 |
| Православие.Ru | Владимир Коровин | 03.12.2019 |
О великом русском писателе и историке, авторе знаменитой «Истории Государства Российского» — Николае Михайловиче Карамзине — мы говорим с доктором филологических наук, доцентом филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Владимиром Леонидовичем Коровиным.
Николай Михайлович Карамзин. Портрет работы В. Тропинина
— Карамзин — очень хороший писатель, классик нашей литературы, первый русский классический писатель в области художественной прозы.
Он — автор «Истории Государства Российского», первого в отечественной историографии обобщающего труда, в какой-то степени построенного на научных принципах критики источников. В ходе своей работы Карамзин ввёл в оборот целый ряд древнерусских литературных и исторических памятников.
С другой стороны, его называют нашим «последним летописцем», и в этом тоже есть смысл. Ведь Карамзин не претендовал на познание законов исторического процесса и не скупился давать нравственные оценки историческим деятелям. То есть, с одной стороны, «История» Карамзина стоит у истоков научной историографической традиции XIX века, а с другой — это яркое и не лишенное художественности произведение, рассчитанное на то, чтобы произвести на читателя и эстетическое, и нравственное воздействие.
Его «История» состоит как бы из двух частей. Первая — это связное повествование, написанное изысканным карамзинским языком, где даны яркие и запоминающиеся образы российских правителей. Их характеры в готовом виде могли заимствовать (и заимствовали) позднейшие русские поэты, драматурги и прозаики. А вторая часть — это примечания Карамзина к основному тексту, куда вынесено обсуждение спорных вопросов, рассуждения об источниках и т. д. Из этих примечаний в какой-то мере и вырастает русская историческая наука.
— А когда Николай Михайлович стал консерватором?
— Он, наверное, всегда таким был, в той или иной степени. Впрочем, консервативным мыслителем в полном смысле этого слова Карамзин стал в начале XIX столетия, в тот период, когда издавал журнал «Вестник Европы» и начинал работу над своей «Историей». Консерватизм его заключался в том, что он считал, что следует хранить то хорошее, что проверено временем, избегая новизны, всегда ненадёжной.
— Любой новизны?
— Это когда как. В «Записке о древней и новой России», обращаясь к Александру I, он пишет, что время требует от Государя мудрости более охранительной, чем творческой. Это 1811 год, канун Отечественной войны 1812 года. Тогда он так думал, будучи недоволен реформами Александра I. Это ситуативное высказывание, облеченное в форму общего суждения.
— Что Карамзин считал главными охранительными началами России?
— В период написания «Истории Государства Российского» для Карамзина таким началом в первую очередь являлось самодержавие. «Россия создалась победами единовластия, погибала от разновластия и спаслась самодержавием». Я цитирую в данном случае «Записку о древней и новой России», но в «Истории» Карамзин показывает это на конкретных примерах. «Гибла от разновластия» — это, например, про Смутное время в начале XVII века.
Второе охранительное начало — это Православие, единая вера, которую Карамзин оценивает как государственно-созидающее начало в России. А третье — это уважение к народным обычаям, народная гордость. Из карамзинской «Истории» вырастет позднее, после его смерти, знаменитая чеканная формула Сергея Семёновича Уварова: «Православие, самодержавие, народность».
— Уваров читал Карамзина?
— Конечно, читал. Все читали Карамзина. Уваров в молодые годы был писателем-карамзинистом.
— А у Карамзина эта триединая формула где-нибудь в таком или похожем виде сформулирована?
— Дело не в том, что формула Уварова непосредственно вырастает из текстов Карамзина. Скорее, можно сказать, что официальная идеология николаевского царствования во многом основывается на «Истории» Карамзина. Выражение «Православие, самодержавие, народность», взятое само по себе, звучит как лозунг, но у Карамзина его составляющие наполнены смыслом — и в его «Истории», и в его публицистике.
— С чего вообще начинался творческий путь Карамзина?
— С Московского университета и с круга московских масонов 1780-х гг. Или раньше — когда Карамзин ещё совсем молодым человеком принимает решение оставить военную службу, на которой числился с детства. С этого момента он больше никогда и нигде не служил.
— Где он служил до этого?
