Фрейлина Рита, воспитатель Жильяр и учитель Гиббс

Из цикла «Великие души России». Первые статьи напечатаны в журнале «Град Духовный», — 2005 г, N 1

«Я особо полагаю себя обязанным отметить высокую степень личного благородства и глубочайшую преданность Русскому Царю и Его Семье двух лиц: воспитателя Наследника Цесаревича швейцарца Жильяра и преподавателя английского языка англичанина Гиббса». Н.А.Соколов.

Пьер Жильяр (Петр Андреевич) (1879−1962) — швейцарский подданный, высшее образование получил в Лозаннском университете по отделению классической словесности. Преподаватель французского языка Великих Княжон и воспитатель Наследника Цесаревича.

Не в пример многим русским (нашим, своим) сановникам, генералам и прочим, позволявшим себе с иронией, снисходительностью, а то и злобой отзываться о Семье, Пьер Жильяр говорил и писал о Царственных Мучениках с благоговением, любовью и глубокой печалью. Его служение памяти Царской Семьи поэт Сергей Бехтеев сравнил с апостольским. Стихотворение, посвященное ему он назвал:

«Евангелист»

Свидетель русского позора
Венчанных Мучеников друг,
Не побоялся ты укора
Синедрионских наглых слуг!

Не устрашился злобы дикой
Людей, погрязших в клеветах
И вышел с истиной великой,
С священной правдой на устах.

И благовещеньем звучали
Слова прямой души твоей
И мы в слезах тебе внимали
На перепутье черных дней.

Для нас, томящихся в неволе,
Под гнетом горькой нищеты,
Вставали в новом ореоле
Страдальцев Царственных черты.

И мы внимали с болью сердца,
Стыдом раскаянья горя,
Повестованьям иноверца
О крестном подвиге Царя.

Пьер Жильяр, высоко образованный, прекрасный педагог, поначалу приглашенный преподавать Великим Княжнам французский язык, оказался к тому же таким удивительно милым человеком, что Семья сразу его полюбила, а Цесаревич завязал с ним теснейшую дружбу и называл «Жилик». «…Уверена, что Бэби скучает без Жилика, — этот человек сущий клад» (Письмо Государыни от 1 июля 1916 г.)

Но это было позже, когда Алексей Николаевич стал его учеником и воспитанником, а познакомились они, когда Цесаревичу было полтора года.

Описание их первой встречи замечательно, а острый взгляд автора профессионально проницателен: «Цесаревич был прелестный мальчик… Он смотрел на меня серьезно и застенчиво и с трудом решился протянуть мне пухленькую ручку. Я заметил, как Императрица прижимала сына к груди, точно охраняя его или боясь за его жизнь. Этот жест и сопровождавший его взгляд обнаруживали острое внутреннее страдание и глубоко поразили меня. Только гораздо позже я понял значение этого взгляда».

Пониманием дело не ограничилось. Жильяр стал почти членом Царской Семьи и был незаменим и необходим в трагических обстоятельствах, которые сопутствовали Их жизни и до революций и, тем более, после. В своей книге он написал чудесные, благодарные слова о людях, окружавших Семью в последние месяцы: «Все, от генерала до простого матроса, без колебаний пожертвовали жизнью и мужественно пошли на смерть, а между тем этому матросу… стоило сказать одно слово, чтобы спастись: отречься от своего Государя. Этого слова он не сказал.

Они поступили так потому, что уже давно, в глубине простых и пламенных сердец, обрекли свои жизни в жертву тем, которых любили и которые сумели создать в окружающих столько привязанности, мужества и самоотвержения".

По своей скромности он не отнес эти слова в том числе и к себе, хотя достоин их не в меньшей степени. Их скажет Н.А.Соколов: «Неоднократно подвергая свою жизнь риску, Пьер Жильяр всецело жертвовал собой для Семьи, хотя ему как иностранцу ничего не стоило уйти от Нее в первую же минуту».

