Двор на тринадцатом

Владимиру Борисовичу Григорьеву

На… златом… крыльце… сидели…
царь… царевич… король… королевич…
сапожник… портной… кто… ты… будешь…
такой… говори… поскорей… не…
задерживай… добрых… и… честных… людей.

Детская считалочка

Число тринадцать для меня счастливое. Судите сами: родился тринадцатого декабря; номер на мотоцикле — «13−13»; детство и юность прошли в Кочкарёвском дворе на Тринадцатом…

Из нашей дворовой компании я самый младший. Пацаны успели отслужить, а мой призыв только осенью. Я уходил последний. Двор всех провожал и встречал. Он, точно живой организм, каждого своего воспитанника ждал с нетерпением. Однако вынужденную разлуку с одним человеком переносил особенно тяжело.

Кочкарь.

Это он «качал макуху» у нас во дворе. Это он был, как стали говорить много позднее, «неформальным лидером» и авторитетом для всего Тринадцатого района. Это в его честь на нашем воображаемом, победоносном знамени золотыми буквами горело: «Кочкарёвский двор»! Уже своим внешним видом Кочкарь выделялся: высокого роста, крепкий, с открытой, доброй улыбкой на светлом лице. С гитарой. Это был наш оберег и наша вера!

Кочкарь демобилизовался из рязанской дивизии ВДВ тоже тринадцатого, июня…

Был выходной. С утра я выкатил из сарая новенькую «Яву» и по привычке холил её: протирал чистой фланелевой тряпицей отливающие никелем детали, без того сверкающие: фару, стекло спидометра, зеркала, фонари. Солнечные зайчики весело прыгали рядом. Стараясь ни капли не уронить на любимого коня, долил топливо в бак. Слегка качнул рычаг стартёра. Двигатель, измаявшись ожиданием, с явным удовольствием заурчал.

Ночная прохлада освежила липкую, мясистую листву тополей; она пахла остро, терпко. День обещал быть жарким и, похоже, душным.

Кочкаря я заметил сразу. Мы давно, ещё по письмам, знали предполагаемую дату приезда. Он шёл из-под солнца прямо ко мне. В проёме двух домов. Неспешно, уверенно. И родной двор казался тесен ему в плечах. Заломленный на затылок голубой берет. Солдатский ремень с бляхой из квадратика солнца. На груди парадным строем — значки, широкая поперечная лычка на погонах. В открытом вороте кителя — десантная тельняшка с чередующимися полосками: голубыми — указывающими, что обладатель сего спустился прямо с небес; и белыми — символизирующими чистоту помыслов.

Я бросаюсь навстречу…

— Вовка, здорово! — Кочкарь, едва скрывая волнение, ставит на землю спортивную сумку. Заматеревшей стальной рукой сжимает мне ладонь.- Ну, вот и дома…

Смущённо улыбаюсь в ответ и молчу; забытая радость лучится изнутри. Кочкарь подходит к скамеечке под тополями, раскидисто садится. Я опускаюсь рядышком.

— Володь, сгоняй за Ниной! Она не знает, что я вернулся. — Кочкарь окидывает долгим счастливым взглядом двор. — Хотел… как с неба… свалиться.

— Сгоняю. Я мигом! — Через силу отрываясь от него, иду к мотоциклу.

Из дома с восторженными криками, широко распахнув объятья, выскочили Витяня и Гера.

+ + +

Двор наш — десять домов. Все деревянные, с печным отоплением.

Двор для меня — это прежде всего характерные запахи…

По краям: друг на дружке — сараи, дровяники. После зимы там тень. Снег тает поздно. Идёшь мимо — ноздри щекочет влажным запахом осиновых и берёзовых дров.

Зимой построили новый, двухэтажный сарай. Доски неструганые, жёлтые, свежие. Вдыхаешь их аромат, не надышишься! На втором этаже веранда и скамейка на всю длину. Сторона на юг. Лужи во льду, а здесь от стенки печёт. Млеем под очумевшим апрельским солнцем, словно мухи после зимней спячки. Едва шевелимся.

Ноги на перила. Возьмём увеличительное стекло и выжигаем каждый своё: кто бородавки на руке; кто тупо — дырку в доске. Кто наведёт лупу на коленку задремавшему приятелю, сфокусируют солнечный жар в одну точку и… скромно отойдёт. Через пару минут ткань прогорит и как кусит: «А-аа!» Я выводил: «Вова + Женя».

Пахло автомобилями…

Наши ведомственные дома принадлежали двум автоколоннам: грузовой и автобусной. Жили здесь в основном одни шофера. Сосед работал на грузовой дизельной «Шкоде». Он заезжал на ней во двор и не глушил никогда. Конечно, пахло солярой.

