 |
| Православие.Ru | Протоиерей Николай Емельянов | 08.05.2019 |
В издательстве ПСТГУ вышла книга проректора ПСТБИ при ПСТГУ, сотрудника научной лаборатории «Социологии религии» ПСТГУ, к.ф.н., протоиерея Николая Емельянова «Жатвы много, а делателей мало». Она представляет собой научное исследование, в котором автор выдвигает гипотезу, почему в России не растёт количество воцерковлённых людей, оставаясь примерно одним и тем же на протяжении уже более чем двух десятилетий. Мы поговорили с автором о причинах такого положения дел и о проблеме соотношения священников и мирян в современной России.
Священник Николай Емельянов
— Отец Николай, какова исходная проблема, которую вы исследуете в своей книге?
— Меня давно занимал вопрос, почему в нашей стране при где-то 80% православных верующих, то есть тех, кто в различных социологических опросах называет себя православными, только около 3% являются действительно воцерковлёнными людьми.
— А откуда эти данные, что лишь 3% от населения страны являются действительно воцерковлёнными, но что при этом около 80% опрошенных называют себя православными?
— Это более или менее общие социологические данные. На протяжении всего времени после освобождения Церкви все опросы показывают, что мы имеем порядка 3−5 процентов воцерковлённых людей. Имеются в виду те, кто причащается раз в месяц или чаще. Это достаточно узкая группа людей.
— Но 3 процента от всего населения России — это не так уж и мало.
— Возможно. Кстати, когда в Иерусалиме создавалась первая община верующих, как рассказывается в «Деяниях апостолов», то если посчитать, сколько человек вступили в неё сразу же по Воскресении, это тоже будет около 3% от всего населения того города. В Иерусалиме, по подсчетам ученых, тогда жило где-то 100 тысяч человек, а в книге говорится сперва о 3 тысячах присоединившихся к общине апостолов (ср. Дееян. 2, 41), а потом ещё о 5 тысячах уверовавших (ср. Деян. 4, 4).
Так или иначе, сегодня примерно похожие данные о количестве воцерковлённых показывают и ФОМ, и ВЦИОМ, и «Левада-центр». Правда, последняя компания обычно даёт цифры по воцерковлённости и религиозности чуть ниже прочих, и мы для надёжности ориентируемся на неё. Но в целом все три главные независимые опросные компании в этом смысле дают примерно согласные данные.
Однако когда мы говорим о тех, кто причащается раз в месяц или чаще, то мы берём узкую группу даже среди тех, кого расширительно тоже можно назвать воцерковлёнными верующими. Если же понятие воцерковлённых расширить до тех, кто причащается несколько раз в год, но реже одного раза в месяц, то количество воцерковлённых вырастает примерно до 10−12%.
В то же время, согласно данным тех же социологических компаний, начиная с 1992 года устойчиво растет число тех, кто отвечает положительно на вопрос «считаете ли вы себя православным». А именно, ФОМ в последние годы даёт показатель где-то в 80%, «Левада-центр» — 65−70%. Надо признать, в целом всё это выглядит парадоксально: всё те же стабильные 3% причащающихся раз в месяц или чаще — на фоне устойчивого роста за то же время тех, кто называет себя православными.
Это явление не раз обсуждалось в научной среде, среди социологов религии и религиоведов. Причём обсуждалось, как правило, с достаточно критических позиций по отношению к Церкви. Это, впрочем, вполне понятно, в силу определённых традиций, до сих пор господствующих в научной среде.
— И какие именно давались объяснения?
— Самое из них известное и простое — то, что такое самоназвание себя православными по большому счёту не имеет отношения ни к какой религиозности. Называют себя православными те, кто таким образом пытается обозначить свою этническую и гражданскую принадлежность, как русского человека и гражданина России.
Были и другие гипотезы, связанные с распространённым предположением о том, что даёт о себе знать общемировой тренд секуляризации, и Россия тоже движется в этом тренде. Ведь секуляризация порождает специфический тип религиозности, которая является внецерковной, размытой, и поэтому уже не может быть названа классической, институциональной в полном смысле этих слов.
Такие трактовки стали получать распространение и среди чиновников и государственных служащих. На вопросы и запросы, связанные, например, с влиянием Православия, его социальной значимостью, в ответ теперь можно услышать: «А почему мы вообще должны это поддерживать? Это же только 3% населения нашей страны. Разве это социально значимо?»