Он ни разу не пожалел о том, что остался. А страдал из-за того, что не смог пройти с Царственными Мучениками до конца Их путь.

Но и это будет позже. А в 1913 году Их Величества предложили ему исполнить труднейшую и очень важную миссию — подготовить Наследника к вступлению на монарший трон. Обычно на эту почетную должность избирался кто-то из высших сановников. Жильяр, понимая всю меру ответственности, согласился.

Он разработан специальную методику обучения и воспитания Цесаревича, но всегдашний камень преткновения и главную проблему представляла болезнь Наследника. Генералу Мосолову Жильяр рассказывал, что только учеба наладится, как снова ребенок мечется в нестерпимых муках.

И тогда, по словам доктора Боткина, «…г-н Жильяр, к которому Алексей Николаевич за семь лет особенно привык и привязался, проводит около него целые ночи».

А по словам Государыни, «солнышко… страшно похудел и бледен, с громадными глазами. Очень грустно… Любит, когда ему вслух читают, но слишком мало ест… Мать целый день с ним… и милый Жилик, который умеет хорошо ногу держать, греть и читать без конца» (Из письма Государыни от 10/23 апр.1918 г. из Тобольска Вырубовой).

И снова по словам доктора Боткина: «День и ночь мальчик так невыразимо страдает, что никто из родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Клим Григорьев Нагорный, после нескольких бессонных и полных мучений ночей, не в состоянии был бы выдерживать, если на смену ему не являлись бы преподаватели г-н Гиббс и, в особенности, воспитатель г-н Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они чтением и переменой впечатлений отвлекают больного от его страданий, облегчая ему их…»

Наступившая эпоха переворотов многое в России перевернула с ног на голову, в частности, отменила важнейшую миссию, возложенную на Жильяра. Но болезнь Наследника она не отменила. И не смогла отменить преданность Жильяра Царской Семье. На его моральную помощь и поддержку рассчитывала Государыня, когда поручила сообщить Алексею Николаевичу об отречении Государя. А сама пошла к Великим Княжнам. Дети болели, Жильяр опасался, что страшная весть осложнит Их состояние. Но выхода не было, он осторожно и спокойно поговорил с Цесаревичем. То, как Алексей Николаевич воспринял его слова, потрясло Жильяра: «Он сильно покраснел и взволновался… Но ни слова о себе, ни единого намека на свои права как Наследника. Еще раз я поражен скромностью этого ребенка, скромностью, которая равна его доброте».

8 (21) марта Государыня объявила приближенным о своем аресте и необходимости покинуть дворец тем, кто добровольно не пожелает остаться с Ней. Жильяр, убежденный республиканец, записал в дневнике в тот же день: «Я ответил о своем решении остаться». Не раздумывая он едет с Семьей в ссылку, в страшную для любого иностранца Сибирь.

В Тобольске, помимо преподавания, неугомонный и жизнерадостный Жильяр придумывает развлечения, «всячески изощряется найти забавы, способные внести разнообразие в монотонность заключения». Вместе с Гиббсом они режиссируют спектакли, разучивают с артистами роли (Т.Мельник-Боткина: «Алексей Николаевич говорил басом и был очень мил с большой привязанной бородой»).

Он обладал счастливой способностью во всем находить удовольствие: в пилении дров с Государем, в сибирских морозах, при которых Государь часто работал без пальто, а Жильяр наряжался в меховую куртку и обматывался башлыком, называя это «a la kalmouk», в строительстве ледяной горы во дворе вместе с князем Долгоруковым и Детьми. Устройство горы принесло много радостных хлопот и восторгов. Цесаревич писал П.В.Петрову в Царское Село 19 декабря 1917 г.: «… Пока у нас очень мало снегу и поэтому трудно выстроить гору. Я Вам пишу во время французского урока, потому что у меня почти нет свободного времени… Поклон и поздравления учителям. Храни Вас Господь! Ваш пятый ученик Алексей».