Может, кто обращал внимание: водители среди других людей заметно выделяются. Они шустрее, находчивей. В технике разбираются отлично. Весь Тринадцатый — моторизованный район. У каждого в сарае если не мотоцикл, то хотя бы мопед. Но если у других «Минск», у нас — «Ява», у них «Восход», у нас — «Чезет». Кочкарёвский двор был самым продвинутым во всём. В любом деле.

Помню запах курева…

Решили мы с Саней стать взрослыми. Самый короткий путь к этому — закурить. Пробовали сначала окурки — не понравилось. Решили купить сигарет. А как купишь? В магазине никто не продаст. Деньги прохожим суём — отказываются. Наконец дошло до нас: можно купить самим, открыто, но только не одну пачку — сразу несколько. Заходим в магазин, вид подневольный, и продавщице: «Папка послал сигарет купить!» Она пересчитывает монеты, взамен кидает на прилавок пять пачек «Северных» по шесть копеек. И пошли мы становиться взрослыми в дальний сортир. Одну сигарету заканчиваем, другую тут же прикуриваем. Не взатяг, просто: «Уу-ф — фу! Уу-ф — фу!» Почти все пачки выкурили. Как стало нас выворачивать! Чуть не померли! Я-то в сознании остался, а Саня даже не помнит, как домой попал.

Запашина новогодних каникул…

Новый год — король всех праздников. Но я почему-то наступления Нового года в детстве побаивался… К его приходу морозы крепчали, и наш благо-устроенный туалет замерзал. Батя привычно бежал на второй этаж, умолял не пользоваться канализацией и вызывал ремонтную службу…

Прибывает машина, в кузове — печь с паровым котлом. В топку, рады стараться, закидывают дрова, поддерживают устойчивый огонь. От парового котла протягивают к нам в квартиру шланг, и горячий пар под давлением подают прямо в унитаз. Квартира заполняется воньким, тёплым, густым туманом. Нечистоты весело разбрызгиваются далеко за пределы туалета. С улицы, через открытую входную дверь, заползает лютый мороз. Мои младшие брат и сестрёнка при этом безутешно громко плачут, упорно не желая разделять праздничного настроения всей советской страны.

Мать к бою кремлёвских курантов еле успевала всё убрать и намыть. Вселившись, вонь неохотно покидала наше жилище. Возможно, поэтому формула запаха Нового года для меня никогда не была простой: только мандаринов, шампанского и бенгальских огней. Это всегда был целый букет…

Хорошо помню запах близкой драки…

Источником был младший брат Кочкаря — Джуди. Так прозвали его в честь обезьяны, в кино про неё насмотрелись. Знали. Джуди был сутулым, руки длинные-предлинные, ниже колен. И огромные кулачищи. Шубутной. Ему — слово поперёк, Джуди — в драку. Одно время увлекался боксом. Только азы освоил, сразу секцию бросил. Мужик мимо идёт, он подскочит и ударит. Не то, что ему подраться хотелось, просто удар отрабатывал. А сам в душе рубаха-парень, добряк.

Постоянно мне объяснял:

— Вовка, смотри. Раз! — его правая рука чугунным молотом вылетает вперёд, едва не задев меня по носу. — Да смотри ты: рука постоянно прямая. Она должна составлять одну линию с кулаком. Ты понял?!

— Понял! — в подтверждение я киваю часто и мелко.

— Ну, вот!

На его защиту я мог рассчитывать всегда. Ему не важно: перед ним толпа или один человек. Ежели обидели мелких пацанов — меня или Саню — Джуди в разборке самый первый.

Не в силах забыть я и запаха наших дворовых игр…

Летом мы целыми днями играли: в казаки-разбойники, кислый круг, в ножички, лапту. Но самая любимая игра — в прятки. Вот уж чего-чего, прятаться было где. Мой отец рассказывал, что у них эта игра называлась «прятанки» или «хоронки».

Встаём в круг. Вместе с девчонками нас человек пятнадцать. Выбираем водящего. На него сама считалочка укажет: «На… златом… крыльце… сидели… царь… царевич… король… королевич… сапожник… портной… кто… ты… будешь… такой…»

А у Сикоси свой репертуар. Он тыкает грязным указательным пальцем на каждого по очереди и радостно выкрикивает:

— Шишел… мышел… пёрнул… вышел… - на последнем слове грубо выталкивая из круга водящего: — Саня, ты вада!

