 |
| Православие.Ru | Борис Ширяев | 03.05.2019 |
Этот рассказ Бориса Ширяева взят из сборника пасхальных историй «Тайна воскресения», выпущенного издательством Псково-Печерского монастыря «Вольный странник».
Пасха на Соловках
Посвящаю светлой памяти художника Михаила Васильевича Нестерова, сказавшего мне в день получения приговора: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко».
Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море страшно. Оторвавшись от матерого льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются. Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбас — неуклюжий, но крепкий поморский баркас, — разве лишь в случае крайней нужды. Но уж никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто серою пеленою шуги — мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белесыми лапами и унесёт туда, на полночь, откуда нет возврата.
В один из сумеречных, туманных апрельских дней на пристани, вблизи бывшей Савватиевской пустыни, а теперь командировки для организованной из остатков соловецких монахов и каторжан рыболовной команды, в неурочный час стояла кучка людей. Были в ней и монахи, и чекисты охраны, и рыбаки из каторжан, в большинстве -духовенство. Все, не отрываясь, вглядывались вдаль. По морю, зловеще шурша, ползла шуга.
— Пропадут ведь душеньки их, пропадут, — говорил одетый в рваную шинель старый монах, указывая на еле заметную, мелькавшую в льдистой мгле точку, — от шуги не уйдёшь.
— На всё воля Божия.
— Откуда бы они?
— Кто ж их знает? Тамо быстринка проходит, море чистое, ну и вышли, несмышлёные, а водой-то их прихватило и в шугу занесло. Шуга в себя приняла и напрочь не пускает. Такое бывало!
Начальник поста чекист Конев оторвал от глаз цейсовский бинокль.
— Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно, сам Сухов.
— Больше некому. Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну и рисканул!
Белухами на Русском Севере называют почти истреблённую морскую корову — крупного белого тюленя.
— Так не вырваться им, говоришь? — спросил монаха чекист.
— Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном карбасе выходили.
Большинство стоявших перекрестились. Кое-кто прошептал молитву. А там, вдали, мелькала черная точка, то скрываясь во льдах, то вновь показываясь на мгновение. Там шла отчаянная борьба человека со злобной, хитрой стихией. Стихия побеждала.
— Да, в этакой каше и от берега не отойдешь, куда уж там вырваться, — проговорил чекист, вытирая платком стекла бинокля. — Амба! Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход!
— Ну, это ещё как Бог даст, — прозвучал негромкий, но полный глубокой внутренней силы голос.
Все невольно обернулись к невысокому плотному рыбаку с седоватой окладистой бородой.
— Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? — так же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в глаза каждого. — Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое. Так и ладно будет. Волоките карбас на море!
— Не позволю! — вдруг взорвался чекист. — Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!
— Начальство, вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!
Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошел от берега.
— Готово?
— Баркас на воде, владыка!
— С Богом!
Владыка Иларион стал у рулевого правила, и лодка, медленно пробиваясь сквозь заторы, отошла от берега.
Спустились сумерки. Их сменила студеная, ветреная соловецкая ночь, но никто не ушёл с пристани. Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без различия, даже чекиста с биноклем. Шёпотом говорили между собой, шёпотом молились Богу. Верили и сомневались. Сомневались и верили.
— Никто, как Бог!
— Без Его воли шуга не отпустит.
Сторожко вслушивались в ночные шорохи моря, буравили глазами нависшую над ним тьму. ещё шептали. ещё молились.
Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четырех, а девять человек.
И тогда все, кто был на пристани, — монахи, каторжники, охранники, — все без различия, крестясь, опустились на колени.
— Истинное чудо! Спас Господь!
— Спас Господь! — сказал и владыка Иларион, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова.
Пасха в том году была поздняя, в мае, когда нежаркое северное солнце уже подолгу висело на сером, бледном небе. Весна наступила, и я, состоявший тогда по своей каторжной должности в распоряжении военкома особого Соловецкого полка Сухова, однажды, когда тихо и сладостно-пахуче распускались почки на худосочных соловецких берёзках, шёл с ним мимо того распятия, в которое он выпустил оба заряда. Капли весенних дождей и таявшего снега скоплялись в ранах-углублениях от картечи и стекали с них тёмными струйками. Грудь Распятого словно кровоточила. Вдруг, неожиданно для меня, Сухов сдернул будёновку, остановился и торопливо, размашисто перекрестился.
— Ты смотри. чтоб никому ни слова. А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота. Страстная.
В наползавших белесых соловецких сумерках смутно бледнел лик распятого Христа, русского, сермяжного, в рабском виде и исходившего землю Свою и здесь, на её полуночной окраине, расстрелянного поклонившимся Ему теперь убийцей.
Мне показалось, что свет неземной улыбки скользнул по бледному лику Христа.
— Спас Господь! — повторил я слова владыки Илариона, сказанные им на берегу. — Спас тогда и теперь!..
Ещё бы я не вспомнил её, эту единственную разрешённую на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви. Помню и то, чего не знает мой случайный собеседник.
Я работал тогда уже не на плотах, а в театре, издательстве и музее. По этой последней работе и попал в самый клубок подготовки. Владыка Иларион добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников.
Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви, кресты и чаши из музея, но об облачениях забыл.
Идти и просить второй раз было уже невозможно.
Но мы не пали духом.
В музей был срочно вызван знаменитый взломщик, наш друг Володя Бедрут.