Снег выпал накануне Рождества. Гора была построена и стала любимым развлечением. Творцы и созидатели: князь Долгоруков, Жильяр, Великие Княжны и Наследник ежедневно катались на ней, устраивая грандиозную возню: неистово боролись, сбрасывали друг друга в снег и громко смеялись. Их дневника Государя: «Мария упала на горке и встала с огромной шишкой над правым глазом». По поводу синяков и шишек шутили между собой и в переписке с родными.

Из письма Татьяны Николаевны П.В.Петрову: «… У нас устроена маленькая горка (маленькая! — вот какой величины был на самом деле источник счастья Детей и взрослых). Когда скатываемся, часто бывают очень смешные падения… Раз Жилик оказался сидящим на моей голове. Я его умоляла встать, а он не мог, потому что подвернул себе ногу… Кое-как я вылезла. Ужасно было глупо и смешно, но ему пришлось пролежать несколько дней. Другой раз я спускалась с горы задом и страшно треснулась затылком об лед. Думала, от горы ничего не останется, а оказывается ни она, ни голова не лопнули, и даже не болело. — Крепкая у меня, однако, башка? А?»

Вечером 24 декабря, в канун Рождества Христова, все собрались для богослужения. Жильяр записал в дневнике: «Чувствовалось, что мы составляем одну большую семью. Мы старались забыть временные печали и заботы, чтобы наслаждаться минутами настоящей чистой дружбы в полном единении сердец».

Охранникам показалось, что зимний праздник узников затянулся. Радость на их лицах очень захотелось погасить. И погасили — с исключительной легкостью. Дождались ночи и в темноте, по-злодейски разрушили горку. «Дети — в отчаянии» (Из дневника Жильяра).

26 апреля 1918 года Их Величества, В.К.Мария Николаевна, доктор Боткин, князь Долгоруков и несколько слуг были увезены из Тобольска. Все находились в неведении, и все думали, что Государя везут на смерть. Лица Государыни и Великих Княжон опухли от слез, Государь казался спокойным и находил ободряющие слова для каждого.

Жильяр простился с ними в доме — Алексей Николаевич плакал в своей кровати, и Государыня просила не оставлять его. В земной жизни Жильяр больше не увидит Их Величеств.

Он услышал, как по двору прогрохотали повозки. Через несколько минут Великие Княжны — несчастные русские девочки — пробежали, рыдая, мимо дверей брата. Дети и приближенные остались во власти солдат, «наглость (которых) превосходит все, что только можно себе представить. Уехавших заменили молодежью, невообразимо распущенной и разгульной… «(Из дневника Жильяра).

В Екатеринбург он ехал с Детьми в разных вагонах. Утром 23 мая наблюдал в окно, как Дети в сопровождении комиссаров шли к пролеткам. Из дневника: «Шел мелкий дождь. Было грязно… (Словно преддверие той тоски и грязи, которая отныне будет постоянно окружать Их в Доме Ипатьева). Я захотел выйти, но часовой грубо оттолкнул меня. Как мало я подозревал, что мне не суждено снова увидеть Детей…» Потом он видел, как уводили генерала Татищева, графиню Гендрикову и г-жу Шнейдер. Немного спустя пришла очередь камер-лакея Волкова, повара Харитонова, лакея Труппа и 14-летнего кухонного мальчика Леонида Седнева.

Оставшимся в вагоне Жильяру, Гиббсу, баронессе Буксгевден, няням Теглевой и Эрсберг к вечеру объявили, что «в них больше не нуждаются» и что «они свободны». Реакцией вместо вздоха облегчения стал безмолвный крик дневниковой записи Жильяра: «Свободны! Как? Нас разлучили с ними? Тогда все кончено?! Возбуждение, которое нас поддерживало до тех пор, сменилось глубоким отчаянием…».