С другой стороны, когда мы сами проводили исследования приходов или церковных общин, то увидели следующее интересное явление. Если взять самые простые социальные показатели по России, например, количество детей, или разводимость, или такие социальные болезни, как курение и алкоголизм, то аффилиация с Православием на эти показатели практически никак не влияет. Среди тех, кто считает себя православным, тот же самый средний показатель разводов или, скажем, алкоголиков. Но как только мы берём эти показатели в той самой группе в 3%, то есть среди тех, кто причащается раз в месяц, то показатели становятся иными и качественно отличаются в разы в лучшую сторону.
Приходская община должна быть 200, максимум 500 человек
— Что вы имеете в виду?
— Например, в Москве три и более детей в 2004-м году имели лишь 3,5% от всего числа женщин старше 18 лет. А в общинах — 19%. Или такое же очевидное расхождение видно и по курящим. Поскольку курение в Церкви является осуждаемым пороком, то в ядре общин мы насчитали лишь 4% курящих. В то время как по России эта величина составляет 38%. Вы видите, что это качественная разница. И такие показатели и их расхождения в пользу воцерковлённых имеют место едва ли не по всем проблемам, которые мы связываем с определёнными социальными болезнями.
Также мы спрашивали об отношении к Родине и о патриотизме. Причём предлагали разные понимания патриотизма, в том числе контрпродуктивные. Опять-таки, в ядре общины понимание патриотизма чаще всего оказывается наиболее адекватным. Патриотизм понимается как любовь к Родине и готовность работать и действовать на благо процветания страны, но при этом люди не считают, что твоя страна всегда и во всех отношениях лучше других, и тому подобное.
В результате всего этого как вывод вроде получается, что за тезисом, что церковная жизнь в значительной мере сжимается и умещается в эти 3%, стоит какая-то правда. Но в какой-то момент у меня родилась гипотеза, возникшая просто из моего священнического опыта Исповеди, о котором я пишу в своей работе. Если мы с вами говорим о городских храмах. Священник постоянно чувствует, что он в состоянии непрерывной спешки. У него постоянное ощущение, что с ним кто-то хочет поговорить, а он не успевает: либо ему приходится в это же время говорить с кем-то ещё, либо он должен уже куда-то бежать.
— Насколько это, на ваш взгляд, значимая проблема?
— Могу сказать, что для приходского священника это очень болезненное переживание. Моё личное убеждение, что половина тех проблем, которые связаны с конфликтными ситуациями в храме, о которых я часто читаю в Facebook или в печати, связаны с этим обстоятельством. Скажем, человек рассказывает, как он пришёл в храм, и священник к нему грубо отнёсся. Я, анализируя эти ситуации, прекрасно понимаю, что едва ли не в половине случаев, если не больше, это произошло потому, что священник, скорее всего, куда-то поторопился. Он поэтому просто не успел понять этого человека, не успел с ним поговорить, не успел его почувствовать. Невнимание из-за постоянной спешки становится частью наработанной привычки. Уже есть привычка торопиться, и она чуть ли не автоматически порождает невнимание и отношение свысока, конечно, совершенно недопустимое для священника. Потому что даже несмотря на то, что это защитная реакция, это не может не отталкивать людей, не может не производить на них тяжёлое впечатление.
Типичной является ситуация, когда во время какого-то праздничного богослужения перед священником на Исповедь стоит очередь чуть ли не в 100 человек, и он должен за час со всеми поговорить! А среди этих людей могут оказаться как те, которым просто надо подойти под разрешительную молитву, так и те, кто зашли в храм первый раз за месяц, а то и за год. Однако никакого глубокого контакта со священником не может быть в такой ситуации в принципе. И любой священник, который живёт приходской жизнью и для которого Исповедь составляет важную часть его служения, тяжело переживает эту проблему.
Я сам служу не так много для священника, немногим больше 20 лет, но даже за это время очень чётко чувствуешь разницу между тем, что было тогда, и тем, что есть сейчас. Разница эта очень проста: то внимание, которое ты мог раньше уделять людям, ты сейчас уделять уже не можешь. Катастрофически не хватает времени. Тех людей, которые тебя хорошо знают и регулярно к тебе приходят, становится так много, что они просто не вмещаются в то время, которое может быть выделено для Исповеди.
Это очень простое наблюдение и связанные с ним болезненные переживания подвели меня к тому, что дальше я задался простым вопросом: сколько же людей я могу принять? Какая община вообще может быть у священника? Не означают ли эти стабильные 3% на протяжении всего постсоветского времени, что существующее количество духовенства больше прихожан при всем желании просто не может принять? Это и была моя изначальная гипотеза, которая затем полностью подтвердилась эмпирически.