Саня послушно идёт к телеграфному столбу посреди двора, поворачивается к нему лицом и громко, медленно начинает считать до тридцати. И напоследок:

— Раз, два, три, четыре, пять. Я!.. иду!.. искать!..

Пока он считает, все разбегаются, как тараканы при вспышке света, прячутся. Я бегу между сараев к заветной прятке за поленницей. В ней впору укрыться только одному человеку. (Если вада идёт, его можно подпустить почти вплотную, неожиданно выскочить и добежать до столба первым.)

Ветром лечу, а впереди меня Женька из соседнего двора. Сиреневое платье, золотые косички прыгают по сторонам. Несётся между сараями и — юрк! — на моё место. Кругом голая стена, не успею спрятаться. Сейчас Саня обернётся — застукает меня… Я — следом за Женькой. Сильно толкаю её за плечи спиной к двери, сам прижимаюсь к ней всем телом. (Женька эта уже давно мне нравится.) Я несмело:

— Ты чего сюда?

Она раскраснелась. Молчит. Смотрит прямо в глаза, сдувает непослушные волосинки с лица. Моя правая рука случайно оказалась у неё прямо на сердце. Оно стучит часто-часто.

— Кто не спрятался, я не виноват… - где-то далеко кричит вада.

Я крепче прильнул к Жене.

Она закрывает глаза, задерживает дыхание. От неё сладко пахнет карамельками. Я наклоняюсь к её лицу, неумело тычусь в приоткрытые губы. Всё происходит так неожиданно, впервые…

В смятении я отпрянул, сделал шаг назад.

— Вовка, туки-туки вада! — кричит бдительный Саня и опрометью бросается к телеграфному столбу. Он ещё полчаса бегает по закоулкам, пока всех не застукает или не пропустит.

В тягучем томлении машинально передвигаю ноги, не замечаю никого. Смотрю на своё тело со стороны… не могу вернуться в него. Кричат вадить меня…

За шоссе Первое Мая — железная дорога. Там сутками чадили паровозы, оттуда всегда пахло сгоревшим углём. Железку перевалишь — Рыбка.

Летом на Рыбке весь день гомон, толкотня. Маневровый тепловоз подаёт в тупики и выводит товарные вагоны, лязгают сцепные устройства. Мелькают с накладными экспедиторы, по деревянному перрону топают кирзовыми сапогами подсобные рабочие, трещат откинутые в сторону сломанные ящики, газуют отяжелевшие машины.

К грузчикам подходим ватагой:

— Дяденьки, дайте арбузик…

Мужики дармовыми-то фруктами объелись — глядеть не могут. Щедрые. Выберут арбуз побольше:

— Бери, пацаны, не жалко, — хохочут. — Только в штаны не напрудоньте!

Мы вдвоём на опущенных руках тараним эту ягодину за вагон, точно над рельсом выпускаем из рук, арбуз под своим весом азартно крякает и разламывается. Мякоть сладкая, бордовая, сочная. Семечки чёрные натыканы по кругу. Сидим на рельсине, всей моськой в сердцевину погрузившись… Посасываем, чавкаем. Уши шевелятся. Отпрянем, сок так и струится с носу, с подбородка, со щёк. Аж дыхание от восторга сводит!

Сикося из нас был самым старшим. Ему пятнадцать. Кочкарь года на два моложе. Отец у Сикоси уголовник. С ними не жил, всё по тюрьмам… Мать, тётка Зоя, по ночам гнала самогон и приторговывала. Аппарат и готовую продукцию она прятала в сарайке. Каждый наш сарай имел свой порядковый номер, но никто его не подписывал. Только у них на двери — чёрной краской цифра «13». Деньги в этой семье водились всегда. Имелось золотишко. Двор это хорошо знал. Знали мы и то, что на своём добре тётка Зоя была помешена…

Их сарайку обходили далеко стороной.

Сикося обычно не дружился с нами, а подваливал к нашей компании, когда считал: выгодно. Мы к нему тоже не тянулись. Он ушлый какой-то… Наглый. Наевшись до отвала арбуза, мы смущались или хотя бы старались не выставлять напоказ свою физиологию. Сикося же лыбился, обнажал редкие гнилые зубы, потряхивал своим музыкальным задом и философски приговаривал:

— Писыки без пердыки, как свадьба без музы? ки.

Как-то очередной раз мы сходили к вагонам неудачно. Ничего нам не обломилось. Тащимся понурые восвояси. Нас человек восемь, кто постарше, кто помладше. Разбег в возрасте: четыре-пять лет. И габаритом мы здорово отличались.