Он не позволил себе долго предаваться отчаянию. С неукротимой энергией начинает бороться за право… погибнуть вместе с Семьей: пишет прошения в совдеп, через доктора Боткина обращается к комиссару Авдееву.

Доктор подкрепляет просьбы Жильяра собственным обращением в Областной Исполком: «… Я решаюсь беспокоить Исполнительный Комитет усерднейшим ходатайством допустить г. г. Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Николаевиче Романове. А ввиду того, что мальчик сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, не отказать допустить их — в крайности же — хотя бы одного г. Жильяра, к нему завтра же». Обращение доктора проигнорировали, оба прошения Жильяра отклонили.

Он переживал так, как другие переживают крушение лучезарной мечты.

3 июня приближенных (по приказу Юровского и Голощекина) отправили в Тюмень. В город они прибыли 15 июня, после многих мытарств, жили в крайней бедности, голодали.

Жильяра еще и арестовали, когда он пришел в большевистский штаб, чтобы раздобыть пропуска для всех. Только благодаря «счастливому стечению обстоятельств» он смог вернуться к спутникам, почти потерявшим надежду увидеть его живым. «Несколько невыразимо жутких дней» они прятались в вагоне. Другая «счастливая случайность» помогла спастись — толпа беженцев, с которой удалось смешаться и незаметно пройти в город.

Тюмень белые освободили 20 июля. Через несколько дней газеты сообщили, что Государь убит в ночь с 16 на 17 июля, а Императрица и Дети в безопасности. А еще через 5 дней пал Екатеринбург.

С первым поездом Жильяр и мистер Гиббс «бросились на поиски Царской Семьи и наших сотоварищей, оставшихся в Екатеринбурге».

Побывав в доме Ипатьева, тщательно все осмотрев, Жильяр делает заключение: «если правда, что узников вывезли, то их увезли в чем они были, не дав возможности захватить самых необходимых туалетных принадлежностей».

Казалось бы, вывод ясен. Но так ужасен этот вывод, что Жильяр, вопреки очевидному, пытается доказать обратное. Снова и снова обходит комнаты, ищет «указаний, по которым мы могли бы узнать об Их участи». Даже с «величайшим волнением» осмотрев подвальную комнату, засомневался, была ли эта комната местом Их гибели. Хотя с первого взгляда понял, что здесь были убиты несколько человек.

И все же Жильяр вынужден признать непреложный факт — Государь погиб. А вслед за первым фактом неотвратимо вставал второй, столь же непреложный — Государыни тоже нет в живых. Иначе и быть не могло: на его глазах в Тобольске, в течение многих часов, в Ней боролись чувства жены и матери. Она разрывалась между ребенком, болезнь которого не позволяла уехать всей Семье, и мужем, жизни которого грозила смерть. Она покинула сына, чтобы пойти туда, где опасность была больше.

Да, Государыня, несомненно, разделила участь Императора. «Но Дети? Тоже перебиты? Я не мог этому поверить. Все мое существо возмущалось при этой мысли. Однако все доказывало, что жертвы были многочисленны. Тогда, что же?»

В вопросе явно сквозит ответ. Но Жильяр не сдается — он решает обойти и объездить Екатеринбург и окрестности. Побывал везде, где мог получить какие-то сведения. Встретился с о. Иоанном Сторожевым, совершавшим богослужение в Ипатьевском доме 14 июля. У священника надежды очень мало. Пусть мало. Он цепляется за самую слабенькую ниточку и продолжает поиски.

В феврале 1919 года Жильяр знакомится с Николаем Алексеевичем Соколовым и в первую же встречу слышит о гибели всей Семьи.

«… Я не мог поверить такому ужасу.
— Но дети, дети! — кричал я ему.
— Дети разделили судьбу родителей. У меня нет и тени сомнения».

Убежденность Соколова скоро подтвердили показания главных и неглавных убийц.

