«Великие души России»

Свой скорбный путь вслед за Царской Семьей каждый из них не только завершил, но и начинал личной жертвой: доктор Боткин оставляет своих детей круглыми сиротами, ему некому, кроме Бога, поручить их; воспитатель Цесаревича Жильяр и учитель Гиббс, швейцарский и английский подданные, вместо возвращения на родину едут в такую страшную для любого иностранца Сибирь; молодая графиня Гендрикова, оставив за воротами Александровского дворца богатство, родных, возможность спастись, счастлива, что успела стать арестованной. У них всех нашлись бы причины покинуть Семью, и, конечно, Царственные Узники поняли бы их и благословили. Но в том-то и дело, что эти люди не раздумывали ни минуты — высший долг вел их и был сильнее родственных связей, ностальгии или любых других по-человечески извинительных обстоятельств. Ради Святой Семьи они не только предпочли заключение — свободе и смерть — жизни. Каждый из них стремился принять на свои плечи краешек Креста святых Царственных Мучеников.

За близость к Августейшей Семье большевиками были убиты: фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, гоф-лектрисса Екатерина Адольфовна Шнейдер, генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков, доктор Евгений Сергеевич Боткин, комнатная девушка Анна Степановна Демидова, дядька Наследника Клементий Григорьевич Нагорный, камердинер Иван Дмитриевич Седнев, камердинер Алексей Егорович Трупп, повар Иван Михайлович Харитонов — и, вероятно, много других, о которых мы еще не знаем.

Оставшиеся в живых после событий 1918 г. преподаватели Пьер Жильяр и Чарльз Гиббс, камердинеры Алексей Андреевич Волков и Терентий Иванович Чемодуров, учительница Клавдия Михайловна Битнер и полковник Евгений Степанович Кобылинский свидетельствуют, как сильны христианской верой, верой своего народа, были Царственные Мученики, и как «положили душу свою за други своя» не покинувшие их приближенные.

Вечером 5 (18) марта 1917 г. Совет Министров Временного Правительства постановил: арестовать Государя, Семью и придворных, которые пожелают остаться при них, и заключить всех в Александровском дворце Царского Села. Арест Государыни и Детей в Царском и Государя в Могилеве было решено произвести в один день — 8 (21) марта.

Утром в Александровский дворец приехал командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Корнилов в сопровождении лейб-гвардии Петроградского полка полковника Евгения Степановича Кобылинского и личного адъютанта прапорщика Долинского. Он объявил Государыне об ее аресте и представил нового начальника гарнизона, полковника Кобылинского. Государыня молчала. Нелегко ей было выслушать такое объявление от генерала с царскими орденами. Только потом она сказала: «Не ведает, что делает. Бог ему судья».

Единственное, о чем просила Императрица Корнилова — не лишать больных Детей врачебной помощи и оставить во дворце тех слуг, к которым они привыкли. Корнилов позволил посещать Детей врачам исключительно в сопровождении охраны, а из прислуги оставил тех, кого пожелал сам.

Собравшимся чинам свиты генерал объявил об аресте Императрицы и сказал: «Кто хочет остаться и разделить участь арестованной, пусть остается. Но решайте это сейчас же. Потом во дворец уже не пущу».

Во дворце находились: статс-дама Елизавета Алексеевна Нарышкина, фрейлины графиня Гендрикова и баронесса Буксгевден, гоф-лектрисса Шнейдер, обер-гофмаршал граф Бенкендорф, заведовавший благотворительными делами Государыни граф Апраксин, командир Сводного Его Величества полка генерал-майор Ресин, лейб-медик Их Величеств Боткин, врач Наследника доктор Деревенько и наставник Наследника Пьер Жильяр, Анна Александровна Вырубова и фрейлина Юлия Ден.

Сразу же решил уйти генерал Ресин. Граф Апраксин выдержал три дня. Заявив, что все дела во дворце закончил, он попросил отпустить его к семье и немедленно уехал из Царского Села.

Оставшиеся считались арестованными и подлежащими тому же режиму, который устанавливается для Августейшей Семьи: выход из дворца только в парк или на садовые работы два раза в день в сопровождении часовых. Разрешалась переписка с друзьями и родными, но каждое письмо прочитывалось не только комендантом, но дежурным офицером и даже солдатами. Свитским иногда позволялись свидания с родными, но также в присутствии часовых. Других ограничений и вмешательства новой комендатуры во внутреннюю жизнь Семьи не допускалось. Сводный полк, охранявший Александровский дворец, прямо в день ареста был заменен революционными войсками.

В четыре часа дня 21 марта, после смены частей охраны, генерал Корнилов уехал из дворца. Ворота закрылись за ним, и начавшееся заключение стало первым этапом на пути к дому Ипатьева Государя Императора Николая Александровича Романова и Его Августейшей Семьи.

Государь прибыл в Царское Село 9 (22) марта в одиннадцать часов тридцать минут. Его сопровождали гофмаршал князь Долгоруков, начальник походной канцелярии генерал-майор Нарышкин, флигель-адъютант герцог Лейхтенбергский, флигель-адъютант полковник Мордвинов и другие. Это были не только ближайшие лица Свиты, но и особо доверенные люди, друзья Государя. Утром, перед подходом поезда к Царскому, Государь собрал всех сопровождавших и обратился к ним с прощальным словом. Он благодарил их за верную службу и, пожелав всем добра в дальнейшей жизни, закончил словами: «До свидания…» Но сразу же поправил себя: «Прощайте!»

Прощаясь со всеми, он обнял и поцеловал не только придворных, но и каждого из прислуги поезда.

Для встречи поезда на вокзал прибыл только начальник гарнизона, полковник Е. С. Кобылинский. Больше никого не было. Кобылинский: «Не могу забыть одного явления. В поезде с Государем ехало много лиц Свиты. Когда Государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, видимо, проникнутые чувством страха, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал тогда генерал-майор Нарышкин и генерал-майор Цабель. Сцена была весьма некрасива».

Во дворце Государь приказал камердинеру Волкову узнать, приехали ли герцог Лейхтенбергский, Нарышкин и Мордвинов. Волков: «От графа Бенкендорфа я узнал, что они „не приехали и не приедут“. (Все трое, как только сошли с поезда, отправились по домам). Я доложил Государю, точно передав слова графа Бенкендорфа. „Бог с ними“, — был ответ Царя. А Мордвинов был одним из любимых Государем флигель-адъютантов».

Почти мгновенно напрочь было забыто то, что сформулировал некогда владыка Антоний (Храповицкий): «От верности Царю меня может освободить только его неверность Христу».