— Три года формально пробыл в гвардейском Преображенском полку, а на самом деле из трёх лет службы он один год просто был в отпуске, ещё год — в отпуске по случаю смерти отца, а потом снова в отпуске — по болезни, а после этого вышел в отставку.
Карамзин избирает для себя путь литератора. Он сознательно избегает служебной деятельности, чтобы посвятить себя словесности. В «Вестнике Европы» в 1802-м году он напечатает статью «Отчего в России мало авторских талантов?» Здесь он будет сожалеть, что у нас в России чины и звания более привлекательны для молодых людей, чем литературная слава. И что у нас недостаточно быть талантливым писателем для того, чтобы «иметь право на улыбку вежливости», нужно обладать ещё чем-то другим: чином, званием, состоянием. Карамзина иногда называют первым профессиональным литератором, поскольку до «Истории» он занимался исключительно литературной деятельностью.
Итак, в 1780-е гг. он оказывается в кругу московских масонов, мартинистов. Вольнослушателем посещает лекции в Московском университете. Живёт Карамзин тогда в Меньшиковой башне в Кривоколенном переулке, купленной масонами для воспитанников Дружеского учёного общества при Московском университете, однако развивается он, в общем, вполне самостоятельно. Молодой Карамзин начинает как переводчик, причём сам выбирает тексты для переводов. Его интересы были обращены не к Франции и не к французской литературе, а к литературе немецкой, в основном швейцарской (немецкоязычной). Его первые опубликованные литературные опыты — перевод идиллии Геснера «Деревянная нога» и дидактической поэмы Галлера «О происхождении зла». Вместе со своим другом Александром Петровым Карамзин стал издателем первого в России детского журнала «Детское чтение для сердца и разума». Основателем этого журнала был Николай Иванович Новиков, а Карамзин и Петров были редакторами, нанятыми Новиковым.
— Когда выходил этот журнал?
— С 1785-го по 1788-й год, Карамзин и Петров его редактировали с 1786 года. Карамзин публиковал там свои переводы и некоторые оригинальные сочинения.
Зрелое творчество Карамзина начинается с его европейского путешествия в 1789—1790 гг.
Все, наверное, знают его «Письма русского путешественника». Европейское путешествие Карамзина длилось 18 месяцев. Он путешествует за свой счёт, продав родному брату половину своей половины отцовского имения. Зачем он поехал в Европу — вопрос интересный и важный. Не буду пересказывать все версии, но, думаю, главным побудительным мотивом отправиться в путешествие было намерение написать книгу об этом путешествии. Это было литературное путешествие, оно так задумывалось изначально. Были, наверное, и другие цели, но они были побочными.
Путешествует Карамзин в очень непростой период истории Европы: это начало Французской революции. В дороге он узнаёт о взятии Бастилии. За 18 месяцев он проезжает через Германию, Швейцарию, Францию, затем приезжает в Англию, а оттуда морем возвращается в Петербург. Для человека, который стремится повидать новые места, хроника его путешествия выглядит странно. Из 18 месяцев он почти 8 месяцев безвыездно сидит в Женеве. Некоторых исследователей это наводило на мысль, что известный нам по книге Карамзина маршрут его путешествия несколько сфальсифицирован. Но есть и другое, более правдоподобное, на мой взгляд, объяснение. Проезжая через Германию и Швейцарию, Карамзин вёл подробные дневники и потом в Женеве на основе этих дневников начал писать свою книгу. То есть в Женеве он занимался именно тем, ради чего и отправился в путешествие. Когда он вернулся в Россию и начал издавать «Московский журнал» в 1791-м году, у него уже была готова первая половина «Писем русского путешественника», охватывающая маршрут по Германии и Швейцарии. Разделы книги, где описаны путешествие по Франции и Англии, будут написаны позднее, а полностью книга будет опубликована только в 1801-м году.
В течение 1790-х гг., отчасти из-за известий об ужасах революционного террора во Франции, политические взгляды Карамзина несколько изменились. Он всегда испытывал симпатии к республиканскому устройству, даже когда защищал самодержавие. Но он исходил из представлений французского философа-просветителя Монтескье о том, что монархия надежнее, чем республика, потому что республика успешна только там, где граждане добродетельны, а монархия не требует от людей «чрезвычайностей», то есть добродетелей, поэтому монархические государства способны «возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают». Карамзину принадлежит фраза, записанная Пушкиным: «Сердцем я республиканец, но разумом монархист». То же самое в его повести «Марфа Посадница», где сталкиваются Новгород, символизирующий республику, и самодержавная Москва. Действие происходит во времена Ивана III.