В ходе своих исследований я попытался сделать приблизительные подсчёты, какой размер общины может быть у одного священника. И хотя нам не удалось довести дело до полномасштабного исследования, мы получили простой вывод на основании бесед со священниками и анализа литературы, что максимальный размер общины, окормляемой одним священником, совсем небольшой: всего около 200, максимально 500 человек.
— А как же Иоанн Кронштадтский, к которому приходили тысячи людей?
— Тут нужно очень хорошо понимать, что многие приходили к нему раз, может быть, несколько раз в жизни. Зато тех, кто с ним общался постоянно, было весьма ограниченное количество людей. Поэтому классический пример священника-харизмата, духоносного старца, нетипичен и нехарактерен для священника, у которого есть своя община, живущая регулярной церковной жизнью, свои постоянные прихожане, которых он всех знает, которые с ним регулярно общаются и регулярно у него исповедуются много лет.
Также нам удалось установить следующие интересные данные. В одном из всероссийских опросов мы задали вопрос «Знаете ли вы священника, к которому сможете обратиться в кризисной ситуации?» Собрав данные по этому вопросу, мы получили данные, что вокруг каждого священника есть порядка 1500 человек, которые его знают и могут обратиться к нему за помощью. То есть вокруг священника есть близкая ему община в количестве примерно 200−500 человек, а может быть и такой вот круг или сеть связей, в среднем примерно до полутора тысяч. И это на самом деле некий предел. Любой человек — он ограничен и больше ему отпущенного не вмещает. К тому же мы знаем, что священники бывают разные. Есть те, которые занимаются преимущественно духовничеством. Есть сельские священники, которые служат в деревнях и сёлах, где у них на всенощной стоит по 3−5 человек, и они не знают, что делать, и т. д.
Но на этом наше исследование не было закончено. Дальше мы попытались проанализировать процесс Исповеди. В одно из воскресений, когда не было какого-то большого церковного праздника, мы сразу в 50-ти московских храмах просто посчитали, сколько длилась Исповедь и сколько человек успели поисповедаться. При этом мы получили небольшой разброс среднего времени Исповеди. Несмотря на то, что люди могут исповедоваться по-разному и разное время, в основном оно составило диапазон примерно от 3−5 и до 15−20 минут. Хотя были храмы, где несколько человек исповедовались у батюшки гораздо дольше, а были, напротив, такие, где люди исповедовались ещё быстрее. Причём этот показатель не зависел от того, много или мало народу было на службе, суббота это была или воскресенье, старый священник исповедовал или молодой.
Священник как единственная точка входа в Церковь
— Сколько в среднем может и должна длиться Исповедь?
— Это отдельная тема, надо сказать, нетривиальная. Исповедь ведь является очень сложным феноменом. Одно дело, когда на Исповедь приходит кто-то из хорошо знакомых священнослужителю прихожан. В этом случае Исповедь имеет свой специфический характер. Человек прекрасно знает, что он делает и зачем он пришёл, участие священника порой здесь может быть просто минимальным, потому что уже есть полное взаимопонимание. И на такую Исповедь, как правило, не нужно много времени, здесь речь идёт уже о чём-то другом. Исповедь — это ведь не разговор, а таинство, одной из составляющей которого является молитва священника.
— Молитва?
— На Исповеди священник не столько разговаривает с человеком, сколько молится за него всё время, пока тот ему что-то рассказывает.
— Так священник во время Исповеди всё равно обязательно беседует, вразумляет, задаёт вопросы.
— Конечно. Но главное — не беседы и не вразумление, а то, что священник молится Богу за того, кто сейчас исповедуется.
А вот если на Исповедь приходит человек, который в первый раз видит священника, то даже если у него нет каких-то особых проблем, приходится с ним долго разговаривать и что-то объяснять. Его просто нужно ввести в реальность церковной и духовной жизни. И это никак не может быть коротким разговором на 10−15 минут.
Так же, если у человека какая-то реальная проблема, если он пришёл с горем или переживанием жгучей обиды, то сам факт того, что ты не торопишься, может сыграть определяющую роль. Но как только человек почувствует, что ты спешишь, разговор станет бессмысленным. Ты можешь говорить всё что угодно, но он почувствует только одно: что ты торопишься и что ты в нём не очень заинтересован. Кстати, один очень хороший епископ мне однажды сказал: «Я своим священникам говорю, что когда разговариваешь с человеком, спрячь свои часы и не смотри на них». Мне это очень понравилось.