Измену приближенных Государь перенес стойко и мужественно, так же как и все последующие испытания, видя в них перст Божий. Ни слова упрека, порицания или осуждения этих людей никто не услышал ни от Царя, ни от членов Семьи. Когда Керенский предложил Государю выбрать заместителя графу Бенкендорфу, то он остановился на К. А. Нарышкине, начальнике канцелярии Его Величества. Нарышкин попросил дать ему двадцать четыре часа на размышление. Об этом доложили Государю. «Ах так, тогда не надо», — сказал Император спокойно. Он всегда умел скрывать свои чувства — и сейчас скрыл душевную боль, которую, несомненно, почувствовал при таком ответе человека, очень близкого к нему с детства.

Как ни печально, но подобных явлений было немало. А. А. Мосолов, начальник канцелярии Министерства Императорского Двора: «Окружение Царя производило впечатление тусклости, безволия, апатичности и предрешенной примиренности с возможными катастрофами. Злой рок как будто преследовал все новые назначения. Честные люди уходили, их заменяли эгоисты, ранее всего думавшие о собственном интересе». Вероятно, так все и было, но замечание Мосолова не дает оснований считать, что Государь неумело выбирал своих приближенных: жертвовать собой способны единицы.

Рядом с Царем их, действительно, осталось мало. Но это было золото, которое прошло очищение огнем. Государь и их имел в виду, когда говорил: «Мне не жаль себя, а жаль тех людей, которые из-за меня пострадали и страдают. Жаль Родину и народ!»

В мартовские дни 1917 г. прошла первая и четкая граница между теми, кто до самой смерти остался верен велениям совести, и теми, кто изменил им, поправ все святое в своих душах и растаптывая души и жизни целых последующих поколений.

Из дневника графа Бенкендорфа: «21 марта 1917 г. Отныне начинается наше заточение в Александровском дворце. Вот наш состав: Г-жа Нарышкина, моя жена (графиня Бенкендорф), баронесса Буксгевден, графиня Гендрикова, доктора Боткин и Деревенько, граф Апраксин (покинувший нас через неделю), наконец, я. На следующий день прибыл в императорском поезде мой пасынок, князь Долгоруков. Жили еще во дворце г-жа Вырубова, больная, и г-жа Ден, отдельно от нас».

В конце марта Вырубову и Ден арестовали и увезли их в Петропавловскую крепость.

14 мая увезли в госпиталь старушку Нарышкину, заболевшую крупозным воспалением легких. Простудиться было немудрено — стояли сильные холода, а для отопления дворца Правительство отпускало очень мало дров.

Почти перед выездом Семьи в Тобольск был принужден покинуть дворец верный и старый слуга Императора граф Бенкендорф, у которого сильно заболела жена.

Они оставляли дворец со слезами отчаяния, зная, что разрешения вернуться уже не получат.

Государь не питал никаких иллюзий относительно того, что его ждет. Здесь, в родном Царском, завершая свое работничество во имя России, он вступал в свой последний, личный бой, бескомпромиссно отклонив всякое соглашательство с врагами, погубившими его Родину.

Из дневника протоиерея Афанасия Беляева, настоятеля Царскосельского Феодоровского собора: «23 мая 1917 г. Мне показалось, что Государь, имеющий бледный страдальческий вид, очень болен. Что-то волнует его, и он молча, терпеливо переносит свои страдания. Молится усердно и часто на коленях».

В те дни один старый солдат сказал, что он желал бы отлить золотой памятник Николаю II. Когда красные товарищи спросили — за что, он смело ответил: «За то, что умел двадцать два года управлять такими ослами, как вы».

1 (14) августа, по воле Керенского и Временного Правительства, Семья была отправлена в ссылку. Они очень надеялись, что их повезут на Юг, в Крым. Но когда было приказано взять теплую одежду и запас продовольствия на пять суток, догадались — впереди Сибирь. О том, что местом ссылки определен Тобольск, Керенский сообщил буквально накануне отъезда.

Так Временное правительство начинало второй этап на пути Царской Семьи к Ипатьевскому дому.

Штат придворных для сопровождения Семьи Керенский определил сам. Он был предупредителен, старался выполнить мелкие просьбы. Разрешил привезти во дворец Великого Князя Михаила Александровича, с которым пожелал проститься Государь. Но нельзя же было не показать, кто теперь в доме хозяин, — совершенно немотивированно не позволил проститься с Михаилом Александровичем Государыне, хотя был с Ней подчеркнуто любезен. Возможно, Керенский постарался взять своеобразный реванш: с первого посещения дворца он совершенно терялся в присутствии Императрицы. Перед Ее царственным величием с него немедленно слетала привычная маска a la Napoleon, а вылезало то неприглядное, что тщательно укрывалось от всех (и от себя, конечно): мелкость, амбициозность, неуверенность. Няня Детей Теглева: «Я видела лицо Керенского, когда он шел к Их Величествам: препротивное лицо — бледно-зеленое, надменное… Я видела Керенского, когда он уходил: сконфуженный, красный; он шел и вытирал пот с лица». Проходит три недели, и 25 апреля Жильяр записывает в дневнике: «Он уже не принимает позы судьи. Я уверен, что он подпадает под нравственное обаяние Государя; это случается со всеми…» Керенский даже просил газеты прекратить травлю, которую они вели против Их Величеств.

В вечер отъезда он беспокоился, суетился и без конца повторял, что Семья в Тобольске не должна испытывать никаких лишений и вмешательства в свою внутреннюю жизнь. Поцеловал руку Государыни, а Государю сказал: «До свидания, Ваше Величество» (!).

Дети перед отъездом горько плакали. Страх перед неведомым грядущим закрадывался в их души. Они чувствовали, что больше никогда не увидят Царского Села. А их Родители говорили: «Мы готовы все перенести, если это нужно для блага России». Последняя ночь в родном доме прошла очень грустно и тяжело. Доктор Боткин ходил от одних к другим с бутылочкой капель и всех утешал.

Сопровождать Семью были назначены полковник Е. С. Кобылинский и комиссар по гражданской части П. М. Макаров, говоривший, что он социалист-революционер. Это заявление повергло всех, особенно Илью Леонидовича Татищева, в величайшее недоумение. Прекрасно одетый, высокого роста, с тонкими чертами красивого лица и с полированными ногтями, Макаров производил впечатление человека из хорошей семьи и не зараженного новыми идеями. Татищев, когда услышал, что он социалист-революционер, засмеялся и сказал: «Вы такой же социалист-революционер, как и я». Макаров промолчал. Он с исключительным вниманием помогал Семье собраться в дорогу, советовал запастись большим количеством книг, подписаться на газеты и журналы, захватить с собой все возможные вещи и любимые безделушки. В Петрограде, куда Макаров вернулся после приезда сменившего его Панкратова, он сказал уезжавшей к отцу Татьяне Боткиной: «Пожалуйста, передайте всем в Тобольске, что я всегда готов к их услугам и буду рад помочь им, в чем только возможно».