Повествователем как будто бы является современник событий, человек XV века, а издатель, Карамзин, пишет о нем, что он явно предан московскому самодержавию, но временами «кровь новгородская играет в нем».
«Монархическое правление может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают»
— А как он относился к политическому устройству разных западноевропейских стран?
— Карамзин и во время своего европейского путешествия, и позднее был человеком, живо интересующимся политическими вопросами. Его «Письма русского путешественника» являются своего рода политическим обозрением Европы в определенный период её истории. Это одна из сторон содержания этой замечательной книги. Проезжая через германские государства, он показывает особенности монархии. Швейцария, по Карамзину, — это республика, основанная на всеобщем самоограничении ради общего блага, на своего рода принудительной коллективной добродетели. Англия формально не республика, но Карамзин рассматривает её как республику, где всё построено на личной свободе. В Швейцарии нельзя украшать фасады домов, нельзя ездить в каретах и носить меха. Женщинам нельзя носить драгоценности и вообще выставлять напоказ своё богатство. В Англии же самая наглая роскошь соседствует с самой безобразной нищетой. Улицы Лондона полны преступниками, история Англии изобилует злодействами. У англичан есть торговая честность, семейные связи, но во всём этом присутствует «тонкий эгоизм». Швейцария же ещё из России виделась ему каким-то идеальным государством, в котором царят простота, скромность, равенство, коллективизм. В книге он замечает, что в Цюрихе «мудрые… законодатели знали, что роскошь бывает гробом вольности и добрых нравов, постарались заградить ей вход в свою республику». Впрочем, тут же он замечает, что всё это уже в прошлом, что и в Швейцарии демократия перерождается в олигархию.
Однако интересно, что Карамзин в определённой мере сочувствует и английскому «эгоизму».
— В чём и почему?
— Ему не нравится ограниченность швейцарцев. В «Письмах русского путешественника» есть, например, такой эпизод. Некий англичанин в Женеве вступил в любовную связь с одной горожанкой и ехал на свидание к ней на коне. Его останавливают женевцы и говорят, что здесь нельзя ездить на коне. «Почему?» — спрашивает англичанин. «У нас такие законы», — говорят ему. «А почему у вас такие законы?» — спрашивает англичанин. Женевцы на вопрос не отвечают, а только твердят, что у них такие законы. Англичанин восклицает: «Плевать я хотел на ваши законы!» Женевцы сердятся и пытаются силой стащить его с коня, англичанин приходит в бешенство и начинает копытами своего коня вытаптывать цветочные клумбы, после чего его всё-таки стаскивают с коня и сажают в тюрьму, откуда его освобождает возлюбленная. Сочувствие Карамзина здесь, скорее, на стороне англичанина, не желающего мириться с законами, которые он не понимает и смысл которых ему не желают объяснить или не могут.
— Англичанин ведёт себя так, потому что он богатый турист, своего рода колонизатор?
— Нет, англичанин просто турист, путешественник, никакой в данном случае не колонизатор. Карамзин сталкивает два подхода к жизни. С одной стороны, общество, требующее от индивидуума самоограничения ради общего блага, а с другой стороны — индивидуум, не признающий внешних ограничений и защищающий свои права. Об англичанах он говорит, что они «в нравственном смысле растут, как дикие дубы, по воле судьбы, и хотя все одного рода, но все различны; и Филдингу оставалось не выдумывать характеры для своих романов, а только примечать и описывать» (Филдинг — английский романист XVIII века).
Разнообразие и оригинальность характеров Карамзин ценит не меньше, а то и больше, чем общество добродетельных, но одинаковых людей.