Идём мимо незнакомых складов, и тут Сикося нам, вкрадчиво так, предлагает:

— Эй, салаги, хотите сладостей?

Мы хором, наперебой:

— Хотим! — Сами вопросительно смотрим на него. Как не хотеть?.. — А где?!

— Я знаю! Пошли?

— Пошли…

И ведёт нас в проезд между сараями. Часов никто в ту пору не носил, но знаем: хоть светло — рабочий день кончился. На территории никого нет.

Подводит к воротам одного из складов:

— Тут!

Сарай деревянный, высокий. Двустворчатые ворота, чтобы машине заехать, и под воротами щель — футбольный мяч пройдёт с трудом.

— Кто смелый?

Гера ложится на живот, пробует голову просунуть — никак. Ломать ворота ведь не будешь. Пролезть может только самый мелкий. Все уставились на меня. А на мне сандалии девчоночьи, зелёные. (Стою, как дурак!) Говорил ведь матери… У всех ребят настоящие мальчишеские плетёнки, рыжие. А эти закрытые, с рр-рантиком, дыр-рр-рочками, с глупой застёжечкой сбоку…

— Вовка, ты пионер? Давай первым!

Я быстренько — нырсть в склад… выбираюсь по ту сторону ворот. Встаю, оглядываюсь: «Ёк-макарёк!..» Ящики кругом и коробки, коробки, коробки… целый склад. Потолок высоко-о. И запах: дурманящий… сладкий… вафельный. Хожу между высоченными рядами, задрав голову, озираюсь.

Сикося мне с улицы:

— Ну, что там?

— Коробки…

— Читай, что на этикетках написано…

Прочитаю, подбегу к воротам, перечисляю:

— Вафли, печенье…

— Дальше смотри!

Я опять вглубь склада. А там сумерки: свет проникает только через щели в стенах да под воротами. Рву угол коробки, нащупываю пальцами новый продукт и бегом с донесением к Сикосе:

— Пряники! Мармелад!

— Не то. Пошарь в другом… ищи повкусней!

Глаза понемногу привыкают. На одной коробке пытаюсь разобрать: буквы русские, а название — чужое. Ни разу такого не слышал. Не могу прочитать, бегу к воротам:

— Нерусское слово на крышке.

— Тащи сюда.

Волоком подтаскиваю коробку к самому проёму.

— Читай!

— Каа-рра-кум… «Кара-кум» какой-то. Конфеты.

Сикося довольный:

— Годится! То, что надо!

Коробку пихаю под ворота, не пролазит по высоте. Они оттуда пробуют помогать. Никак. Что делать?

— Сминай!

Прыгаю на ней, не хватает веса смять — лёгонький.

— Открывай, по карманам рассуём.

Разрываю картонку, внутри ещё коробки. Рапортую за дверь:

— Здесь тоже коробочки…

И по одной просовываю им туда.

Сикося радуется:

— О! Ещё лучше. Подарочные конфеты.

Выбираюсь наружу, распихиваем коробки под рубахи — и дёру. Добегаем до забора, один за другим — в дыру, к железной дороге. За насыпью — Парк Коммунизма: берёзы насажены, ивы, бузина. Ныряем в густые ивовые заросли — и мы в безопасности. Валимся на траву, открываем коробки, запихиваем конфеты в рот. Не по одной, сразу по нескольку штук. Сидим, смеёмся с набитыми ртами. День гаснет, а мы светимся от счастья, светлячками! Наелись до одурения. Все в шоколаде! Для нас это не кража вовсе — приключение. Мы не лакомство «спионерили» — партизаним так!

Успокаиваемся, приходим в себя, укладываем добычу за пазуху. По дороге домой попадается дорожный знак, пуляем в него конфетками. На меткость, кто попадёт?!

День проходит, два проходит, три. Конфеты закончились: какие съели, какие раздали. Повторяем нашествие.

В стене одну из досок снизу оторвали. Удобно: когда надо — отодвинешь, когда надо — закроешь. Целой оравой забираемся. До того мы хохочем в этом складе, до того нам радостно… Бродим из края в край, пинаем пустые коробки.

Уже всё знаем, всё надоело. От сладостей воротит.

Джуди читает на этикетке:

— «Халва… арахи-со-вая».

Открывает коробку — в пергамент завёрнут большой шар халвы. Вытаскивает этот липкий сладкий ком, тащит к проёму в стене, поскальзывается. Халва вылетает из рук на пол, куски — по сторонам. Мы от хохота сползаем по стене, всхлипывая и постанывая.