Отъезд был назначен на час ночи, а выехали около шести утра. Царскую Семью провожали граф и графиня Бенкендорф, баронесса Буксгевден, выехавшая к Семье позже из-за болезни, и некоторые из слуг.

Искренние друзья узнаются в скорбях. Полковник Н. А. Артабалевский: «Царская Семья медленно перешла пути и двинулась по шпалам к своему вагону. А на другой стороне путей стояла молчаливая, неподвижная толпа и броневик. Царская Семья начала свой страдный путь, и толпа русских людей, их подданных, свидетельствовала его своим священным молчанием и тишиной. Кушелев и я, точно сговорившись, направились к вагону. Не знаю, как Кушелев, но я шел, совершенно не думая о последствиях этого шага… Сила, ведшая меня к моему Государю, была неизмеримо сильнее всяких посторонних влияний… Поднявшись, я увидел входящего из прохода вагона Царя. Кушелев бросился перед ним на колени, но Государь, обняв его, поцеловал и, отклонив, протягивал мне руку. Он видимо, торопился. Я до сих пор помню теплоту его руки, ее пожатие. Бледное лицо Государя и его незабвенный взор навсегда останутся в моей памяти. В необъяснимом порыве я припал головой к его плечу. Государь позволил мне побыть так несколько мгновений и сказал нам: „Идите, иначе может быть для вас обоих большая неприятность. Спасибо вам за службу, за преданность… за любовь к нам… от меня, Императрицы, моих Детей… Служите России так же, как служили мне… Верная служба родине ценнее в дни ее падения, чем в дни ее величия… Храни вас Бог. Идите скорей…“ Молчаливая толпа смотрела и точно чего-то ждала. Поезд медленно тронулся. Людская толпа вдруг всколыхнулась и замахала руками, платками и шапками. Замахала молча, без одного возгласа, без одного всхлипывания. Видел ли Государь и его Августейшая Семья этот молчаливый жест народа, преданного, как и они, на Голгофское мучение иудами России?»

Флигель-адъютант Мордвинов: «Я видел слезы у многих. Я чувствовал, что они пришли проводить не низложенного врага — Монарха, а покидавшего их своего природного, чтимого Царя… Этот русский народ не понимал всего свершившегося, но думал иначе, чем его Думские представители и „русские“ генералы…»

Так было везде, на всех просторах огромной России. И в этом стоянии верных рядом с православными были иноверцы. Есть и такие свидетельства… В Тобольске местные татары, собравшись в один из своих праздничных дней во главе с муллой перед домом Узников, отслужили под открытым небом молебствие об их здравии. За этим поступком стояли крепкие убеждения. Тобольский губернатор Н. А. Ордовский-Танаевский вспоминал, что в мартовские дни 1917 г. ночью к нему пришли человек двадцать пять татар и сказали, что до них дошли слухи, что «нет больше Царя на Руси, что Царя, его Жену и Детей арестовали. Нас послали к вам. Собирайте Тобольскую губернию, ведите выручать Царя-Батюшку и Семью».

Говоря об этом феномене, П. С. Лопухин писал в 1939 г.: «Православный человек, с которым соприкасаются иные народы, носит в себе нечто привлекательное. В этой сущности Православия и православного человека и лежит основа русского империализма и умения присоединять к себе народы, не калеча их. Инородцы иногда, может быть, даже больше русских любили их идеалы, например, идею Белого Царя. Идею, конечно, чисто святорусскую».

Потрясает отношение к Русскому Царю арабов. «Не думайте, — говорил один палестинец, — что Русский Царь был только русский. Нет, он был также арабский. Царь — всемогущий покровитель и защитник Православного Востока. Пока Он жил, миллионы арабов жили в мире и безопасности». Другой человек написал: «На Него с упованием взирали не только православные арабы, но и мусульмане, зная, что Русский Царь является для них гарантией мирной и благоденственной жизни. Когда же на Ближний Восток дошла весть, что Царя убили, то в трех странах (Сирии, Ливане и Палестине) начались массовые самоубийства. Арабы уже тогда считали, что со смертью Царя Николая кончилась человеческая история и что жизнь на земле потеряла всякий смысл. Самоубийства достигли такой цифры, что правительства вынуждены были обратиться к народонаселению с особыми предостережениями против „политического безумия“. Арабский траур по Царю Николаю длился несколько лет…»

В Тобольск прибыли 6 (19) августа. Тут же выяснилось, что в назначенный для пребывания Семьи губернаторский дом, пафосно названный «Дом Свободы», переезжать нельзя: был необходим ремонт. Из дневника Государя: «Валя (Долгоруков), комиссар и комендант (Кобылинский) отправились осматривать дома, назначенные для нас и свиты. По возвращении Вали узнали, что помещения пустые, без всякой мебели, грязны и переезжать в них нельзя. Поэтому остались на пароходе. Поужинали, пошутили насчет удивительной неспособности людей устраивать даже помещения и легли спать рано…»

Сам-то Государь был способен так работать, что солдат-охранник, увидев, как он вскапывает огород, воскликнул: «Дай ему волю, он всю Россию назад заработает».

Переселились в «Дом Свободы» 13 (26) августа. Через улицу, в доме купца Корнилова, разместилась свита — Татищев, Боткин (и впоследствии его дети Татьяна и Глеб), Долгоруков, Шнейдер, Гендрикова, учитель английского языка Гиббс, приехавший позже. Жильяр жил в губернаторском доме.

Первые недели в Тобольске были едва ли не самыми спокойными за весь период заключения, режим был даже свободнее, чем в Царском Селе. Семья была вверена полковнику Е. С. Кобылинскому. Кобылинский: «Все лица свиты и вся прислуга свободно выходили из дома. Никакого стеснения никому не было, но Августейшая Семья, конечно, в праве передвижения была ограничена…»

Никто не вмешивался во внутреннюю жизнь Семьи. Государь читал, вел дневник, пилил дрова с Долгоруковым, Татищевым, Жильяром. Принимали в этом участие и Великие Княжны. Государыня читала, вышивала, рисовала. Иногда ставились спектакли.

С Семьей в ссылку отправились тридцать девять человек. Позже прибыли в Тобольск еще шестеро: фрейлина Буксгевден, камер-юнгфера Занотти, комнатные девушки Романова и Уткина, дети Боткина.