И вот между двумя этими видами «республик» находится Франция, где только что пала монархия и через которую Карамзин проезжает. Самое ужасное в ней — это безначалие. Это ещё только 1790-й год, ещё далеко до террора. Первое, что поражает путешественника при въезде во Францию, — это то, что в трактирах среди столовых приборов не подают ножей. Спрашивается, почему? Да потому что не нужно — у каждого нож и так с собой, без ножей здесь просто никто не ходит. Или ещё такой эпизод, процитирую Карамзина:
«В одном маленьком местечке нашли мы великое стечение народа. „Что у вас делается?“ — спросил я. — „Сосед ваш Андрей, — отвечала мне молодая женщина, — содержатель трактира под вывескою „Креста“, сказал вчера в пьянстве перед целым светом, что он плюет на нацию. Все патриоты взволновались и хотели его повесить, однако ж наконец умилостивились, дали ему проспаться и принудили его ныне публично, в церкви, на коленях, просить прощения у милосердного Господа“». «Жаль мне бедного Андрея!» — заключает Карамзин.
Или другой эпизод:
«В одной деревеньке близ Парижа крестьяне остановили молодого, хорошо одетого человека и требовали, чтобы он кричал с ними: „Vive la nation!“ — „Да здравствует нация!“ Молодой человек исполнил их волю, махал шляпою и кричал: „Vive la nation!“ „Хорошо! Хорошо! — сказали они. — Мы довольны. Ты добрый француз; ступай куда хочешь. Нет, постой: изъясни нам прежде, что такое… нация?“»
В целом карамзинский монархизм и консерватизм проистекает из пессимистического взгляда на человека и человеческое общество. Ведь, на его взгляд, монархия почему предпочтительней? Приведу полностью его высказывание из небольшой заметки «Падение Швейцарии», написанной через 10 лет после путешествия:
«Народные добродетели <…>, подобно людям, отживают свой век в государствах; а без высокой народной добродетели республика стоять не может. Вот почему монархическое правление гораздо счастливее и надежнее: оно не требует от граждан чрезвычайностей и может возвышаться на той степени нравственности, на которой республики падают».
Первый русский историк
— Как он становится первым и главным русским историком, который задал парадигму русской истории?
— Пушкин назвал его «Колумбом древней русской истории». Интерес к истории (как и к политике) всегда был свойственен Карамзину, и к написанию своей «Истории» он готовился исподволь в течение долгого времени. Однако приступил к этой грандиозной работе только в 1803-м году, когда ему исполнилось 37 лет. К этому времени он — уже один из ведущих русских писателей и преуспевающий журналист. У него масса подражателей и последователей. И вот, находясь на вершине успеха, основав журнал «Вестник Европы», он вдруг оставляет всё, перестает быть писателем и становится историком.
На тот момент у него не было ни профессионального образования, ни знания нужных языков, ни умения работать с рукописями. Все эти навыки он будет приобретать в ходе работы. И вот с этого момента, с 1803 года, жизнь Карамзина — это постоянный, методичный, многолетний труд. Первые тома «Истории» выйдут только в 1818-м году. Расставшись в 1803-м году с литературным творчеством, он почти ничего не печатает целых 16 лет. Для писателя и журналиста, который постоянно писал и выступал в печати, практически замолчать на 16 лет — это очень необычно.
Пушкин назвал это «подвигом честного человека», он восхищался Карамзиным, который в том возрасте, когда «для обыкновенных людей круг образования и познаний давно закончен и хлопоты по службе заменяют усилия в просвещении», вдруг берётся за совершенно новое для себя дело, приобретает новую для себя «обширную ученость». Это Пушкина и восхищает, этому примеру он, может быть, и сам бы последовал, но его в этом возрасте — в 37 лет — убили.
Впрочем, Карамзин не смог бы работать над «Историей», если бы не некоторые благоприятные внешние обстоятельства. В 1803-м году через посредничество Михаила Никитича Муравьева он представил свой проект Императору Александру I, и его назначили придворным историографом. Ни до, ни после такой должности больше ни у кого не было. Это было сделано для того, чтобы Карамзин мог получать жалование и спокойно работать. И он до конца своей жизни будет работать над своей «Историей».
Консерватизм Карамзина — от скептического взгляда на жизнь человека
— Но как он пришёл к такому решению?
— Потому что Карамзин интересовался душою человеческой. История его интересовала не с точки зрения познания её закономерностей или любопытства к кровавым происшествиям, а чтобы вникнуть в пути Провидения и извлечь оттуда нравственные уроки. Когда выйдут из печати первые тома «Истории», а его самого в 1819-м году изберут в члены Российской Академии, он произнесёт речь, в которой будет говорить:
«Для того ли образуются, для того ли возносятся державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением; чтобы одна, низвергая другую, чрез несколько веков обширною своею могилою служила вместо подножия новой державе, которая в чреду свою падет неминуемо? Нет! И жизнь наша, и жизнь империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертие в их успехах!»