Неистощимый в своих словесных фельетонах Глубоковский отвлекал ими директора музея Ваську Иванова в дальней комнате, а в это время Бедрут оперировал с отмычками, добывая из сундуков и витрин древние драгоценные облачения, среди них — епитрахиль митрополита Филарета (Колычева).
Утром всё было тем же порядком возвращено на место.
Тайна Воскресения / Сост.: А. Чернова. — М.: Вольный странник, 2019 — 304 с. : — ил. ISBN 978−5-152−005−4
Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход.
Невиданными цветами Святой ночи горели древние светильники, и в их сиянии блистали стяги с ликом Спасителя и Пречистой Его Матери.
Благовеста не было: последний колокол, уцелевший от разорения монастыря в 1921 году, был снят в 1923 году. Но задолго до полуночи вдоль сложенной из непомерных валунов кремлевской стены, мимо суровых заснеженных башен потянулись к ветхой кладбищенской церкви нескончаемые вереницы серых теней.
Попасть в самую церковь удалось немногим.
Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек.
Всё кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору.
Тишина. Истомленные души жаждут блаженного покоя молитвы.
Уши напряжённо ловят доносящиеся из открытых врат церкви звуки священных песнопений, а по тёмному небу, радужно переливаясь всеми цветами, бродят столбы сполохов — северного сияния. Вот сомкнулись они в сплошную завесу, засветились огнистой лазурью и всплыли к зениту, ниспадая оттуда, как дивные ризы.
Грозным велением облеченного неземной силой иерарха, могучего, повелевающего стихиями теурга-иерофанта, прогремело заклятие-возглас владыки Илариона:
— Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его!
С ветвей ближних сосен упали хлопья снега, а на вершине звонницы вспыхнул ярким сиянием водруженный там нами в этот день символ страдания и воскресения — святой Животворящий Крест.
Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход.
Семнадцать епископов в облачениях, окружённых светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее — нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.
Торжественно выплыли из дверей храма блистающие хоругви, сотворённые ещё мастерами Великого Новгорода; загорелись пышным многоцветием факелы-светильники — подарок веницейского дожа далекому монастырю, хозяину Гиперборейских морей; зацвели освобождённые из плена священные ризы и пелены, вышитые тонкими пальцами московских великих княжон.
«Христос воскресе!»
Немногие услыхали прозвучавшие в церкви слова Благой вести, но все почувствовали их сердцами, и гулкой волной пронеслось по снежному безмолвию: «Воистину воскресе!»
«Воистину воскресе!» — прозвучало под торжественным огнистым куполом увенчанного сполохом неба.
«Воистину воскресе!» — отдалось в снежной тиши векового бора, перенеслось за нерушимые кремлевские стены, к тем, кто не смог выйти из них в эту Святую ночь, к тем, кто, обессиленный страданием и болезнью, простёрт на больничной койке, кто томится в смрадном подземелье Аввакумовой щели — историческом соловецком карцере.
Крестным знамением осенили себя обреченные смерти в глухой тьме изолятора.
Распухшие, побелевшие губы цинготных, кровоточа, прошептали слова обетованной вечной жизни.
С победным, ликующим пением о попранной, побеждённой смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно.
Пели все. Ликующий хор «сущих во гробех» славил и утверждал своё грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение.
И рушились стены тюрьмы, воздвигнутой обагрёнными кровью руками.
Кровь, пролитая во имя любви, дарует жизнь вечную и радостную.
Пусть тело томится в плену — дух свободен и вечен. Нет в мире силы, властной к угашению его!
Ничтожны и бессильны вы, держащие нас в оковах!
Духа не закуете, и воскреснет он в вечной жизни добра и света!
«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..» — пели все, и старый, еле передвигающий ноги генерал, и гигант-белорус, и те, кто забыл слова молитвы, и те, кто, быть может, поносил их. Великой силой вечной, неугасимой Истины звучали они в эту ночь. «..И сущим во гробех живот даровав!»
Радость надежды вливалась в их истомленные сердца.
Не вечны, а временны страдания и плен. Бесконечна жизнь светлого Духа Христова.
Умрём мы, но возродимся!
Восстанет из пепла и великий монастырь — оплот земли Русской.
Воскреснет Русь, распятая за грехи мира, униженная и поруганная.
Страданием очистится она, безмерная и в своём падении, очистится и воссияет светом Божией правды. И недаром, не по воле случая стеклись сюда гонимые, обездоленные, вычеркнутые из жизни со всех концов великой страны.
Не сюда ли, в святой ковчег русской души, веками нёс русский народ свою скорбь и надежду?
Не руками ли приходивших по обету в далекий северный монастырь отработать свой грех, в прославление святых Зосимы и Савватия воздвигнуты эти вековечные стены, не сюда ли в поисках мира и покоя устремлялись, познав тщету мира, мятежные новогородские ушкуйники.
«Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы..»
Они пришли и слились в едином устремлении в эту Святую ночь, слились в братском поцелуе. Рухнули стены, разделявшие в прошлом петербургского сановника и калужского мужика, князя Рюриковича и Ивана Безродного: в перетлевшем пепле человеческой суетности, лжи и слепоты вспыхнули искры вечного и пресветлого.
«Христос воскресе!»
Эта заутреня была единственной отслуженной на Соловецкой каторге.
Позже говорили, что её разрешение было вызвано желанием ОГПУ блеснуть перед Западом гуманностью и веротерпимостью.
Её я не забуду никогда.
Борис Ширяев. Соловки, 1925 г. Отрывок из книги «Неугасимая лампада»