В Тобольске было спокойно, но, как пишет следователь Соколов, это «было сибирское спокойствие». Дети, чтобы занять время, усердно учились. Все было однообразно и скучно. Дом, двор, небольшой сад, одни и те же люди. Даже если Семью приводили в церковь, туда не допускали народ. Из дневника Наследника от 22 ноября 1917 г.: «Весь день прошел как вчера и так же скучно». Жильяр писал о том, как им всем не хватает новостей из России.

Отряд охранников управлялся Отрядным комитетом. Кобылинский сумел добиться разрешения для свиты выходить в город в сопровождении одного стрелка. Но очень скоро солдатам это надоело, и они вообще запретили свите прогулки. По этому поводу состоялось бурное заседание, на котором Кобылинский заявил, что охрана не имеет права совершенно лишать свободы иностранных подданных Жильяра и Гиббса. А если одним разрешить какие-нибудь послабления, то нельзя обходить и других. Татьяна Мельник-Боткина: «Мудрый комитет поддался на эту удочку и решил всем предоставить свободный выход без конвоя, но не больше, чем на один час в неделю. Все долго недоумевали, почему они всего на один час становились безопасны для революционных властей, но решили не указывать комитету на странности его решений и подчинились, тем более что гулять одним хоть раз в неделю все-таки было приятнее, чем иметь, как выражался Гиббс, This wretshed soldier in your back (этого проклятого солдата за спиной)».

14 сентября в Тобольск прибыл новый комиссар временного правительства В. С. Панкратов. Кобылинский, перешедший теперь в его подчинение, отозвался о нем довольно высоко: «Панкратов был человек умный, развитой, замечательно мягкий». Жильяр: «Панкратов образованный, по природе добрый и мягкий, тип сектанта-фанатика. Он произвел хорошее впечатление на Императора, его сразу полюбили и Дети. Но зато Никольский (помощник) был настоящее животное».

Из дневника Государя: «1 сентября. Прибыл новый комиссар от Временного правительства Панкратов. На вид рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки».

На Рождество Государыня и Великие Княжны подготовили для всех собственноручные подарки. Ее Величество раздала служащим несколько шерстяных жилетов, которые пришлись как нельзя кстати в сибирские морозы.

Однако безмятежная жизнь продолжалась недолго. По мере изменения политической обстановки в стране и утраты власти Временным правительством ухудшалось положение Царственных Узников. Керенский обещал солдатам караула усиленное довольствие, но обещания не выполнил. Поднялись недовольство и ропот. Усиливались грубость и хамство солдат. По совету Кобылинского, Государь и Дети стали избегать встреч с ними, чтобы не подвергаться оскорблениям. Но пока Семье была обеспечена возможность молитвенного единения, она могла перенести все. Из письма Государыни А. В. Сыробоярскому от 23 мая: «Всегда надо надеяться. Господь так велик, и надо только молиться, неутомимо Его просить спасти дорогую Родину… Вы видите, мы веру не потеряли, надеюсь никогда не потерять, она одна силы дает, крепость духа, чтобы все перенести. И за все надо благодарить…»

25 февраля 1918 г. Кобылинский получил телеграмму большевистского правительства, в которой было объявлено, что Советская власть дает Семье квартиру, отопление, свет и солдатский паек. Все остальное она должна тратить из своих средств.

А их давно уже не было. Деньги, с которыми приехала Семья, быстро истощились. Временное правительство очень быстро забыло о своих обязательствах. Кобылинский: «Когда мы уезжали из Царского, Керенский сказал мне: «Не забывайте, что это бывший Император. Ни он, ни Семья ни в чем не должны испытывать лишений».

Кобылинский об этом никогда и не забывал, а вот Керенский себя этой заботой не беспокоил, хотя на следствии утверждал: «Конечно, Временное Правительство принимало на себя содержание Семьи и всех, кто разделял с ней заключение. О том, что они терпели нужду в деньгах, мне никто не докладывал». Этому заявлению цена такая же, как сказанному им раньше: «С того момента когда Государь отдал Себя и Свою Семью под покровительство Временного Правительства, я считал себя обязанным по долгу чести оградить неприкосновенность Семьи и гарантировать Ей в обращении с Ней черты джентльменства». «Долг чести Керенского» — фигура чисто риторическая. Не подлежит сомнению, что, будучи любезным и внимательным к Царю, как о том говорят свидетели, Керенский ни на одну минуту не был с ним искренен.

Наконец, однажды повар Харитонов сообщил Кобылинскому, что торговцы отпускать в кредит больше не хотят. Положение становилось критическим.

Чтобы обеспечить средства на жизнь, Долгоруков и Татищев, по соглашению с Кобылинским, подписали векселя городским купцам. От Государя это скрывали, но Царь все видел, и все понимал. Бог весть, что было у Него на душе. Не только прислугу, но и свою Семью содержать стало нечем. Два или три раза выручали анонимные пожертвования. Из Иоанновского монастыря присылались продукты. Но питание становилось недостаточным, и Алексей Николаевич тяжело заболел: у него парализовало обе ноги. Пришлось пойти на сокращение расходов и увольнение части прислуги. Государь предполагал отпустить и своего старого камердинера Терентия Ивановича Чемодурова, которого очень любил. Но Чемодуров в ответ предложил Государю свои небольшие сбережения и остался с ним.

Из дневника Жильяра от 12 апреля 1918 г.: «Солдат нашего отряда вернулся из Москвы и передал полковнику Кобылинскому бумагу ЦИК большевиков с приказанием подвергнуть нас еще более строгому режиму. Генерал Татищев, князь Долгоруков и графиня Гендрикова должны быть переведены в наш дом и считаться арестованными» (самое естественное место для арестантов — «Дом Свободы»). 13 апреля: «Все жившие в доме Корнилова: Гендрикова, Шнейдер, Татищев, Долгоруков и мистер Гиббс переехали к нам. Только доктора Боткин и Деревенко оставлены на свободе».

Места в «Доме Свободы» не хватало, пришлось ставить перегородки, выкраивать комнаты из лестничных площадок. Шнейдер стала жить со своими горничными, из которых одну, больную, она держала из жалости. Татищева поместили с Долгоруковым. Они согласились, хотя не вполне сходились характерами и часто спорили. Татищев был проникнут духом христианского всепрощения, а Долгоруков, наоборот, очень резко обо всем судил.