Эти слова — «здесь всё для души» — рассматривались потом как девиз Карамзина и людей, духовно ему близких.
Как писатель, как мыслитель Карамзин старался избегать крайностей, был очень терпим к чужим мнениям и заблуждениям, не любил споров, вообще предпочитал быть в стороне от литературных полемик своего времени. В своём «Московском журнале» в 1791-м году он завел постоянный отдел литературной критики, но через 10 лет, в журнале «Вестник Европы», от него отказался, объясняя это тем, что нет надобности писать критику, поскольку у нас и так мало писателей. Если молодой автор издаст книжку, а критик его поругает, он может бросить своё занятие. И кому же от этого будет прибыль?
«Мы должны оживлять и питать — приветствовать славолюбие, не устрашать его, ибо оно ведет ко славе, а слава автора принадлежит Отечеству».
Так пишет Карамзин и делает практический вывод: «Где нет предмета для хвалы, там скажем всё — молчанием».
У Карамзина довольно скептический взгляд на человека, отсюда во многом и его консерватизм. У него есть стихотворение «Послание к Дмитриеву в ответ на его стихи, в которых он жалуется на скоротечность счастливой молодости». Там читаем следующее:
Но время, опыт разрушают
Воздушный замок юных лет;
Красы, волшебства исчезают.
Теперь иной я вижу свет, —
И вижу ясно, что с Платоном
Республик нам не учредить,
С Питтаком, Фалесом, Зеноном
Сердец жестоких не смягчить.
Ах! зло под солнцем бесконечно,
И люди будут — люди вечно.
И далее:
Пусть громы небо потрясают,
Злодеи слабых угнетают,
Безумцы хвалят разум свой!
Мой друг! не мы тому виной.
Мы слабых здесь не угнетали
И всем ума, добра желали:
У нас не черные сердца!
И так без трепета и страха
Нам можно ожидать конца
И лечь во гроб, жилище праха.
Не правда ли, это не самый оптимистический взгляд на человеческую жизнь? С философией оптимизма, с Лейбницем и его последователями, Карамзин специально полемизировал в некоторых статьях и заявлял, что «здешний мир остается училищем терпения», но нам не вечно быть в этом мире. Человеческим идеалом Карамзина был мудрец и праведник, который «телом на земле, но сердцем в небесах» (стихотворение «Опытная Соломонова мудрость, или Мысли, выбранные из Экклезиаста»).
— Как Карамзин относился к Православию?
— Конечно, он принадлежал к Православной Церкви, но по богословским вопросам специально не высказывался. В его время считалось, что это и не подобает светскому литератору. Светским богословствованием тогда занимались масоны, с которыми Карамзин расстался ещё в юности и к деятельности которых относился скептически, называя их занятия «теософическими мечтаниями». Христианство он, видимо, понимал, прежде всего, как облагораживающее человека нравственное учение и с сочувствием приводил высказывание одного немецкого автора: «Всем, что есть во мне доброго, — всем обязан я христианству».
По Карамзину, христианство — это «тайный союз души с Богом», личное дело каждого человека. В политической, в государственной жизни, как он считал, невозможно исполнить христианские заповеди. Беседуя с Александром I и пытаясь его поучать, он говорил, что не может Царь, если напали на его страну, подставить другую щёку, что законы политики с пришествием Христа не изменились, что обязанность Царя — защищать своих подданных. В статье «О любви к Отечеству и народной гордости» он говорит, что мы слишком смиренны в мнениях о своих народных достоинствах, а смирение в политике вредно. Карамзин, конечно, христианин, и в его суждениях о неприменимости христианских принципов в политике слышится горькое разочарование в политической жизни как таковой. Что не отменяет необходимости заниматься ею тем, кто свыше к этому призван, то есть Царям. Как политический мыслитель и историк, он в конечном счете уповает на Божественное Провидение:
«Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидению: оно, конечно, имеет свой план; в его руке сердца Государей — и довольно».
— Почему его «Записка о древней и новой России» продолжает оставаться актуальным памятником истории русской мысли?