В марте 1920 года, в Харбине, после крушения правительства адмирала Колчака, Жильяр вновь послужил Семье. Вместе с генералом Дитерихсом и Н.А. Соколовым он спасал от наступавших красных следственные документы. Ночью, согнувшись под огромными чемоданами, генерал, два его офицера, следователь Соколов и Жильяр пробрались к поезду генерала Жанена, главы французской военной миссии. Не обошлось без погони — от неизвестных преследователей их выручили часовые генерала. Документы благополучно достигли Франции.

Ничто больше не удерживало Жильяра в России. Из дневника: «Екатеринбург!… С каким волнением я снова переживал в мельчайших подробностях тяжелые сцены, которые это название вызывало в моей душе. Екатеринбург — это было отчаянье при виде безплодности всех моих усилий, это была жестокая и грубая разлука; для Них это была последняя ступень Их долгого крестного пути, два месяца страданий, которые Им было суждено перенести до конечного избавления… У меня было чувство, что я исполнил по отношению к тем, с которыми меня связывали такие жгучие воспоминания, свой последний долг, сделал все, что мог там, где закончилась их трагическая судьба».

Из России Жильяр уехал не один. В 1922 году он женился на Александре Александровне Теглевой. Сашенька Теглева (1884-), потомственная дворянка, 17 лет была няней Детей, добровольно последовала за Ними в Сибирь. Всю жизнь свято хранила память о Них…

Чарльз Сидней Гиббс (1876−1963) — английский подданный. Окончил Кембриджский университет по специальности «Искусствознание», приехал в Россию весной 1901 г. Президент Санкт-Петербургской гильдии преподавателей английского языка. Учитель английского языка Августейших Детей.

Своим будущим ученицам, Великим Княжнам, Чарльз Сидней Гиббс был представлен осенью 1908 г.

«Великие княжны были очень красивыми, веселыми девочками, простыми в своих вкусах и приятными в общении. Они были довольно умны и быстры в понимании… У каждой был свой особенный характер и свои дарования». (Из воспоминаний Гиббса).

Через три года его учеником стал 8-ми летний Цесаревич. Хотя знакомы они были давно: «Крошечный малыш в рубашке, окаймленной голубой и серебряной украинской вышивкой, обычно заходил в класс, осматривался и затем серьезно жал руку. Я не знал ни слова по-русски, а он не знал ни одного английского слова. В тишине мы жали руки, и он уходил».

В первое время нелегко пришлось обоим — Алексей Николаевич едва оправился после очередного обострения болезни. Но Гиббсу терпения и упорства было не занимать: скоро занятия пошли успешно, а отношения стали доверительными и теплыми. Хотя в сравнении с Жильяром градус теплоты был ниже — видимо, по причине неизменной суховатой корректности Гиббса. Правда, глубинной сути взаимоотношений она не мешала: «Я провела весь день в комнате Бэби… м-р Гиббс читал ему или держал Foen. Он страдал почти все время… сильные боли. М-р Гиббс так добр и ласков с ним и прекрасно умеет с ним обходиться… «(письмо Государыни в Ставку от 6 апр.1916 г.).

Некоторые приближенные, однако, считали, что Гиббс только равнодушный наемник, который, закончив работу, уйдет, не оглянувшись. Момент истины наступил в мартовские дни 1917 г. Много «близких друзей» Семьи тогда исчезло. А два иностранца, инославные, две противоположности (один — «милый Жилик», другой — только «мистер Гиббс») приготовились разделить Их участь.

Святость Семьи и жертвенность Их подвига была несомненной для обоих преподавателей. Иногда, чтобы узреть, нужны не сильные очки, а «чистое сердце». И это утверждено еще в ветхозаветные времена (царь Давид, псалом 50-й) и в Нагорной проповеди.

Арестантом Александровского дворца Гиббсу побывать не удалось: 8-го марта он отправился в город за новостями, а когда вернулся, дворец, по приказу генерала Корнилова, уже превратился в тюрьму. Из показаний Гиббса Н.А.Соколову: «Временное Правительство не позволило мне быть при них. Отказ, я очень хорошо это помню, имел подписи пяти министров, причем из моего ходатайства было видно, что я преподаю науки Детям… Мне, англичанину, это было смешно».