23 апреля прибыл новый комиссар, Яковлев. По его распоряжению были объявлены арестованными доктора Боткин и Деревенко. Доктор Боткин пришел в свитский дом, взял маленький чемоданчик со сменой белья, лекарствами и умывальными принадлежностями, перекрестил и поцеловал Татьяну и Глеба и ушел от них навсегда. Теперь Татьяна видела своего отца только из окна дома Корнилова. Ни до ареста доктора Боткина, ни после оного ее так и не допустили в губернаторский дом. И, уезжая в Екатеринбург, он смог благословить дочь в последний раз, увидев ее, смотрящую в окно.

После ареста доктора Боткина Яковлев объявил Государю, что должен вывезти всю Семью этой же ночью в Москву. Для Алексея Николаевича это было нереально. Доктор Боткин: «День и ночь мальчик так невыразимо страдает, что никто из родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Состоящий при больном Клим Григорьев Нагорный, после нескольких бессонных и полных мучений ночей, сбивается с ног и не в состоянии был бы выдерживать вовсе, если на смену ему не являлись бы преподаватели Алексея Николаевича г-н Гиббс и, в особенности, воспитатель г-н Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они чтением и переменой впечатлений отвлекают больного от его страданий, облегчая ему их и давая тем временем родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами. Оба преподавателя являются для Алексея Николаевича совершенно незаменимыми, и я, как врач, должен признать, что они зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к сожалению, крайне ограничен».

В тот момент, когда бедный мальчик терял сознание от адской боли, плакал, кричал и постоянно звал к себе мать, Государыня вынуждена была покинуть его.

Камер-юнгфера Тутельберг: «Государыня перед отъездом убивалась страшно. Она сказала: «Это самый тяжелый для меня момент. Вы знаете, что такое для меня сын. А мне приходится выбирать между сыном и мужем. Но я решила, и надо быть твердой. Я должна оставить мальчика и разделить жизнь или смерть мужа».

В ночь на 26 апреля Государь, Государыня, Мария Николаевна, доктор Боткин и князь Долгоруков уезжали в Екатеринбург. Ехали также А. Демидова, И. Седнев, Т. И. Чемодуров.

Жильяр: «Государыня и Великие Княжны плачут, Государь кажется спокойным и находит ободряющие слова для каждого. Государыня просит меня остаться при Алексее Николаевиче. Я отправляюсь к нему, он плачет в своей кровати».

Повозки подали крестьянские, даже без сидений, единственный крытый возок выискали для Государыни. Доктор Боткин поехал в заячьем тулупчике князя Долгорукова (каким символом милосердия стал этот вечный «заячий тулупчик». Огромному доктору он, вероятно, был так же мал, как и известному персонажу Пушкина), в доху доктора закутали Государыню и Марию Николаевну, у которых нашлись только легкие шубки. Государь, несмотря на холод, собирался ехать в одной солдатской шинели. Увидев его, даже комиссар Яковлев сказал, что это невозможно. Он слез с повозки, вбежал в дом, снял с вешалки пальто и положил его в тележку, сказав: «Если сейчас не нужно, то пригодится в дороге».

Татьяна Мельник-Боткина: «Я посмотрела в сторону дома. Там, на крыльце, стояли три фигуры в серых костюмах и долго смотрели вдаль, потом повернулись и медленно, одна за другой пошли в дом». Жильяр: «Мы слышим грохот экипажей. Великие Княжны возвращаются к себе наверх и проходят, рыдая, мимо дверей своего брата».

Путешествие предстояло опасное, по едва проходимым дорогам. Снег уже таял. Ожидали, что с часу на час тронется Иртыш. Лед на реках опасно трещал.

Из дневника Государя: «13 апреля. В четыре часа утра простились с дорогими детьми и сели в тарантасы. Погода была холодная, дорога очень тяжелая и страшно тряская от подмерзшей колеи. Переехали Иртыш через довольно глубокую воду, имели четыре перепряжки…» Из дневника Государыни: «Устала смертельно. Голова разламывается». На следующий день Государыня отказалась переезжать реку по воде. Из села принесли доски, устроили кладки и воду перешли по доскам.

По прибытии в Екатеринбург их поместили в дом Ипатьева. Князя Долгорукова прямо с вокзала отвезли в тюрьму и посадили в так называемое «секретное отделение».

После отъезда Государя из Тобольска прежняя караульная стража была заменена красногвардейцами. Их было семьдесят два, почти сплошь латыши. Командовал ими Родионов, жестокий и злобный (один из убийц генерала Духонина). Полковник Кобылинский: «Морда у него какая-то «бабская», с ехидной улыбочкой. В нем чувствовался жестокий зверь, но зверь хитрый». Жизнь Детей сделалась еще более скорбной и тяжелой. Помимо мучительного беспокойства о Родителях, они терпели оскорбления от разнузданного революционного отребья. Жильяр: «Дерзость солдат превосходит всякое воображение». Полковник Кобылинский, хотя числился еще комендантом, фактической власти уже не имел.

20 мая в одиннадцать часов дня Детей и свиту отправляют в Екатеринбург. Предстояло плыть на уже знакомом пароходе «Русь». Жильяр: «Родионов нехорошо вел себя. Он запер каюту, в которой находились Алексей Николаевич и Нагорный, снаружи. Все остальные каюты, в том числе и Великих Княжон, были не заперты».

22 мая прибыли в Тюмень. Через несколько часов, поездом, уехали в Екатеринбург. В классном вагоне с Детьми ехали генерал Татищев, фрейлины Гендрикова и Буксгевден, Шнейдер, комнатная девушка Эрсберг и Нагорный. Остальные — в товарном вагоне. В Екатеринбурге поезд поставили на запасной путь. Возле вагонов установили вооруженную охрану. Волков: «Ночь мы провели в вагонах. Было холодно, моросило. Все мы продрогли».

Утром 23 мая Детей вывели из вагона, посадили на извозчиков. Жильяр: «Вышли Княжны. Татьяна Николаевна несла на одной руке любимую собачку, другой тащила чемодан, с трудом волоча его. Нагорный хотел помочь. Его грубо оттолкнули. В каждом экипаже был комиссар. Я хотел выйти из вагона и проститься с ними. Меня не пустил часовой. Я не думал, что вижусь с ними в последний раз, и даже не думал, что буду отстранен от них». Затем увезли Татищева, Долгорукова, Гендрикову, Шнейдер, Волкова, Харитонова и Леню Седнева. Остальным комиссары объявили: «Вы нам не нужны» — и приказали покинуть пределы Пермской губернии и вернуться в Тобольск.

Несмотря на приказ, еще несколько дней свита оставалась в Екатеринбурге. Поезда не ходили из-за каких-то военных перевозок, поэтому их вагон отвели на запасные пути. Здесь уже скопилось до тридцати пяти тысяч беженцев, болевших и умиравших в невероятной грязи.