— «Записка о древней и новой России» — текст, не предназначавшийся Карамзиным для печати, а написанный лично для Императора Александра I. Эту записку он передал через Великую княгиню Екатерину Павловну, сестру Императора. В ней Карамзин был гораздо более откровенен, чем мог бы позволить себе в печатном тексте. Карамзин самым страшным считал безначалие и говорил, что нужно удивляться не тому, что где-то есть какие-то непорядки, а удивляться тому, что хоть где-то есть хоть какой-то порядок.
В этой записке Карамзин дал сжатый очерк всей русской истории, вплоть до современной ему России. В «Истории Государства Российского» рассказ доведен до Смутного времени. А в «Записке» были и его суждения о XVIII веке, и резкая критика реформ Александра I. Именно здесь Карамзин пишет, что время требует сейчас от Государя «более мудрости охранительной, нежели творческой». Здесь же он критикует Петра Великого, который «ограничил своё преобразование дворянством», в результате чего «высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний».
«Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ», — справедливо замечает Карамзин.
Ошибками Петра он считал также перенесение столицы в Петербург, на окраину государства, и церковную реформу, упразднение Патриаршества, потому что подчинение духовной власти светской приводит к мысли о том, что эта духовная власть вообще не нужна. По Карамзину,
«власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею».
Однако Карамзин мыслил не так, как некоторые позднейшие славянофилы, он вовсе не был огульным хулителем Петра и его преобразований, а пытался извлечь из истории уроки для действующего монарха, для Александра I. Он пытался на понятных и близких ему исторических примерах показать, как нужно поступать, а как не следует. Напомню, что посвящение к «Истории Государства Российского» Карамзин завершит знаменитым изречением: «История народа принадлежит Царю».
— Каково было отношение Карамзина к декабристам?
— Карамзин был очевидцем Французской революции, начального её этапа. И, судя по «Письмам русского путешественника», уже тогда воспринимал её совсем не восторженно. Позднейшие, полученные уже в России известия о революционном терроре во Франции привели Карамзина к полному разочарованию в насильственных общественных преобразованиях. Он потом не раз повторял: «каждый бунтовщик готовит себе эшафот» и
«безначалие хуже всякой власти».
Восстание 14 декабря 1825 года, естественно, вызвало у него ассоциации с Французской революцией. К тому же как раз тогда он работал над историей Смутного времени в России в начале XVII века. Восстание его ужаснуло, потому что в его сознании сразу же возникли жуткие исторические аналогии. В день восстания он был рядом с Сенатской площадью и позже признавался: «Душа моя алкала пушечного грома». То есть он, добрый, терпимый, совсем не воинственный литератор, желал, чтобы из пушек расстреляли восставших. Но когда восстание было подавлено, Карамзин пытался заступаться за этих так называемых «декабристов», говоря, что «заблуждения и преступления сих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века».
Карамзин занимал очень высокое положение к тому времени. Именно ему сначала было доверено написать Манифест на восшествие на престол Николая I. Он его написал, но текст в итоге был переписан Сперанским, а Карамзин сохранил свой текст Манифеста со своими комментариями для потомства. Вскоре после этого он скончался, мирно и тихо. Ему было 60 лет. Николай I говорил, что «Карамзин умирал как ангел».
Карамзин не только как писатель и автор «Истории Государства Российского» оказал огромное влияние на своих современников. Он и как личность был своего рода нравственным эталоном — в первую очередь для пушкинского круга писателей, в том числе и для таких представителей этого круга, как Гоголь. Последний в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями» посвятил Карамзину особую главу. Для Гоголя он — писатель «с благоустроенной душой», «с чистейшим желанием блага», независимый и правдивый, но умевший говорить так, что каждый, даже несогласный с ним, выслушивал его «с любовью». Думаю, в заключение стоит привести эту гоголевскую характеристику Карамзина. Вот слова Гоголя о нем:
«Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыл в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять. Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и если уж он исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желанье это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищей, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно, он это сказал и доказал. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю! <…> Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушает, начиная от Царя и до последнего нищего в государстве. И выслушает с такою любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества, и с какой любовью может выслушать только одна чудная наша Россия, о которой идёт слух, будто она вовсе не любит правды».
С Владимиром Коровиным беседовал Юрий Пущаев
