Нельзя представить Иисуса Христа хохочущим

Об Андрее Рублеве, моровом поветрии и радостном православии

Эти краски были лёгкие, светлые. Золотисто-желтый, светло-голубой, розовый. И лица изменились: если раньше они были суровые, аскетичные, с восточными чертами, большими глазами, прямым носом, тонким ртом — то теперь они приобрели славянские черты. Мягкий овал округлого лица, светлые волосы, голубые глаза, широкий лоб.

Даже выражение у них изменилось: ангелы Андрея Рублёва, его святые стали теперь радостными, как будто нет больше тёмно-красного, зеленоватого в тенях, охристо-жёлтого на душе. Удивительно: они даже как будто улыбаются. «Мог ли смеяться Христос?» Мог. Ну хорошо: если не смеяться (трудно себе представить хохочущего Христа), то улыбаться точно.

Рублёв как будто вернулся в античность: композиция, пропорции, ритм — всё это гармонично и умиротворяюще, и всё это найдено исключительно интуитивно.

«Бог не страшен, Бог милостив, Бог весел».

Дмитрий Лихачёв писал о весёлом православии потом в одной из работ.

Про тот же храм Василия Блаженного. Дескать, это даже не храм, а так, баловство. Кажется, что построили его просто на радость людям, как игрушку, как пряник к празднику испекли.

«Василий Блаженный — это святой-глупец». Так писал Дмитрий Сергеевич.

Рублёв умер в своём пятнадцатом веке, но протянулась дальше его радость, его неуместная немного улыбка святого на светлых иконах. «Московские церкви XVI и XVII веков не случайно напоминают игрушку. Недаром у церкви есть глаза, шея, плечи, подошва и „очи“ — окна с бровками или без них. Церковь — микрокосм, как микромир — игрушечное царство ребёнка, а в игрушечном царстве ребёнка человек занимает главное место». Это опять Лихачёв.

Не поэтому ли так любили в Древней Руси некрашеное дерево. Оно же нежное и тёплое при прикосновении. «Деревенская изба и до сих пор полна деревянных вещей — в ней не ушибёшься больно и вещь не встретит руки хозяина или гостя неожиданным холодком. Дерево всегда тёплое, в нём есть что-то человеческое».

Поэтому и выскакивают среди бесконечных лесов, где-нибудь в конце длинной дороги северные деревянные церкви — то ли продолжение леса, то ли украшение окружающей природы.

Древнерусское искусство сокращает расстояние между людьми, заставляет прижаться друг к другу, примиряет с окружающим миром. Ну да, трудно, ну да, страшно иногда, но всё будет хорошо, всё кончится добром — огромным светом, смотри, смотри, весь будущий мир — игрушка.

Собственно, об этом весь храм Василия Блаженного. Он какой-то дурашливый, непрактичный. Вроде и церковь, а «зайти помолиться почти что и некуда». Зайдёшь и заблудишься. И сколько там красот без цели и практического смысла, «от дурачка». Захотелось зодчему так сделать, вот он и сделал. Само как-то получилось.

Неслучайно поэт двадцатого века Вениамин Михайлович Айзенштадт взял себе этот псевдоним — Блаженный. (Сперва было Блаженных — и так было лучше: всего одна буква, но всё понятно, а всё же сказано не до конца — осталась эта игра, эта дурашливость, эта красота с целью, но без особого практического смысла, выдумка «от дурачка»).

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,

Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз

И устало садимся на тот же пастушеский камень,

И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

Это же Андрей Рублёв пишет, из своего пятнадцатого века, перепрыгнув в поэта-еврея, пишущего по-русски. Это же вот они, эти краски: лёгкие, светлые, золотисто-жёлтые, светло-голубые, розовые.

… Андрей Рублёв умер 17 октября 1428 года во время морового поветрия, проще говоря, от чумы. Мы тоже сейчас живём во время морового поветрия, только называется оно по-другому.

«Откройте рот», — говорит врач в маске, пришедший к нам. И маска его заострённая, с раструбом. Как во время европейской средневековой чумы. Помните, стоят запечатлённые на старых рисунках средневековые доктора с чёрными клювами? В клювах — душистые травы, пряные лекарственные вершки и корешки, с сильным интенсивным запахом, например, чеснок, или просто засунут кусок тряпки, пропитанный уксусом. Всё это маскировало ужасный чумной смрад и якобы защищало доктора от чумной палочки.

«Господи, упаси, господи, упаси», — наверное, говорил Андрей Рублёв, когда пришли к нему первые симптомы.

Ещё не было построено храма-юродивого прямо по соседству с Кремлём (место дурака в Древней Руси всегда было по соседству с царями, пусть царям это и не всегда нравилось: но сидит на троне царь, а рядом с ним дурачок с кнутиком, как пародия, как прямой намёк, как напоминание — помни русские сказки, думай о них, неровен час, Иван-дурачок Иваном-царевичем станет), но умирал Андрей Рублёв тоже в святом месте. В Андрониковом монастыре.

Там он весной последнего своего года начал писать фрески Спасского собора. А когда умер, приснился напоследок своему другу и помощнику Даниилу Чёрному. Есть легенда, что Чёрный увидел перед смертью во сне Андрея Рублёва, который звал его к себе в рай. И Андрей показался Даниле очень спокойным и радостным.

И, наверное, в том рублёвском раю краски были лёгкие и светлые. Золотисто-жёлтые пашни, светло-голубые небеса, розовый закат. И ни одного сурового, аскетичного лица — только радостные. И нет больше тёмно-красного, зеленоватого в тенях, мрачного.

И что самое удивительное — все там в раю улыбаются.

Правда, не хохочет никто.

Потому что нельзя представить Иисуса Христа хохочущим.

https://www.gazeta.ru/comments/column/vodennikov/s63353/13 316 839.shtml