 |
| Православие.Ru | Дмитрий Михайлов | 28.11.2018 |
Предыдущие главы:
Часть 3: Забытые вырицкие подвижники
Борис Малышев с детьми Модестом и Ольгой
Отверженные под монашеской опекой
Дом на Урицкого, 67 вновь был разгромлен так же, как в самом начале жизни на этом несчастливом месте. Одиночество и неизвестность повисли над двумя сиротами, жизнь родственников врага народа сулила только горе. Собаке и коту жилось полегче: проходившие через Вышний Волочёк армейские части кормили их, пёс научился служить, а кота и вовсе украли.
Модест, которого в двухнедельном возрасте лишили здесь материнского молока, а в 11-летнем — и самой матери навсегда, весь ушёл в себя, замкнулся. Когда в школе учительница вызывала его, вставал из-за парты с видом проснувшегося и не понимающего, где он и что с ним. Он учился плохо. Даже после семинарии и академии он мог написать слово «корова» через «а». Так и не вошла в него вытесненная горем школьная наука.
У Ольги поначалу душевная травма была так сильна, что стали выпадать волосы. М. Марина трижды её посылала стричься, чтобы та не осталась без волос совсем. Начало их совместной жизни с м. Мариной было в слезах. Дети постоянно плакали до двух ночи в постели, а м. Марина говорила им вполне взрослые слова: «Надо очищаться, надо страдать». Ольга отгоняла навязчивые мысли о самоубийстве. Модест тоже тихонько хныкал. Всегда любивший сестру и беспрекословно принимавшей её верховенство, однажды он в гневе неожиданно налетел на неё так, что ей пришлось отбиваться руками и ногами на кровати. Она даже не поняла, за что он вдруг стал её колотить.
На их приветствия на улице знакомые отворачиваются и не отвечают. Напротив живущий директор хлебозавода, дочь которого приходила к ним поиграть в крокет, ни разу не подкинул им ни корки хлеба. Не приезжала, как раньше, мамина родня из Акшонтова, села по дороге на Выдропужск. Ольга Борисовна вспоминает, как бывшие зрители в их домашнем театре, их двоюродные сёстры, исчезли из их жизни: «Двоюродные, троюродные мамины сестры… встретились в войну, я сказала, что ни папы, ни мамы нет, — и всё, отвалились».
Недалеко живущая эстонка Леокадия Ивановна часто звала Ольгу: «Картошки продам, турнепсу», — и всякий раз эта картошка оказывалась мелкой и гнилой, а турнепс — проросшим, черным внутри. Приговаривая «ой, бедные сироты», она добавляла советы: отделаться от опекунши, пустить на квартиру офицеров, чтобы были деньги.
Много нового узнали Модест и Ольга на практике. Все уборки и постирушки теперь были на Ольге, только свои носовые платки, косыночки и чулки м. Марина стирала сама в тазике. Дети узнали, как пилить дрова двуручной пилой, как наискось ставить колун, чтобы он не застревал, и что березу легче колоть замороженной. На память о колке дров осталась о. Модесту паховая грыжа — приходилось делать операцию и носить бандаж.
Валентина Николаевна Баркаева
Четыре месяца в слезах и тревоге были и у детей и у родителей. Когда в Вятлаге Малышевым разрешили переписку, Борис и Мария договорились, и первое письмо от Бориса было адресовано на домашний адрес, а Мария написала своё первое и единственное письмо из лагеря сестре Валентине в Ярославль, прося узнать, что с детьми. На штемпеле 31.01.42 г., и, получив письмо, Валентина сразу же приехала в Волочёк через разбомбленное Бологое. Она ехала с мыслью забрать сирот к себе.
Обе сестры, оставшись в бурное революционное время без родителей, попали в детские приюты. Мария оказалась в старинном Оленевском приюте, с верующими воспитателями и иконами в комнатах, а Валю поместили в новый, только что организованный безбожной властью. Мария сохранила веру в Бога. А Валина жизнь покатилась по рельсам строителей «нового мира». Коммунистка Валя вышла замуж в институте за старшекурсника, вместе с мужем попав на новый резинотехнический завод под Ярославлем, недалеко от прославленного Толгского монастыря. Вероятно, не будь м. Марины, здесь бы и прошло детство Модеста и Ольги. Трудно себе представить, кем бы выросли Модест и Ольга в Волгострое, под крылом двух коммунистов Баркаевых. Вряд ли он бы стал священником, а она — матушкой, женой священника.