Далее смешливый англичанин, безработный, но свободный, вместо того, чтобы, воспользовавшись обстоятельствами, тихо и быстро ретироваться в родной туманный Альбион, методично и упорно повел осаду революционных министров, которых он в грош не ставил. Ввел в бой «тяжелую артиллерию» — британского посла, направившего Керенскому просьбу о разрешении Гиббсу стать арестантом. А сам тем временем аккуратно передавал заключенным оперативные сводки о положении в городе.

Разрешение он получил 2 августа 1917 года — на следующий день после того, как Императорская Семья выехала в Тобольск.

Гиббс с непроницаемым видом прошел по опустевшему дворцу, навсегда попрощался с ним… И начал новый раунд борьбы. Теперь он требовал разрешения выехать к Семье в Тобольск, снова презрев удобный момент благопристойно избавить себя от сибирских морозов и малооптимистичного будущего.

Шансов выстоять против этой железной воли у Правительства не было. Последовала позорная капитуляция, и Гиббс пустился в путь через охваченную революционным брожением страну, напрочь забывшую, что такое порядок (в том числе и на железных дорогах). С последним пароходом, в начале октября он добрался в Тобольск и невозмутимо приступил к своим обязанностям.

Из показаний Гиббса на следствии: «Я приехал в Тобольск сам. Это было в час дня. Я был принят Государем в его кабинете, где были Императрица и Алексей Николаевич. Я очень рад был их видеть. Они рады были меня видеть. Императрица в то время уже понимала, что не все, которых она считала преданными им, были им преданны». Он добавил, что был поражен, увидев, как постарела Александра Федоровна за пять месяцев, и очень доволен, что Цесаревич Алексей выглядел поздоровевшим. Скупые слова, короткие предложения, но между строчек прорывается то, что наполняет душу внешне бесстрастного Гиббса, но глубоко в ней запрятано — его искренняя любовь к Семье и потребность быть рядом.

Приезд Гиббса оживил замкнутый кружок ссыльных. Из дневника Государя: «7-го октября. Суббота. Ночью было 9° мороза. Днём ясно, но довольно холодно, рукам в особенности. Наконец, появился mr. Gibbs, кот[орый] рассказывал нам много интересного о жизни в Петрограде».

Помимо новостей он привез письма, книги. Принял деятельное участие во всех доступных развлечениях. Подолгу на самые разнообразные темы беседовал с Государем. А вот с Императрицей «я никогда не мог себя чувствовать просто, без стеснения. Но я очень любил быть с ней и говорить. Она была добрая и любила добрые дела». Продолжил занятия с младшими Княжнами и Наследником. Их тетради для диктантов он будет хранить всю жизнь.

По очереди с Жильяром Гиббс несет самую тяжелую обязанность — дежурит у постели Алексея Николаевича. Доктор Боткин отмечал, что оба преподавателя «… Являются для Алексея Николаевича совершенно незаменимыми, и зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к сожалению, крайне ограничен».

Между тем, постоянно ужесточается режим содержания ссыльных. Большевики ознаменовали свой приход арестом свиты и переводом ее из Дома Корнилова в Дом Свободы, где приближенные с трудом разместились. Гиббс не имел привычки склоняться перед властью, которую не уважал, «извергам и злобным тварям» (выражение Жильяра) он тоже не собирался безропотно починяться. Это они будут уступать его колоссальной внутренней силе.

На приказание поселиться в одной комнате с Жильяром он ответил отказом. Отрядный комитет бился с ним долго, но так и «не уплотнил». Какой англичанин согласится жить в коммуналке!