Целый месяц продолжалась эта сладкая жизнь. Двор за это время покрылся разноцветными фантиками, словно ковром: от ирисок, карамели, благородных шоколадных. Многие таскали сласти домой, к столу. Я-то тихорил, знал: отец выпорет по полной программе. Свою долю я прятал в нашей сарайке, где был безраздельным хозяином. Родители туда никогда не заглядывали. Что нужно по хозяйству, мне поручалось — я приносил. Конфеты у меня были распиханы везде: в посылочном ящике под потолком, в настенном шкафчике, на полатях. Они были раскиданы прямо по дивану, на котором я спал летом.

В конце августа вечера стали непроглядными, возвращались мы уже в потёмках. Не знаю, сколько бы ещё продолжались наши набеги, но вдруг в городской отдел милиции вызвали повесткой Сикосю, Кочкаря и Геру.

Оказывается, Сикося сладким не ограничился: с зарецким дружком он сколотил компашку. Подломили вагон с сигаретами. Их поймали. Дознались про конфеты. Завели дело, и всё, что висело нераскрытого, чего, может, пацаны и не трогали, списали на них. Сикосю определили в спецшколу на два года, Кочкаря и Геру поставили на учёт в детскую комнату милиции. Родителям выписали штраф «двести рублей» — сумма огромная по тем деньгам. Геру отец так отлупил ремнём, что тот месяц потом хромал и при малейшем скоплении народа, приспустив штаны, навязчиво демонстрировал фиолетовую гематому в форме двух полушарий.

Нас никто не тронул. Маленькие ещё!

Сикося после спецшколы недолго был на свободе. В первый же месяц — грабёж, и — новый срок. Но уже в колонии. И пошёл он по отцовским стопам всё дальше, всё увереннее.

Больше про склад мы даже не заикались. На том «конфетное дело» закончилось. Все были напуганы: милиция, ты что… Невольно пришлось повернуться лицом к пристойным, мирным занятиям. (Лозунг: «Энергию атома — в мирных целях!» был, оказывается, про нас!)

Нет, до посещения библиотеки мы не опустились. Всей гурьбой пошли записываться на станцию «Юного техника», в авиамодельный кружок. Эту станцию я обожал. Заходишь: с порога сразу аромат клея… Этот запах волновал, доводил в процессе творчества до эйфории. (Тогда невозможно было даже представить, что балдеть можно от одного клея…)

Я начинал с постройки планеров. И если модель делал сам, сам с ней и выступал. Было к чему стремиться! Затем перешёл на кордовые модели с дизельным двигателем. Объём в полтора кубика, два… самые большие — пять. Корд — это проволока. Самолёт управлялся двумя струнами, метров по тридцать. В двигатель заправляли эфир. Для того, чтобы запустить его, нужно было вручную компрессию подвести и резко крутануть пропеллер. Рывком! Палец при этом частенько попадал под удар…

Идём после занятий домой, я вижу под ногтями у Кочкаря — иссиня-чёрные сгустки запёкшейся крови:

— Чё у тебя с рукой?

— Пропеллер разукрасил…

«Вот бы мне так!..» — позавидовал я.

…В 71-й школе, где училась вся наша честна-компания, были ребята только с Тринадцатого. Все свои. А Саня, мой лучший друг, ходил в школу N6. Почему — не знаю. В той школе — отовсюду: и с Зареки, и с Черёмушек, и с Мурманки…

Хрящ был с Сулажгоры. Чего он с нашим Саней не поделил — неизвестно. Детали никого не интересовали. Главное: конфликт возник — надо разбираться. Кочкарь объявил, чтобы никто из посторонних не вмешивался, пусть дерутся один на один. Он назначил день, время, место дуэли — огороженный пустырь у автошколы, в субботу в три.

Приходим: мы — своей компанией, они — своей «шоблой», как убеждённо считал Джуди. Закон железный: никто не встревает, никто не разнимает. Гладиаторы выходят в центр площадки, мы жмёмся к забору. Минут десять они топчутся друг против друга: на словах выясняют. Заводятся. Разговор переходит в «базар"… Мы стоим, наблюдаем. Все в напряжении. Началось! Пару тычков друг другу: в плечи, по животу… Затем Саня правой рукой попадает Хрящу в лицо… Тот ножки подгибает и не от удара — нам хорошо со стороны видно — от страха аккуратно падает на бок. Типа: лежачего не бьют… Вся дуэль! Победа за Саней. Наши поздравления. Ну, побил, да побил. Расходимся. Была договорённость: дело на этом закончить.