Приехав в Волочек, Валентина побеседовала со школьной учительницей, оценила домашнюю ситуацию — и решалась оставить детей, потому что в родном доме и стены помогают, да и было ещё что продать, чтобы выжить. И ещё она поняла, что м. Марине можно довериться — стала высылать ей по 100 рублей ежемесячно, в дополнение к такой же сумме, получаемой от ГорОНО. Не говоря ни слова о Боге, она совершила христианский подвиг милосердия: сперва дважды проделав путь от Ярославля до Вятлага с передачами Борису, а потом приняв его после освобождения из лагеря в свой дом, ставший местом его спасения.
Убыточная коммерция
В войну все жили тем, что у кого было до войны. Хотя религиозную литературу при обыске забрали, но осталась беллетристика. Дедушкины книги пошли в ход, полные собрания сочинений в хороших переплётах всю войну Ольга понемногу продавала раненым в многочисленных госпиталях — Жюль Верн, Джек Лондон, Мамин-Сибиряк, Лермонтов, Элиза Ожешко… Покупали и на барахолке, и в библиотеках, но доход был крошечный. Борис просил в письме не продавать всё подряд, понимая, что всё уйдёт за бесценок. За войну они спустили всё.
Мастерица-мама оставила им много своего рукоделия. В её тапках с простёганными подошвами они бегали по двору, и ещё остались четыре этажерки салфеток, занавески на окнах, да и сами нитки мамины — всё это ушло на барахолку, где они пытались продавать и менять вещи на продукты. Но коммерция была убыточная: скидок на сиротство и неопытность им никто не делал. Запасённую до войны для покраски крыши олифу продали, а после оказалось, что совсем задешево — не ориентировалась м. Марина в ценах. Николай Николаевич, как они звали игумена Никона (Воробьева), старался выручить их советом, и это экономило много сил и средств. Например, он нашел жестянщика, сделавшего из оцинкованного колпака над плитой два больших цилиндрических ведра на продажу.
Ходили менять вещи на продукты в деревню Маслово по Московскому тракту. Чистенькая деревня с березовыми аллеями и палисадничками показалась им богатой. Запомнилось, что шли туда босиком: обувь всю сносили, а которая мала, ту продали. Не знаешь, что осенью будешь надевать.
Помощь свыше
Однажды в субботу закончились деньги, и нужно было завтра что-нибудь нести продавать, чтобы купить муки. Они помолились и легли спать, а в семь утра в воскресенье зазвонил уличный колокольчик. Ольга отворила дверь, за которой стоял давний знакомый, старичок из деревни. Их дедушка, купец Алексей Малышев, у него в своё время лён покупал, и этот человек по старой памяти её родителям из деревни привозил продать картошку. Оля уже говорила ему, что они с братиком без родителей остались и теперь с верующей бабушкой живут. Старичок поздоровался и говорит Ольге:
— Я вот мешок ржаной муки решил выменять.
— А почему вы к нам пришли?
— Да помолился Богу, куда идти: на рынок? Нет, думаю, пойду к вам, сиротам. Мне нужна сковорода, миска. Нет ли чего-нибудь променять?
— Ой, — обрадовалась Оля, — дедушка, берите! У нас есть две миски эмалированные.
Он взял и оставил в обмен муку. Оля побежала будить опекуншу:
— Вставайте, Марья Николавна, вот мы вечером молились, плакали, чтобы завтра хоть чего-то покушать — и Господь услышал. Уже пришёл человек с ржаной мукой. Господь не оставил нас!
Жизнь у печки
Тепло печки означало зимой жизнь, и оно было дефицитом. Ольга Борисовна вспоминает, что когда спала на кухне на первом этаже дома, ноги примерзали к окну, потому что топить часто было нечем. А «вышку», как в просторечии в Вышнем Волочке называют мезонин, они обычно сдавали квартирантам. Нижняя часть дома стояла пустой — вселившаяся в комнаты старших Малышевых еврейская семья эвакуировалась. Бдительный уличком, диакон-расстрига Павел Иванович Богоявленский, надзирая за соблюдением правил затемнения и заклейкой стекол крест-накрест от бомбежки, заметил это. В пустующее помещение переехал детсад, в помещении которого временно разместился военный госпиталь. Пришли рабочие, разобрав стену, объединили кухни, — пришлось с плачем перебираться наверх. Но этим переездом очень выручил их Господь: повариха детсада всё время что-то готовила, и к ним наверх через стояк шло даровое тепло, а иной раз и что-то доставалось поесть от поварихи.