Изредка они ходили в город, чтобы повидаться с доктором Деревенко и узнать что-либо о Семье. Затем их отправили в Тюмень, где, пережив много мытарств, они дождались белых. Все это время они (Жильяр, Тяглева, Эрсберг, Буксгевден) жили все вместе, очень бедно и скудно.

Для оставшихся в Екатеринбурге в это время разворачивался последний акт трагедии. Волков: «Через полчаса после того, как увезли Детей, приехали за остальными. Довезли до какого-то дома, обнесенного высоким забором. Все поняли, что это и есть Ипатьевский дом. Высадили только Харитонова и Седнева. Остальных повезли дальше. На вопрос, куда везут, никто ничего не отвечал. Только когда подвезли к какому-то дому и комиссар Белобородов крикнул: «Открыть ворота и принять арестованных», — стало ясно, куда привезли. Привели в контору, где всех записали». Все вещи у них забрали, пообещав прислать позже, но так и не отдали. Графиню Гендрикову и Шнейдер поместили в больничную камеру. Волкова с Татищевым — в политическое отделение, где находились и заложники. Когда они шли по коридору, послышалось: «Кого ведут?» — Татищев ответил: «Из Тобольска». — В ответ донеслось: «Понимаем».

На другой день в их камеру привели Чемодурова, который заболел в Ипатьевском доме и был отпущен Государем на родину. Комиссары пообещали отвезти его на вокзал, но, четко следуя своим принципам, обманули — привезли в тюрьму.

10 июля за Татищевым и Долгоруковым пришли надзиратели. Их вывели за ворота и недалеко от тюрьмы, на кладбище, расстреляли.

Волков и Чемодуровым сначала сидели вдвоем, потом к ним прибавился третий, священник. Прошли слухи о наступлении белых. Уголовных преступников стали выпускать. Затем выпустили и некоторых заложников, а потом начали эвакуировать в западном направлении политических заключенных.

Волкова, Гендрикову и Шнейдер 20 июля посадили в тюремный вагон и перевезли в Пермь. В пермской тюрьме они узнали об убийстве Государя. В ночь на 4 сентября Волкова, Гендрикову и Шнейдер вызвали в тюремную контору, а затем, в числе одиннадцати заключенных, отвели в лес для расстрела. Сообразив, куда и на что их ведут, Волков, улучив момент, бросился бежать. По нему три раза выстрелили, но промахнулись, и пятидесятидевятилетний бывший унтер-офицер Сводно-Гвардейского батальона, камердинер Ее Величества Алексей Андреевич Волков после полуторамесячного скитания вышел на фронт белых войск. Остальных расстреляли.

В Доме Ипатьева с Семьей остались доктор Е. С. Боткин, комнатная девушка А. Демидова, повар И. М. Харитонов, лакей А. Е. Трупп и мальчик-поваренок Леня Седнев, друг Наследника.

Комиссар Авдеев, закоренелый пьяница, изощрялся вместе с подчиненными в измышлении новых унижений для узников. Чемодуров: «Поведение и вид караульных были совершенно непристойны: грубые, распоясанные, с наглыми ухватками, они возбуждали ужас и отвращение». Охранники воруют вещи узников, позволяют выходить на прогулку только на пятнадцать-двадцать минут в день (из-за недостатка физических упражнений очень страдал Государь), заставляют Княжон играть на пианино, сопровождают их в уборную, якобы для караула. Они поют похабные песни, а в это время из комнаты Семьи слышится Херувимская. Начальники ничего «не замечают». Но и Семья словно не замечает окружающих лиц и их поступков, внешне они спокойны.

В начале июля эту команду изгоняют: она сыграли свою роль и больше не нужна, к тому же изменилось в лучшую сторону их отношение к Семье. Теперь, когда все ближе кровавая развязка, появляются главные исполнители — новый комендант Яков Юровский и десять палачей-чекистов. Жизнь Семьи с начала июля превратилась в сплошной беспросветный ужас. Надежды на спасение больше не было.

Леню Седнева 16 июля утром перевели в казарму охранников, где многие его видели сидящим на окне и плачущим. Потом его отправили на родину, а через несколько лет расстреляли, как нежелательного свидетеля по «Царскому делу».

16 июля, поздним вечером, Семья и служащие расходятся по своим местам, Алексей Николаевич уже спит, Государь читает, Государыня дописывает последние слова в дневник… Наступило 17 июля 1918 г. Полночь. Одиннадцать вооруженных охранников спускаются в подвальную комнату дома инженера Ипатьева…

25 июля в Екатеринбург вошли белые. Для жителей этот день стал радостным праздником, для белых воинов — день самых ужасных новостей. Никто не хотел верить в возможность убийства Семьи, а тем более допустить присутствия в человеке, в людях зверства такого небывалого масштаба.

В здании Волжско-Камского банка, где при большевиках помещался Уральский Облсовет, были обнаружены взломанные сундуки, чемоданы, саквояжи. На вывороченных из них и разбросанных повсюду бюварах, книгах, вещах виднелись фамилии их владельцев — А. В. Гендрикова, В. А. Долгоруков, Е. А. Шнейдер, И. Л. Татищев.

Из письма Государыни-Императрицы Александры Феодоровны, Святой Царицы Александры: «Вспомните тех, других. О Боже, как за них страдаем, что они переживают, невинные… Венец им будет от Господа. Перед ними хочется на коленях стоять, что за нас страдают, а мы помочь не можем, даже словом. Это тяжелее всего».

Вспомним…

«Я самое дорогое отдал Государю Императору — свою честь»

Евгений Степанович Кобылинский (1879 — 1927) — офицер действительной службы, полковник Лейб-гвардии Петроградского полка. Со своим полком ушел на Первую Мировую войну. В бою под Лодзью 8 ноября 1914 г. был тяжело ранен в ногу и лишь благодаря умелому лечению остался жив. Ранение осложнилось поражением нерва. Только в марте 1915 г. ему удалось вернуться в строй. Он вступил в командование батальоном в том же полку. В июле 1915 г. был сильно контужен под Гутой Старой. Под влиянием контузии развился нефрит в очень тяжелой форме, и Кобылинский был признан негодным к строевой службе.

Он вернулся в Петроград, в запасной батальон своего полка. После февральского переворота генерал-лейтенант Корнилов, командующий войсками Петроградского военного округа, назначил его начальником Царскосельского гарнизона, начальником караула и комендантом Александровского дворца в Царском Селе. Меньше недели прошло со дня отречения Императора Николая П. Россия ринулась в вакханалию «свободы», ликуют ухватившие власть ничтожества и интриганы. Куда уж дальше — Великий Князь Кирилл Владимирович разгуливает по Петрограду, нацепив красный бант.