Прошло три дня. Хрящ оклемался, осмелел. Обнаглел! После школы они подловили нашего Сашку и отлупили; синяки по всему лицу. Кочкарь сразу к нему: «Малой, что случилось?» Тот и рассказал, как отметелили. А вот это уже никуда не годилось…

— Говнотики! — непримиримым рефери выставил оценку Джуди.

— Ну, что… теперь нужно будет разбираться по-другому… - Кочкарь поставил многоточие и ушёл.

Оказывается, он отправился поднимать весь Тринадцатый. От дома — к дому, от двора — к двору. Было объявлено: завтра в шесть идём мочить Сулажгору.

Наступило «завтра».

Ближе к вечеру стали собираться: где десять, где тридцать, а где и полсотни человек со двора. Стоят кучками, перетаптываются, ждут. Поступает команда. Потянулись на Кутузовский пятак.

Толпа формируется, накапливается около тысячи человек. Точно, конечно, никто не пересчитывал, но площадь перед Круглым магазином забита. Весь Тринадцатый район: кто с велосипедными цепями, кто с цепями от бензопилы «Дружба», кто прихватил солдатские ремни с залитой свинцом бляхой, кто просто с колом. Чтобы ухватистее держать цепи — наматывают изоленту. Никто шутить не собирается.

Время подходит. Двинулись. Впереди Кочкарь, рядом макухи с Григорьевского и Рыбинского дворов. Идём плечом к плечу. Не разбирая ни возраста, ни ранга. На равных. Бок о бок с парнями после армии — салаги. Идём молча, угрюмо, как на работу. Цель у всех — одна.

Голова извилистой колонны удавом перетекает сулажгорский переезд, а хвост ещё ползёт по Достоевской. Уличные фонари выхватывают из вечерних майских сумерек блики-чешуйки заточенных металлических прутов.

Движение перекрыли. Редкие машины останавливаются. Водители из кабины не выходят, не сигналят. Чувствуют: если у нас на пути сейчас встать — прольётся кровь…

Я иду в колонне вместе со всеми и твёрдо знаю, что иду на бой за правое дело.

Малолетки ликуют!

Мы вошли в мятежный посёлок, сминая все надежды на мир. Местом боя определена площадь перед магазином «Городок». Но Сулажгора будто вымерла. Даже бродячие собаки исчезли. Агрессия находит выход в задиристых выкриках. Никаких погромов не устраиваем. Ограничиваемся демонстрацией силы.

Со стороны переезда заревели милицейские сирены. Кочкарь приказал разбегаться. (Было ясно: победа за нами.) Мы с Саней ныряем под забор металлосклада, решаем переждать.

Гул «уазиков», нарастая, достигает высоты. Визжат тормоза. Беспорядочно хлопают дверки. По всей площади топот кованых сапог: «Кто не спрятался, я не виноват!» Трещит штакетник. Опять взвизгивает неугомонная сирена. В неё вплетаются крики, ругань, шумная возня.

Сирены, нарушая тишину, ещё долго носятся по ночному району.

Району, побеждённому без драки силой нашего духа.

Отсидев часа два, изрядно продрогнув, мы выбрались из своего укрытия и тайком подались к дому. Наутро сообщили, что человек двадцать всё-таки забрали в милицию. Парней продержали ночь в изоляторе, больше так, для острастки, и отпустили. Предъявить им было нечего.

Стали постарше: Кочкарь поступил в авиаклуб, в парашютный кружок. Присвоили ему третий разряд и — в армию; служить призвали в романтически притягательные десантные войска.

Провожали Кочкаря на Высотную всем двором.

Наша команда к этому моменту удвоилась. С нами были наши девчонки. Я так с Женькой и дружил. Кочкарь был с Ниной.

…Следом за Кочкарём в парашютный подались и мы с Витяней.

В теории Витяня обогнал всех. Наземную подготовку тоже освоил назубок. Его даже назначили старостой группы. (Куда ни глянь: Кочкарёвский двор впереди!) Следующий этап: прыжки с самолёта в Деревянном.

Вот и февраль месяц. Аэродром ДОСААФ. Расчищенное зимнее поле, по краям сугробы в два метра. Двигатель самолёта запущен. Идём на посадку. Парашюты: основной и запасной, точно два увесистых курдюка, сковывают движения. Ледяная острая пыль летит в лицо, давит на грудь, не пускает в самолёт.

Возбуждённый, радостно пихаю Витяню в спину:

— Сейчас прыгнем!..

Витяня молчит и, мне кажется, сильнее сгибается под тяжестью Д-5.

Заходим в самолёт, Витяня садится на металлическую скамейку у самого дверного проёма: ему прыгать первым. Я усаживаюсь рядом. Инструктор закрывает дверь. АН-2 набирает обороты, выруливает на взлётную полосу, прибавляет газку. Взлетает. Мы, как неваляшки, клонимся на бок.

