аксаков К.С. Полн. собр. соч.: В 3 т. М., 1861, 1875, 1880.
2. Волков В.К. К вопросу о происхождении терминов «панславизм» и «пангерманизм» // Славяногерманские культурные связи и отношения. М., 1969.
3. Егоров Б.Ф. О национализме и панславизме славянофилов // Славянофильство и современность. СПб., 1994.
4. Завитневич В.З. Алексей Степанович Хомяков: В 2 т. Киев, 1902. Т.1, кн. 1−2; 1913. Т.2.
5. Казаков Н.И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст-1989. М., 1989.
6. Литературные взгляды и творчество славянофилов (1830−1850-е годы). М., 1978.
7. Мазур Н.Н. Жизнь и мировоззрение А.С.Хомякова в «дославянофильский» период (1804−1837): Автореф. дис…. канд. филол. наук. М., 2000.
8. Надлер В.К. Император Александр І и идея Священного союза: В 5 т. Харьков, 1886−1892.
9. Нафанаил (Львов), епископ. Если бы не было революции // Литературная учёба. 1994. № 3−4.
10. Никанор, архиеп. Против графа Льва Толстого. Восемь бесед. 2-е изд. Одесса, 1891.
11. Переписка Аксаковых с Н.С.Соханской (Кохановской) // Русское обозрение. 1897. № 2−7.
12. Путевые записки И.И.Срезневского. СПб., 1895.
13. Розанов В.В. Мимолетное // Контекст-1989. М., 1989.
14. Русское общество 40−50-х годов XIX в. Часть І: Записки А.И.Кошелева. М., 1991.
15. Самарин Ю.Ф. Сочинения: В 12 т. М., 1877−1911.
16. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Сочинения в 7 т. Т.7. Письма. М., 1993.
17. Сергеев Сергей. Ревизия славянофильства // http://www.portal-slovo.ru/rus/history/48/11 705/.
18. Филин М. О декабристах и декабризме. Некоторые размышления над страницами новонайденного текста // Москва. 1993. № 6.
19. Флоровский Г. В. Пути русского богословия. 3-е изд. Париж, 1983.
20. Хомяков А.С. О старом и новом. Статьи и очерки. М., 1988.
21. Хомяков А.С. Полн. собр. соч. В 8 т. М., 1900.
22. Хомяков А.С. Разговор с С.С.Уваровым // Русский архив. 1863. Т.1.
23. Хомяков А.С. Сочинения богословские. СПб., 1995.
24. Хомяков Д.А. (подп. Д.Х.) А.С. Хомяков о преподобном Серафиме Саровском // Русский Архив. 1903. № 7.