Полковник Кобылинский приступил к несению своей новой, как выяснится вскоре — самой тяжелой службы утром 8 (21) марта 1917 г. Генерал Корнилов приехал в Александровский дворец, чтобы объявить Государыне об аресте, и одновременно представил ей нового коменданта. Попросив затем полковника выйти, Корнилов заверил ее в преданности и такте полковника и в надежности охраны. В отношении Кобылинского это была абсолютная правда.

Татьяна Мельник-Боткина: «Люди правого направления возмущались поступком Кобылинского, удивляясь, как гвардейский полковник старого времени мог взять на себя должность «тюремщика» при Семье. Между тем никто из них не подумал, какую пользу может принести верный человек на таком посту, никто не оценил великого и благородного поступка Кобылинского по достоинству. Никто не подумал, что, несмотря на революцию и состоя якобы в противном лагере, он продолжал служить Государю верой и правдой, терпя грубости и нахальство охраны и презрительное отношение некоторых приближенных, не понимавших трудности его положения».

Самому полковнику, хотя он очень скромен в самооценке, не в чем было упрекнуть себя: «Власть над охраной и домом была в моих руках. Я думаю, что Семья привыкла ко мне и, как мне кажется, не могла иметь против меня какого-либо неудовольствия. Сужу об этом по тому, что перед отъездом из Царского Государыня благословила меня иконой».

Выбор Корнилова, действительно, был необыкновенно удачен. Кобылинский обладал достаточным тактом, находчивостью и твердостью, чтобы максимально оградить беззащитных Арестованных не только от придирок, но от прямых оскорблений революционного быдла. Тут стирались сословные границы — грядущий хам выступал и в образе распущенного, пьяного солдата, и лощеного бывшего гвардейца, и истеричного интеллигента. Семья и приближенные искренне полюбили полковника и вполне оценили его временами невероятно трудное положение.

Эрсберг: «В высшей степени хорошо, душевно относился к Ним Кобылинский. Он Их любил. Не будь около Них Кобылинского, Они много худого могли пережить при ином человеке».

Однажды, почти сразу после ареста Государя, полковник Кобылинский сумел предотвратить попытку убить его. Некий неизвестный, назвавшийся Масловским, явился во дворец и объявил, что приехал по требованию Петроградского исполкома, чтобы доставить Государя в Петропавловскую крепость. Кобылинский категорически заявил, что не допустит этого. Масловский попробовал припугнуть: «Ну, полковник, знайте, что кровь, которая сейчас прольется, падет на вашу голову». — «Ну что же делать! Падет так падет, но исполнить не могу», — ответил Кобылинский. Масловский попытался найти поддержку у охраны, но на посту в этот день находились дисциплинированные солдаты, которые отказались ему помочь. Масловскому пришлось ретироваться.

Перед отъездом в Тобольск Кобылинскому было дано право сформировать отряд охраны. От Керенского он получил бумагу, в которой предписывалось: «Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский». Очень скоро выяснилось, что и подпись, и сам документ немногого стоили. Отрядный комитет самостоятельно набрал команду крайне левого направления. Кобылинский решительно заявил Керенскому, что он с этим составом караула не поедет. Керенский лично приезжал в полк, но уговоры не привели ни к чему. В конце концов, Керенский, как военный министр, потребовал подчинения. Красным товарищам пришлось подчиниться, но все же они сумели протащить в отряд нужных им офицеров и солдат.

В Тобольске Кобылинский и его помощник Макаров постарались превратить дом, предназначенный для пребывания ссыльных, в уютный и комфортный. Его отремонтировали, купили недостающую мебель, даже рояль для Великих Княжон. На этом настоял Макаров. Кобылинский все силы направил на то, чтобы Семья чувствовала себя защищенной. Он же обеспечивал максимальную свободу свите и служащим.

Чтобы сохранять с властями и охраной нормальные отношения и добиться хоть каких-то послаблений, Кобылинскому приходилось лавировать. Он вынужден был жать руки комиссарам, напускал на себя угрюмость. Многие его порицали и не любили. Но зато его понимали и всегда отстаивали его перед другими генерал Татищев и доктор Боткин.

Даже комиссар Панкратов так высоко оценил человеческие качества полковника, что не смог удержаться и посвятил ему часть своей маленькой брошюрки.

Панкратов: «Встреча с Кобылинским произвела на меня очень хорошее впечатление. Всю работу по охране мы поделили с полковником таким образом: он взял на себя хозяйственную и финансовую часть, а я остальную. Кстати должен заметить, что все те «мнения и отзывы» о Кобылинском, которые мне пришлось слышать в Петрограде, к моему величайшему удовольствию, совершенно не оправдались. Военные круги относились к нему отрицательно. Но я нашел в нем лучшего, благородного, добросовестного сотрудника. Ни к каким политическим партиям он никогда не принадлежал, он просто был человек в лучшем смысле этого слова. Благородный и честный по природе, воспитанный и развитой, он всюду проявлял такт и достоинство с людьми; трудолюбивый и бескорыстный, он завоевал к себе доверие и уважение. Я быстро сблизился с ним и от души полюбил его. Взаимные наши отношения с ним установились самые искренние».

Не пишет комиссар Панкратов о другом — о том, как он и его помощник Никольский способствовали ухудшению положения Семьи и, соответственно, прибавляли проблем полковнику Кобылинскому. Кобылинский: «Эти люди, как подлинные эсеры, начали приводить в свою веру солдат. Солдаты слушали и переваривали по-своему. Эта проповедь эсеровской программы делала солдат, благодаря их темноте, большевиками». И снова полковник — надежная опора и защита Семьи. Кобылинский: «Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Солдаты подняли целую историю: «Их надо обыскать. У них есть оружие». Кое-как мне удалось уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу не производить обыск».

Теглева: «Кобылинскому приходилось туго. Он потерял надежду справиться с солдатами. Он явно был на стороне Семьи, делал для нее все, что мог и всячески боролся с хулиганскими проявлениями солдатского настроения».

Развращал солдат своим поведением еще и Никольский, переполненный тупой мстительностью и злобой, ежедневно измышлявший новые притеснения. Теглева: «Никольский был груб и непорядочен. Не будь около нас Кобылинского, он бы, пользуясь слабохарактерностью Панкратова, наделал много плохого».