Для упрямого индивидуалиста отремонтировали теплый и обширный каменный сарайчик. К сожалению, тут имелась своя оборотная сторона: ради отдельного жилья ему пришлось мириться с жестокими простудами. Инспирировал их жуликоватый кухонный работник Кирпичников, который держал свиней и варил для них невообразимое по аромату пойло. Он пользовался тем, что Их Величества никогда не делали ему замечания. Они только говорили: «Ах, это Кирпичников варит», — и все разбегались по дальним уголкам с приступом морской болезни.

Попавшему в сарайчик, как в мышеловку, Гиббсу бежать было некуда. В любую погоду ему приходилось открывать окно, чтобы продышаться. Однажды доктор Боткин поинтересовался, где он подхватил простуду и, услышав про открытые окна, сначала удивился, а потом догадался: «Wasit the pigs food?» — «It was just the pigs food», — чихая и сморкаясь ответил Гиббс.

В корниловском доме у него была прислуга — беззубая Анфиса, или Физа. Великие Княжны шутили, что и без Физы Гиббс не переедет. Действительно, Гиббс потребовал, чтобы Физа была переведена в дом N 1 для его личных услуг. Охрана безропотно согласилась (уже знали, что воспоследует в противном случае).

В Екатеринбург Гиббс приехал вместе с Детьми и свитой 23 мая. Поезд остановился, не доехав до платформ станции. Великих Княжон высадили в чистое поле. С чемоданами в руках, увязая в грязи, они пытались забраться на скользкую насыпь, где ждали дрожки. Легко представить, как сжимались кулаки Гиббса, смотревшего из окна вагона на эту картину. Гнев, возмущение и острая жалость — все, что ему оставалось — ни помочь Детям, ни проститься с Ними не позволили.

В Екатеринбурге приближенные (Жильяр, Гиббс, баронесса Буксгевден, няни Теглева и Эрсберг) прожили около десяти дней. Жили в своем вагоне 4-го класса, фактически товарном. Большевики придумали выдать им один документ на всех, чтобы облегчить надзор и принудить держаться вместе… Каждый день, стараясь не привлекать внимания, они ходили к Ипатьевскому дому, надеясь увидеть кого-нибудь из Семьи. 14 мая на глазах Гиббса и Жильяра вооруженные солдаты увезли матросов Нагорного и Седнева. Нагорный тоже их заметил, но сделал вид, что не узнал.

3 июня всю группу отправили в Тюмень. В Екатеринбург Гиббс и Жильяр вернулись сразу после прихода белых войск. Жильяру очень хотелось верить официальному заявлению Советского правительства о том, что Императрица и Наследник в безопасности. Гиббс был настроен скептически.

Летом 1919 года он активно помогал следователю Соколову, а чтобы иметь средства существования, давал частные уроки. Затем занял пост секретаря в штабе британского верховного комиссара.

В начале 1920 г. в Харбине Британская миссия в Сибири перестала существовать, и для Гиббса настало время возвращения домой. Он скучал о родине, но, уже готовясь к отъезду, вдруг вспомнил, как болезненно Государь воспринял ликование британского Парламента при Его отречении от престола и поздравительную телеграмму Временному правительству; как его родная страна отказалась принять обреченную Императорскую Семью. И почувствовал, что возвращаться не хочет.

А потому остался в Харбине еще на несколько лет, съездил в Пекин, к мощам убиенных Алапаевских мучеников. А уж потом отправился домой, к родным, которые смотрели на него, как на воскресшего из мертвых. Он и был другим — годы, проведенные с Императорской семьей, их живая и горячая вера, оказали огромное влияние на его мировоззрение. В сентябре 1928 года он поступил на пастырский курс Оксфордского университета, но, скоро осознал, что служить в Англиканской Церкви не будет. В последние 17 месяцев скитаний по дорогам России, его душа тоже прошла свой громадный путь, который завершился принятием Православия, как единственной Истины.

Гиббс вернулся в Харбин, где архиепископ Камчатский и Петропавловский Нестор крестил его в Православие с именем Алексий — в честь Цесаревича.