Ольга Борисовна вспоминает, как сидят они втроём вечером с опекуншей, и каждый что-то своё делает: «Моденька делает из бисера колечки на рынок продавать. У папы где-то была в темнушке, в кладовке, проволочка для радиоприемников — такие медные, красные тонкие проволочки наматывались на катушки. Вот на эти проволочки он искусно нанизывал бисер. А я батистовые квадратики обвязываю мулине, самым тонким крючочком. Платочки носовые, мне показала старушка одна, как обвязывать. Горит коптилочка. Опекунша наша чего-то вяжет крючком: рукавички нам или носки вяжет на спицах. И рассказывает, а мы слушаем. А то по очереди какую-нибудь книгу [читаем]. У нас все до одной духовные книги отобрали, родительских не осталось. А у неё полный ящик был, хорошие книги очень, и вот она свою книгу читает какую-нибудь. А мы слушаем и что-нибудь делаем тоже». И получилось так, что духовное чтение из запасов опекунши, прочитываемое вечерами за работой, было почти единственным книжным «питанием» для подростков Малышевых — например, письма епископа Феофана: «Сидим и что-нибудь читаем по очереди, если не рассказывает она про свою старую питерскую жизнь, то читаем по очереди, всегда какая-то книжка у нас духовная найдётся».
М. Марина, впоследствии став крестной детей Ольги, воспитывала «внучат» не менее серьезно, чем «детей», весьма строго: «Павлушка, это мой средний, — вспоминает Ольга Борисовна эпизод из детства будущего священника Павла Анисимова, — говорил: о, бабка-кока злая. Она чего-то его ремнём один раз отхлестала…» — и тут же припоминает себя и брата: «Помню, ещё в одной комнатке мы ложились, лежим, а спать-то нам не улечься. Она зайдет, с ремешком стоит: спать. Мы — под одеяла. Она по кровати хресь ремешком, и сразу — тишина, молчок. Она уходит. Мы её боялись, но она нас не била. По кровати так хлестнет… строго посмотрит. Да, она властная была. Но я всё равно её ценила. Она нас понимала, была у нас взаимная любовь…».
Ольга Борисовна вспоминает о военном житье-бытье, ласково приговаривая, перебирая воспоминания, как дорогие сердцу реликвии: «Модинька дров и щепочек приготовит с вечера, Мария Николаевна утром стопит лежаночку, в лежаночке кастрюлька, а там обед, мы придём из школы, к обеду — уже сытые будем: хоть с хряпы с какой, хоть лепешки какие картофельные из шелухи, слепленные с мукой ржаной грубого помола. Мы мололи в кофейной мельнице сухие картофельные очистки. С варёной картошки снимаешь мундир-то, потом он сушится в печке, а потом мы мололи его в кофейной мельнице вечером с Моденькой. Дождемся, конечно, когда побольше соберётся. А потом уже она эти очистки молотые сушёные возьмёт и ржаную муку, лепёшки пресные испечёт, коржаночки. А что бы мы без неё делали? Двое детишек без родителей? Как надо было ценить её…».
«Как это вы с чужими детьми живёте, а они вас слушаются? Мы со своими не знаем, что сделать, а вы с чужими живёте», — говорили м. Марине знакомые. Господь так устроил — дети были послушные. Ольга, как старшая, пыталась заботиться о замкнутом и одиноком Модесте, который был всегда как-то особенно беззащитен и невезуч. Однажды вечером они с братиком шли куда-то и решили надеть его новую солдатскую шапку-ушанку, только что выменянную на рынке. Наверное, это было сразу после войны, — Ольга Борисовна помнит, что горело электричество, а в войну оно бывало редко. Когда они шли мимо театра, откуда-то выскочил мальчишка, сорвал с Модеста шапку и быстро исчез в ближайшем подъезде. Преследовать шпану они не решились, пошли, расстроенные, домой. Пришлось Модесту опять в старой шапке ходить. Он часто болел, рос очень замкнутым. Его круг общения составляли сестра, опекунша и её подруга, монахиня Олимпиада (Герасимова).