Ситуация вокруг губернаторского дома день ото дня обострялась. Из Екатеринбурга пришел отряд красногвардейцев. Его командир, Заславский, потребовал от местного совдепа немедленно заключить Семью в каторжную тюрьму. Кобылинского вызвали в совдеп. Он пришел туда в сопровождении нескольких солдат из своего отряда и заявил, что согласен перевезти Семью в тюрьму, но с одним условием: в тюрьму также должны быть помещены и все солдаты его отряда, так как они обязаны ее охранять. Солдаты запротестовали. Попытка Заславского не удалась.

Но большевистские агитаторы не дремали — они использовали любую возможность для перетягивания охраны на свою сторону. Не гнушались самыми грязными способами — солдат спаивали, завлекали в низкопробные кабаки и притоны. И постоянно восстанавливали их против Кобылинского, как царского офицера. Особенно успешно пошли их дела, когда Временное Правительство перестало присылать средства на содержание охраны. Требования и ропот солдат, как правило, обрушивались на Кобылинского. «Что он выносит от них, — говорил один старый солдат, знавший его до революции, — как с ним обращаются, ругают прямо, а он все терпит».

Принимая злобу охранников на себя, Кобылинский, как мог, успокаивал страсти. Он не один раз обошел город в поисках денег и, наконец, достал их под вексель за своей личной подписью, а также подписью Татищева и Долгорукова. Кобылинский: «Я просил Татищева и Долгорукова молчать о займе и не говорить о нем ни Государю, ни кому-либо из Семьи». Но если при Временном Правительстве средства хоть и с трудом, но находились, то после большевистского переворота занимать стало не у кого.

Сам полковник к этому времени находился на грани отчаяния: «Все эти истории были мне тяжелы. Это была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и выпрашивать деньги на содержание Царской Семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии офицерами погон, я не выдержал. Я почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом. Государь принял меня. Я сказал: «Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше быть вам полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу». Государь обнял меня. На глаза у него навернулись слезы. Он сказал: «Евгений Степанович, от себя, от жены, от детей я Вас прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и вам потерпеть». Я остался и решил терпеть». Татьяна Мельник-Боткина: «И он терпел для того, чтобы удержаться при Их Величествах, хотя поседел и состарился за эту зиму, точно за десять лет».

После увоза Государя в Екатеринбург и замены 4 мая 1918 г. отряда особого назначения красногвардейцами Кобылинский был отстранен от должности начальника отряда. Жильяр: «Полковник Кобылинский устранен, и мы подчинены тобольскому совету».

Несмотря на то что с полковника были сняты все полномочия, он не собирался оставлять Детей без своего попечения. От Родионова он получил разрешение сопровождать их в Екатеринбург. И вдруг происходит то, за что его впоследствии снова будут обвинять, на этот раз — в симуляции. Полковник, и так ослабленный тяжелыми ранениями, вдобавок уже в Тобольске заболевший нервной экземой, после потрясений последних дней слег с температурой сорок буквально в день отъезда. Опять друзьям пришлось защищать Евгения Степановича». Татьяна Мельник-Боткина: «Как можно сомневаться в чувствах и действиях этого высокопорядочного и преданного Их Величествам человека?»

Когда полковник узнал о гибели Семьи, то не мог удержаться от слез. Особенно сильно переживал он гибель Алексея Николаевича. Это неудивительно, редкостное обаяние Цесаревича привлекало к нему всех. Даже палач Юровский проявлял к нему расположение.

Близкие люди Кобылинского свидетельствовали, что он долго надеялся и ждал тех, кто поможет ему освободить Государя и Семью. Более того, есть версия, что его заместитель по охране, капитан Аксюта утверждал, что они даже разработали план освобождения и известили о нем Государя. Но получили ответ, что «в такое тяжелое время, переживаемое Россией, ни один русский не должен покидать Россию. И я не собираюсь куда-либо бежать и буду ожидать здесь своей участи». Пусть это только легенда, но она вносит замечательные дополнительные черты в портреты Государя и полковника Кобылинского. Татьяна Мельник-Боткина: «Не его вина, что недальновидные монархисты-организаторы не смогли понять и не обратились к единственному человеку, который имел полную возможность организовать освобождение Семьи. Он ждал только какой-нибудь помощи извне, которую сам не мог призвать, так как каждое его действие, каждое слово, чуть не мысль были под непрестанным надзором трехсот враждебно настроенных, подозрительных солдат».

Видимо, неслучайно болезнь уложила полковника перед самым отъездом Детей. Вероятность того, что в Екатеринбурге ему угрожали арест и гибель, практически стопроцентна. В вину была бы поставлена и служба в Царской армии, и независимость, и твердость во взаимоотношениях с совдепами, и, естественно, близость к Государю. Не зря ведь Государь записал в дневнике: «Кобылинский мой лучший друг». Господь сохранил тогда жизнь полковника, чтобы он, как надежный живой свидетель, помог расследованию Н. А. Соколова и сказал миру правду о наших Великих Страстотерпцах. Он это сделал…

Кобылинский: «Вот теперь я могу сказать, что настанет время, когда русское общество узнает, каким невероятным мукам подвергалась эта Семья… Такой удивительно дружной, любящей семьи я никогда в жизни не встречал и, думаю, в своей жизни уже никогда больше не увижу».

После прихода белых полковник вернулся на службу в армию. Он занимал разные штабные должности. При отступлении, в 1919 г., был взят в плен в бою под Красноярском. После войны с семьей жил в Рыбинске. Его женой стала учительница Детей Клавдия Михайловна Битнер. Императрица Александра Феодоровна знала ее по Царскосельским лазарету и гимназии, в которой она преподавала около восьми лет. Клавдия Михайловна, очень образованная и милая женщина, искренне любила Семью и помогала Кобылинскому переносить выпавшие на его долю огорчения. В 1927 г. полковник Кобылинский был арестован и расстрелян. Другой судьбы в советской России у него и не могло быть… Его вдова переехала в маленький городок Орехово-Зуево вместе с сыном Иннокентием, работала на заводе «Карболит».

От самого начала службы при Царственных Мучениках и до ее окончания полковник Кобылинский мужественно и терпеливо нес свой крест — непонимания и недоброжелательства, клеветы и ненависти, оскорблений и угроз. Необходимо понять, чего это стоило ему, человеку, воспитанному в лучших традициях чести русского офицерства.

Следователь Н. А. Соколов: «Устанавливается следствием… В его исключительно трудном положении он до конца проявил исключительную преданность Царю».

Отсвет мученической кончины Царской Семьи озарил и личную Голгофу боевого полковника Лейб-гвардии Петроградского полка, верного слуги Его Императорского Величества, достойного русского человека Евгения Степановича Кобылинского.

http://www.grad.spbreligion.ru/anons.php?razdel=42&anonsid=133