Кроме того, мы должны понимать, что на сегодняшний день широкой и массовой церковной культуры в нашей стране по большому счёту так и не сложилось. По-прежнему очень трудно найти для ребёнка адекватную православную школу, а православных университетов у нас два с половиной на всю страну. По сути, мы не имеем распространённых социальных форм, через которые человек может войти в Церковь. Например, у нас практически нет христианских обществ и движений. А в той же Западной Европе, при всей сложности того положения, в котором там сейчас находится христианство, их там по сравнению с нами колоссальное количество, что вызывает непреходящее изумление. Ничего подобного у нас нет, а если и есть, то имеет крошечные масштабы.
В этих условиях единственной, по сути, точкой входа в Церковь для человека остаётся священник. Священники — словно то угольное ушко или узкое горло, через которое должна просочиться вся наша современная церковная жизнь. Но оказывается, что вся она сквозь него пройти или просочиться не может, могут пройти лишь только 3% тех, кто находится в ближнем кругу священника и тем самым имеет счастливую возможность причащаться не реже раза в месяц.
Один из самых сложных случаев — это большие храмы, соборы, через которые идёт непрерывный поток людей. Священник должен принять весь этот вал, что забирает все его силы. Строить в таких условиях общину оказывается очень трудно. Её пытаются и в таких условиях создавать, я такие примеры знаю, но она, как правило, оказывается под катком того большого количества совершенно нецерковных людей, которые приходят в этот храм с улицы, и их надо встретить. Обычно в таких условиях вся община занята совершенно особенным служением, с одной целью — просто встретить и принять этих людей.
Всё это в значительной мере является разрушительным для приходской жизни. Если священник приходит в храм с утра, а вокруг 100-тысячный спальный район и за ящиком — соответствующий список заказанных треб, то даже если просто возьмёшься, например, освящать все квартиры, то ты до смертного конца своего их не освятишь. Эта ситуация создаёт впечатление некоей безысходности.
Мы находимся в самом начале пути
— Каковы те выводы, к которым вы приходите в вашем исследовании? Как можно поправить ситуацию?
— Те выводы, к которым я прихожу, являются, на первый взгляд, совсем неутешительными. Например, возьмём соотношение количества священников и количества прихожан в Русской Православной Церкви. Оно оказывается, конечно, катастрофически большим: примерно 6050 человек, называющих себя православными, на одного священника в России. При том, что в Европе (в католических странах — Польше и Франции — или православных — Греции, Румынии и т. д.) это соотношение в разы меньше: от 1050 человек на одного священника в Греции до 2688 — во Франции. Однозначно, это совершенно другая картина. Соответственно, чтобы наша печальная ситуация поменялась, чтобы стала возможна какая-то совершенно другая пастырская практика, нужно увеличение существующего корпуса духовенства в 3−5 раз.
— Разве это реально?
— Это, конечно, нереально, в том-то и дело. Сейчас православное духовенство на территории РФ составляет примерно 20,5 тысяч человек. Я как раз об этом и пишу, что даже самый эффективный набор в семинарии не даст требуемого количества. И потом, мы же с вами прекрасно понимаем, что количество здесь не решающий фактор. При увеличении корпуса духовенства в первую очередь становится важным качество. Формальные механизмы ничего хорошего не дадут. К тому же каждый священник — это не просто священник, это ещё и его семья, которая тоже должна быть церковной, иначе грош цена такому священнику, и т. д.
Ну и потом, любой менеджер тут же спросит, а как содержать всех этих людей? И это тоже будет резонный и вполне уместный вопрос. На него невозможно дать какой-то немедленный ответ. Но, строго говоря, это и не было целью моей книги. Цель была — обозначить эту проблему, показать её обоснованно и содержательно. То, что существующие ограничения современной церковной жизни не связаны именно с секуляризацией. Я, наоборот, привожу примеры, что как только появляется священник, то следом появляется храм, а потом и приход. То есть всё действует ровно в обратную сторону. Не спрос рождает предложение. Ситуация подобна той, которая в политэкономии описывается законом Сэя: любое предложение порождает немедленный спрос, и таких реальных примеров мы можем привести множество. Важно отметить, что этот процесс происходит совершенно естественно. Это не пропаганда, не клерикализация общества, а, скорее, наоборот — происходит объединение людей в местные общины, преодоление атомизации общества, порожденной революцией 1917 года и Второй мировой войной.
В последние годы мы видим очень быстрый рост Церкви: быстрый рост количества духовенства, числа епархий. Церковь очевидно растёт, развивается, и иногда возникает ощущение, что мы уже не можем больше, мы и так рукоположили уже очень много священников, даже восполнять это количество будет очень трудно. Находить кандидатов для рукоположения всё труднее, потому что их требуется всё больше и больше. И, как всегда и бывает при активном росте, возникает ощущение, что вроде где-то надо и остановиться, что мы не сможем содержать эти храмы, не сможем построить новые, что всё это очень дорого и т. д.