Монахиня Олимпиада
Монахиня Олимпиада (Герасимова)
«Матушка Олимпиада нас очень в войну поддерживала — такая милая, приветливая, маленькая…», — вспоминает с теплотой Ольга Борисовна. Как утверждает местное предание, Ольга Сергеевна Герасимова, будущая монахиня Олимпиада, была дочерью богатого питерского купца, ходила вся в золоте. Старшая её сестра была замужем, а брат болел. Эта болезнь привела к ним в дом святого Иоанна Кронштадтского, который благословил Ольгу, ещё тогда маленькую девочку. В монастыре под Гатчиной жила её родственница, и Ольга традиционно проводила в обители время летом. Скорее всего, речь идёт о Пятогорском Вохоновском женском монастыре — других обителей под Гатчиной в то время не было. Там она ухаживала за старой монахиней, данной ей в наставницы, и ей так захотелось остаться в обители, что купец не смог уговорить дочь вернуться. Игумения сказала ей сразу: здесь воля будет уже не твоя, и все золото надо снять. Этот тест Ольга прошла легко, сняв все украшения тут же, кроме сережек.
Следом пришлось пройти и тест на смирение. Ей, 17-летней барышне, захотелось угодить своей монахине-наставнице, собрав щепочек на растопку.
— А кто тебя благословил на это? Без благословения зачем? Я тебя не благословляла, неси обратно щепочки на место. Возьми у меня благословение, и тогда будешь их собирать.
Кроме приобретения навыков монашеской жизни, Ольга училась в обители и ремёслам — вышивать, писать иконы. Может быть, по созвучию имён эти рассказы посеяли и в душе юной Ольги Малышевой мысли о монашеском пути, с которыми после войны она пришла в келию прп. Серафима Вырицкого. Она запомнила слова м. Олимпиады про молитву Иисусову: «Мне сказала монашка Ольга Сергеевна, что, как свободная минута, — читай Иисусову молитву: „Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешную. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную“. Было время свободное, я повторяла там. Но я чётки никогда не держала, как другие чётки держат, чего-то из себя воображают…».
После разгона монастыря м. Олимпиада была выслана в Узбекистан. Она захватила с собой из монастыря мешочек с камушками, украшавшими венчики икон, и жила, подрабатывая шитьем. Подзаработав на вышивке, стала покупать краски и вновь писать иконы, которые покупали верующие. Когда трехлетний срок её ссылки подошел к концу, жена большого коммунистического начальника, взявшая её в домработницы, плакала.
В ссылке она поселилась рядом и общалась с монахиней Марией из вышневолоцкого Казанского монастыря. Они условились «обменяться судьбой» — вместо раньше освободившейся по закону м. Олимпиады в родной Волочек поехала м. Мария, которой оставалось отбыть ещё три месяца. А через три месяца к ней приехала м. Олимпиада.
В дом и жизнь детей Малышевых она вошла как подруга их опекунши — миролюбивая, добрая, заботливая. Ольгу она учила шить и помогала шить платьица. Модеста она научила рисовать, и впоследствии он помогал ей писать иконы. Её иконы есть в Богоявленском соборе, в восстановлении которого она приняла самое деятельное участие. Ольга Борисовна входит в придел собора, где находятся иконы свт. Иоасафа Белгородского, «Скоропослушница» и «Достойно есть», реставрированные руками м. Олимпиады, словно пешком идя в историю: «Я сижу вот всегда тут… у меня тут память Ольги Сергеевны, матушки Олимпиады (Герасимовой)».
Ольга Борисовна Анисимова-Малышева у могилы монахини Олимпиады (Герасимовой)
Помогавшая ей в работах в соборе м. Елизавета была из того же гатчинского монастыря. Общаясь с ними, дети Малышевых слушали непридуманные рассказы о помощи святых. Запомнился Ольге Борисовне эпизод из жизни м. Елизаветы уже в советское время, зимой, когда та добиралась к себе домой в Кронштадт. На пути её нагнали неизвестные на санях и уже хотели её схватить. Она взмолилась первому пришедшему на память святому — им был свт. Иоасаф. И совершилось чудо. Откуда ни возьмись, перед её похитителями явился статный красивый мужчина и грозно спросил:
— Вы что к ней пристаете? Она — моя.
— Ты-то сам откуда тут взялся? — опешили т. е. Но нападать не решились и оставили их одних. А он её вёл по льду до Кронштадта, довел до самой двери квартиры и исчез.