В салоне тряска. Шум двигателя заглушает всё. Тереблю Витяню за рукав, не слыша себя, ору ему прямо в лицо:

— Надо было фотик взять!..

Он в ответ как-то непроизвольно трясёт головой. Взгляд странный. Щёки бледные. Самолёт делает большой круг, выходит на прямую. Инструктор поворачивает рукоятку, открывает дверь, кидает пристрелочную ленту, определяет скорость ветра. Витяня заслоняет мне обзор, но кусок картинки вижу: внизу, в снежной дымке белёсая земля, как на карте. Самолёт разворачивается и ложится на курс.

— Встать! — командует инструктор.

Я поднимаюсь. Витяня сидит. Смотрит себе под ноги. Толкаю его в плечо. Он, помедлив, встаёт, нехотя подходит к двери. Пол в самолёте наклонный, на подошвах валенок ледяная корка — скользко. В самолёте болтанка. Хоть бы не упасть! Слева от двери замигал красный фонарь. Навязчивая сирена пнутой сукой взвыла над ухом прерывисто, громко: «Вв-вя, вв-вя, вв-вя».

Руки у нас сложены на груди: в правом кулаке зажато вытяжное кольцо основного парашюта, левая ладонь сверху — фиксирует.

Инструктор открывает дверь… Будь это у нас во дворе, я бы сказал — на улицу… А тут! Близость холодной бездны возбуждает и манит.

Красный сигнал, будто заклинило: он перестаёт мигать, вспыхивает ярче. Сирена зашлась длинно, тревожно. Инструктор хлопает Витяню по плечу:

— Пошёл!

И тут происходит неожиданное… Витяня делает шаг назад и прямо в салоне самолёта дёргает вытяжное кольцо. Купол скомканным постельным бельём выползает из ранца, заполняя собой пространство в салоне.

Мне стало страшно…

Инструктор быстро отодвигает Витяню и командует:

— Второй пошёл!

«Убьюсь, так убьюсь», — единственное, что успеваю подумать я, и бессознательно делаю шаг в холодную пустоту…

У молодёжи всегда есть свои кумиры. И правильно.

Один хочет походить на знаменитого артиста, другой на полярника или космонавта. Я часто вспоминал нашу считалочку: «Кто Ты будешь такой?» Для себя на этот вопрос я ответил давно… Я непременно хотел стать таким, как Кочкарь. К тому моменту уже старший сержант воздушно-десантных войск Сергей Кочкарёв. И раз для этого нужно прыгнуть с неба — я, не раздумывая, готов!

+ + +

Гера сбегал с трёхлитровой банкой до ларька, принёс бормотухи. Они сели на скамейку у теннисного стола. Кочкарь расстегнул ремень, снял китель и остался в тельнике.

Витяня вытирает пот со лба:

— Ну и духота. Гроза будет.

Кочкарь долго смотрит в небо. Чёрные облака тяжело подползают к солнцу:

Выпили. Гера поставил мутный гранёный стакан на землю:

— Время бежит… Вовке этой осенью в армию. Саня служит в Заполярье, морская пехота. Сикося… Встретил его тут как-то в троллейбусе. Смотрю весь в наколках, но на лицо такой свежий, здоровый. «Хорошо выглядишь», — говорю. Он: «Так я только что оттуда».

Выпили ещё. Закусили зелёным луком с грядки да ржаным хлебом. Гера принёс из дома гитару и шоколадных конфет:

— Помнишь «конфетное дело»?

— Разве такое забудешь?!

— Ты у нас везунчик, тебя отец тогда не тронул!

Кочкарь взял в руки гитару. С ладов сорвались пробные аккорды… Он прикрыл глаза, и задушевная, родная до слёз, ритмичная мелодия наполнила двор.

Спели про то, как плачет девушка в автомате, про Алёшкину любовь.

— Жалко, Джуди нет. Он бы свою любимую завёл: «Допрос ясеня».

Джуди, младшего брата Кочкаря, самосвал сбил на мотоцикле. На похороны брата приехать не удалось. Не чокаясь, помянули его.

Как-то незаметно банка опустела. Гера поднялся со скамейки:

— Сейчас ещё сбегаю…

— Валяй! — Кочкарь глянул на сараи и, припоминая о чём-то, встал. — Я перед армией, как уходить, спрятал под обналичкой парашютную шпильку. На удачу. Интересно: блокировка жива — нет?