А на самом деле нужно очень хорошо понимать, что мы находимся в самом начале пути. Это понимание, как мне кажется, очень важно. Если его потерять, то будет очень сильно искажена как очень важная перспектива видения Церкви, так и религиозная картина в нашей стране. Всё будет выглядеть так, что есть лишь какая-то маргинальная Церковь числом всего 3% от всего населения и какое-то совершенно непонятное остальное пространство, которое является то ли секулярным, то ли обладающим странной специфической религиозностью, то ли находящимся в поисках какой-то специфической гражданской идентичности.
— Но необходимо ли рост числа священников повлечёт за собой и рост количества прихожан?
— Нет, конечно. Это резонный и важный вопрос. В книге я оговариваю, что никакой рост духовенства не влечёт за собой автоматически немедленного роста количества воцерковлённых людей. Можно сказать, что это условие необходимое, но недостаточное. Более того, это показывает и наша история последних 20 лет: корпус духовенства вырос в 5 раз за это время, а 3% воцерковлённых так и остались неизменными.
Однако тут есть одно очень важное соображение. Да, за это время не выросло количество людей, причащающихся раз в месяц или чаще. Но есть вполне достаточные данные для утверждения, что в это же время значительно выросла та группа прихожан, которая причащается несколько раз в год. Здесь есть очевидный рост, и он немаленький.
Нетрудно догадаться, что эта группа требует гораздо большего внимания и времени. Это большой масштабный процесс воцерковления, который требует общения с людьми, катехизации, подробных разговоров и т. д. Но чтобы этот процесс пошёл дальше — для этого у Церкви сегодня, по-видимому, просто не хватает возможностей, в том числе из-за крайней ограниченности времени у священников.
Тем не менее можно говорить, что это условие хоть и недостаточное, но необходимое. Без роста численности духовенства изменения сложившихся пастырских практик, когда до священника порой просто не добраться, ожидать не приходится. Такая задача перед Церковью стоит. Как она может быть решена — это отдельная тема. Я, опять же, в практических выводах пишу об этом. Видимо, узловой точкой для следующего этапа развития Церкви будет не постройка храмов, хотя она остаётся первостепенной задачей. Каждый новый храм в спальном районе добавляет 2000 регулярных прихожан в течение следующего года после его открытия. Это уже объективный и поверенный факт. На следующем этапе главным будет построение церковных общин. Кстати, надо сказать, что об этом постоянно говорит Патриарх Кирилл, причём начал он это делать очень давно, даже ещё до своего Патриаршества. На этом мало фиксируется внимания. Но когда я этой темой стал заниматься, я специально посмотрел и обнаружил, что она постоянно звучит в выступлениях Патриарха, и особенно часто — в последнее время.
Без действующих и живых церковных общин, во-первых, не будет расширения церковной жизни — в том смысле, что приходящим людям просто некуда будет войти. Во-вторых, только община может продуцировать достаточное количество духовенства. Никакой рекрутинг, основанный на других принципах, не будет ни естественным, ни логичным и не даст того масштаба кандидатов на священство, который необходим. Я думаю, построение новых общин гораздо легче может быть осуществлено, если священник сам вышел из общины и если он с ней сохраняет постоянную связь. В этом смысле мне кажется, что одним из возможных решений проблемы было бы формирование священнических «кустов», когда есть духовник, который воспитывает будущих священников, направляет их на получение духовного образования. Потом они возвращаются, служат у него на приходе, в его общине или на приписных приходах. Это тоже могло бы быть весьма эффективной практикой, когда церковная жизнь и священническое служение, словно по эстафете, передаётся от поколения к поколению.
Все эти соображения являются очень важными с точки зрения подготовки будущих священников. Свято-Тихоновский богословский институт при ПСТГУ, проректором которого я являюсь, готовит кандидатов к рукоположению в священство уже более 25 лет. Проведённое исследование позволяет по-новому взглянуть на сам процесс пастырской подготовки, чётче осознать наличную церковную ситуацию, поставить вопрос о том, какие священники нужны сегодня, как и к чему их нужно готовить.
Я уверен, что Церковь даст свой ответ на проблему нехватки священников, ведь Бог даже из камней может «воздвигнуть детей Аврааму» (Лк. 3, 18), но одновременно мне кажется, что без нашего понимания самой проблемы и нашего участия в этом деле Божьем Господь не захочет явить Свою милость. Поэтому я и написал свою книгу.
С протоиереем Николаем Емельяновым беседовал Юрий Пущаев