В ту пору у них было только одно оружие — молитва, и только одна помощь — от святых. Это они хорошо понимали. А неустойчивое положение их всегда могло разрешиться новым арестом, сроком и смертью. Поэтому, когда м. Олимпиаду вызвали в милицию, она, прежде чем идти в неизвестность, просила: «Сестрица Мария, помолись обо мне, в милицию вызывают», — в целях конспирации используя мирское имя м. Марины. Она исполняла большой заказ и жила на дому у заказчика, её кормили-поили. Милицию кто-то уведомил, что живет-де по разным домам тунеядка, иконы рисует. Но доносчик своей цели не достиг. Милицейский начальник добродушно выслушал её сетование, что пенсии нет, а жить надо, спросил:
— А мой портрет можете нарисовать?
— Конечно, могу, — ответила матушка.
Но заказывать свой портрет ей милиционер не стал, отпустил с миром.
Явно не вписывается в классическое жизнеописание монахини-подвижницы эпизод из воспоминаний Ольги Борисовны о предсказании м. Олимпиадой судьбы Ольге и Модесту по линиям на руке. Ольге понравилось предсказание долгих лет и отсутствия нужды в деньгах во время старости, а Модест резко отдернул руку, когда она, взглянув, не удержалась и воскликнула: «Ой, бедный Моденька!» Это было поколение монашествующих, которые могли вспомнить и свои увлечения юных лет явно немонашеского происхождения, ведь их монастырская жизнь была недолгой или вообще не успела состояться, и свой подвиг они несли тайно, в самой глубине житейского моря — реализуя идею «монастыря в миру», среди воинствующего безбожия, о чем говорил о. В. Свенцицкий[1]: «Будет создан новый, невидимый монастырь взамен разрушенных монастырей, и этот монастырь не смогут разрушить никакие случайные внешние обстоятельства». «На закрытие храмов надо отвечать исканием непрестанной памяти Божией. И это не потому, что через это откроются храмы, а потому, что этим созидается Незакрываемый Храм», — считал С.И. Фудель[2], это — «монастырь в сердце». А митрополит Антоний Сурожский, проведший многие годы в тайном постриге и знавший опытно, что есть подлинное «тайное монашество», говорит:
«..всё Евангелие осуществимо в жизни, в обыкновенной мирской жизни; только не надо пробовать жить в миру, будто ты живёшь в пустыне или будто ты живёшь в монастыре, потому что тогда получается не следование Христу, а обезъянничанье с какого-то образца»[3].
И в наше время, ещё более безбожное, чем годы открытых гонений на веру, надо по крупицам собирать опыт тайного монашества. В воспоминаниях голодных сирот военной поры он отразился не сказанными вскользь словами о непрестанной молитве, а более значимыми для детей материнской заботой и человеческой наджностью.
Зотик Сиропитатель
Священномученик Зотик, сиропитатель
Однажды, в конце войны, матушка Марина с детьми пришли во вновь открывшийся храм на всенощную, и им передали: будьте завтра обязательно, вас пригласят на помин.
«Матушке Олимпиаде подавали поминать записочки об упокоении убитых, — вспоминает Ольга Борисовна, — пряничка дадут, хлебушка, печеньинку в её торбочку положат. А раз она сорганизовала целую трапезу множеству голодных людей. Женщина, у которой погиб сын Зотик, держала коров и благодаря этому жила неплохо. Когда она подала за сына записку поминать его, матушка Олимпиада ей ответила: устрой хороший помин, раз ты просишь для сына Царство Небесное. Ведь его небесный покровитель — святой Зотик Сиропитатель, так накорми сирых». После воскресной службы пошли на помин не только матушки Марина и Олимпиада с Модестом и Ольгой, но и множество церковных старушек, которых пригласила мать погибшего солдата. Шли они долго, потому что жила она в предместье. Пришли, помолились, матушки Марина и Олимпиада пели. Благословили стол… и начался пир.