Упруго ступая, он направился к дровянику, медленно прошёл вдоль сараев, остановился у нужной двери, сделал к ней шаг.

Поддатенький Витяня засеменил следом, стараясь не отстать, и с ходу упёрся лбом в спину Кочкарю. Тряхнув охмелевшей головой, поднял затуманенный взгляд на дверь — цифра «13»! Мысли его беспокойно заметались: «Сикосин!.. Говорят, к ним в сарайку недавно пытались залезть…»

— Кочкарь, идём отсюда…

— Я быстро…

Сергей с силой оттягивает скрипучую потемневшую доску…

За спиной раздаётся какой-то шум. Затем пьяный женский крик. Не оборачиваясь, Кочкарь узнаёт голос тётки Зои, матери Сикоси. Потрясая рыхлым подбородком, задыхаясь от ярости и темпа, она захлёбывалась:

— Я вам… покажу! Как… в сар-р-ай-ку… мою! — и уже под нос себе с ненавистью приговаривала: — Голодр-рр-ранцы!

До Кочкаря не сразу доходит, что ругаются именно на него.

Витяня пытается приобнять пьяную старуху, задобрить, отвлечь, но у него ничего не получается. Из открытого окна на первом этаже выскакивает Сикося и бросается к сараю на крик матери. Кочкарь, увидев его, радостно улыбается и идёт навстречу. Сейчас все люди Кочкарю — друзья. Весь мир люб. А Игорь, Игорь Сикорин, с которым в детстве столько прожито — подавно.

Если бы он не купался в дворовом счастье, то смог бы заметить до чего холоден взгляд и решительно сжаты Сикосины губы. Как, по-звериному пригнув бритую голову, тот, скользящими быстрыми шагами, приближался, скрывая правую руку за спиной.

Тётка Зоя в истерике дёрнула Кочкаря за руку толстыми бородавчатыми пальцами, он повернулся к ней и на какой-то миг оказался к Сикосе спиной…

Дикий крик Витяни разрубил двор на Тринадцатом:

— Кочкарь! Берегись!

Что-то длинное, острое предательски вошло в тело Кочкаря как раз вровень с сердцем. Взгляд Сергея поплыл, ватные ноги не удержали, и он рухнул в тёплую пыль.

Над Кочкарёвским двором сильно громыхнуло. Первые крупные капли дождя упали на землю.

Мы въезжаем во двор — навстречу, по лужам, — Женька:

— Там Кочкаря убивают!..

Не останавливаясь, добавляю газу.

Смотрю — двор изменился. Притих. Съёжился нервно. Живой организм оборотился мёртвой восковой декорацией. Застывшая улыбка его пугала…

Уже ничего исправить было нельзя.

На руках обезумевшей от горя Нины Кочкарь затих. Окровавленное тело прикрыли кителем, тяжело увешанным армейскими значками.

На суде Гера, не обращая внимания на замечания судьи, настойчиво пытался доказать, что Сикося убивал Кочкаря вместе с матерью: «Мать, стоя на коленях, била по неподвижной голове Сергея обломком кирпича. Сикорин сидел у него на пояснице и заточкой из отвёртки наносил удары по спине, один за другим».

Его показания не повлияли на решение суда. А Витяня молчал. Мать фигурировала в деле лишь свидетелем. Сикорину дали десять лет. Все понимали, что без крупной взятки тут не обошлось.

Никто не знал тогда и не мог себе даже предположить, что пройдёт совсем немного времени, и власть денег в стране будет безграничной.

Вся молодёжь Тринадцатого, Сулажгоры, Мурманки провожала Кочкаря в последний путь. Чёрная река текла широко, полноводно, выходя местами из берегов. Гроб Сергея, попеременно меняясь, несли на плечах до самого кладбища. Мы с Хрящом тащили огромный венок.

Все боялись глядеть друг другу в глаза.

Слёзы предательски наворачивались у меня, как ни старался их сдержать. Я не в силах был полностью осознать случившегося. Понимал только, что произошло что-то непоправимое. Что-то ужасное…

Мне было жалко Сергея, жалко его маму, отца. Горько за Нину. Мне было жалко всех… Но жальче всего мне было себя. Я чувствовал, что сейчас вместе с Кочкарём мы закапываем в мёртвую землю не только этот сосновый гроб, обитый красным ситцем.

Я опускал в бездушную глубокую яму на кладбище… непослушными пальцами бросал горсть медных монет… налегал на лопату, сталкивая гулкие комья жёлтого песка… предавая земле своё… собственное… детство…

Погребая его безвозвратно. Навсегда!

г. Петрозаводск, 2008 год,