Это «почти как возвращение домой после долгого путешествия». (Из письма Гиббса к сестре).

В 1935 г. архиепископ Нестор постриг его в монашество с именем Николай.

По благословению духовника, владыки Нестора иеромонах Николай жил целый год в Русской православной миссии в Иерусалиме. С тех пор его мечтой, к сожалению, неосуществленной, было создание православного монастыря в Англии.

В 1938 году архиепископ Нестор посвятил о. Николая в архимандриты и возложил на него митру.

В 1946 году в Оксфорде о. Николай освятил храм в честь святителя Николая Чудотворца. В нем он разместил свои главные сокровища и святыни: в алтаре поставил ботинки Николая II, которые вез Государю из Тобольска в Екатеринбург, но так и не смог передать; люстру из дома Ипатьева, в виде розовых лилий с металлическим зелеными листьями и веткой фиалок; иконы, подаренные ему членами Семьи и спасенные из Ипатьевского дома.

На каждой службе он поминал Царственных Страстотерпцев, а в Лондоне надеялся основать музей Их памяти и открыть Русский культурный центр. Средств для этого не нашлось, но все же миниатюрный музей он открыл. В библиотечной комнате батюшка разместил фотографии, сделанные в Царском Селе, Тобольске и Екатеринбурге; учебные тетради Марии и Анастасии Николаевны; несколько листков меню из Тобольска; пенал, принадлежавший Цесаревичу, колокольчик, с которым он играл; медный герб с императорской яхты «Штандарт» и другие сбереженные им реликвии, бесценные для русских и русской истории.

В 1945 году о. Николай перешел в Московский Патриархат.

На наш взгляд, это доказательство того, что он, на себе испытавший прелести большевизма, не разочаровался в стране, ее народе, ее Вере. Также, как Император и Императрица, перед которыми он преклонялся.

В мае 1918 г. в частной петербургской квартире читают и передают друг другу открытку: «Думаем о вас всех и о страданиях, которыя вы претерпеваете. Среди испытаний, стараемся сохранить силы духа… Молю Г. Б., да спасет Он Россию и наш несчастный, обманутый народ. Молитесь и вы, молитесь за народ наш и не злобствуйте на него: он не так виноват, как нам кажется, его самого обманули, и он много страдает. Христос с Вами! А.»

Многие друзья — священники и прихожане — тогда от него отвернулись. Батюшка очень переживал, но потом появились люди, не просто привязанные к нему, но на которых он имел исключительное духовное влияние. Некоторым из них он рассказывал о своей жизни в России, о Царской Семье. Это случалось крайне редко, и люди понимали, какая им оказана честь.

За год до смерти отец Николай очень похудел и быстро терял силы. Но, по воспоминаниям Дэвида Беатти, «его лицо было поразительным… Очень розовые щеки, яркие голубые глаза и всклокоченная белоснежная борода, доходящая до середины груди. Он был интересным и остроумным собеседником. Несмотря на его сложную судьбу и необычную внешность, он был совершенным англичанином в своем практическом подходе к вещам и в своем чувстве юмора… В нем ощущался естественный авторитет, он был человеком, которым восхищаются и с которым не спорят».

Архимандрит Николай умер 24 марта 1963 года в возрасте 87 лет и был похоронен на кладбище Хэдингтон в Оксфорде. Друзья, навещавшие его в последние месяцы, рассказывали, что он, несмотря на слабость, всегда улыбался.

В лондонской квартире о. Николая, в спальне над кроватью висела потускневшая и поблекшая икона, подаренная ему Царской Семьей. За три дня до его кончины она обновилась. Святые страстотерпцы утешили и благословили своего верного друга.

«Я хотел быть при Семье, так как я Им предан», — архимандрит Николай (Чарльз Сидней Гиббс).

Так же сдержанно и просто эти немногие слова мог произнести каждый из тех, о ком мы еще вспомним…