Это было невероятное чудо. В русской печи дожидались гостей в чугунках по две разновидности первого и второго, там были щи и суп, каша пшённая и картошка тушёная. После кушанья одного вида голодные люди немедленно хотели отведать то, что ещё не попробовали. И откуда силы взялись, и как животы вместили? Шли Ольга с Модестом, и эти животы резало от наполнявшей их пищи, так они не ели больше никогда в жизни. Мудро поступила мать солдата: незабываемый обед при каждом воспоминании всю жизнь подвигает Ольгу Борисовну молиться за неизвестного убиенного воина Зотика. И сколько людей накормила тогда своим советом матушка Олимпиада…
Паломничество в Федово
Федово. Церковь Михаила Архангела
О службах в храме Архангела Михаила в селе Федово в 10 км от Вышнего Волочка, по сведениям вышневолоцкого краеведа Дениса Ивлева, точно говорить можно начиная с лета 1943 года. Ольга Борисовна вспоминает, как они с братом и опекуншей вместе ходили в Федово по большим праздникам, и их приняли однажды на ночлег после всенощной на полу в доме, где клопы атаковали не только с земли, но и с потолка. Вместо сна получилось настоящее всенощное бдение. В маленькой федовской церквушке на кладбище служил тогда отец Леонид Орнатский. Ему помогал юный алтарник Борис Анисимов, живший в деревне, ныне посёлке Красное Село. Борис ходил в храм пять километров пешком каждое воскресенье, вызывая всеобщий смех односельчан, показывавших пальцем на «дурачка». Его духовной опорой была только верующая бабушка Дарья. Соблазном для юноши был и сам отец Леонид, сломленный и спившийся после того, как в лагере узнал, что жена отреклась от него. После войны жена вернулась с покаянием, но пить и курить он бросить уже не мог. Впоследствии Борис с Модестом вместе учились в Ленинградской семинарии, вместе ехали на каникулах домой, — так познакомил Господь Ольгу Малышеву с её супругом, будущим протоиереем Борисом Анисимовым.
Игумен Никон (Белокобыльский)
Если верить документам — можно подумать, что в ответ на желание верующих принести доход в казну государство им разрешило использовать чтимую икону свт. Николая из закрытой церкви в селе Белый Омут. Верующие пишут:
«Просим вашего разрешения выдать для временного пользования из Бело-Омутской церкви икону Николая Святителя, так как у нас такового нет, если вы передадите эту икону, у нас увеличится доход, и мы больше сможем дать пользы государству подписки на военный заём 43 года, просим вас принять во внимание, ведь эта икона стоит без движения, а мы могли бы получить доход и дать пользу государству, и для фронта и для победы, просим не отказать. Илларионова, Максимова, Шмарова..».
И местная власть идёт на уступки:
«Разрешение дать рекомендуется с разрешения секретаря исполкома райсовета. 28 июня 1943 г.», — пишет в своей статье Д. Ивлев.
Однако, по словам Ольги Борисовны, выходит более прозаично: игумен Никон (Белокобыльский) узнал, что в Белом Омуте кто-то уже «прихватизировал» святыню, и она служит столом в кузне, потом он каким-то образом вызволил икону, и задача состояла в том, чтобы легализовать её. История гораздо сложнее и интереснее, если изучать её без купюр и не только по архивным бумагам… Легендарная личность насельника Киево-Печерской лавры и начальника её подворья в Петрограде, ныне ставшего подворьем Оптиной пустыни на Васильевском острове, игумена Никона (Белокобыльского), заслуживает отдельной статьи.
После войны служившего в Федово игумена Никона увёз в Киев возрождать вновь открытую лавру молодой монах Нестор. Малышевы провожали его на вокзале. По утверждению мон. Варсонофии, она в храме видела, как из алтаря вылетел огненный шар и влетел в образ свт. Николая, и ей тогда подумалось, что благодать ушла из федовской церкви. Образ свт. Николая после открытия Богоявленского собора действительно перенесли в собор, а потом закрыли и храм в Федово.
Для нашей истории этот чудотворный образ важен. Ольга Борисовна вспоминает, что они с братом и опекуншей читали перед ним акафист свт. Николаю, молясь о спасении Бориса из Вятлага. И нашлись люди, помощь которых помогла вызволить Бориса.
Благотворительность военных лет
Могила Л.В. Вода и монахини Марины (Изотовой)
Модест и Ольга через свою опекуншу попали в эпицентр мира деятельных церковных людей, одной из которых была казначея Богоявленского собора Любовь Викторовна Вода, пострадавшая в 1937-м году за то, что собирала среди прихожан помощь арестованным и сосланным «религиозникам». Любовь Викторовна Вода, урожденная Холина, была генеральской дочерью. Большой двухэтажный деревянный дом Холиных отобрали и использовали под детсад. Свою украинскую фамилию ей оставил рано умерший супруг, адвокат Семён Вода. Из-за болезни глаз она ходила в темных фиолетовых очках. С этой старушкой дружила и принимала участие в её нелегкой судьбе м. Марина, собирая передачи для Любови Викторовны среди бывших прихожан собора, пока та семь лет «отбывала срок» где-то неподалеку от Волочка.
Письмо дочери Ксении к матери, монахине Марине (Изотовой)
А когда настало время освобождения, Любовь Викторовна написала: «Сестрица моя Мария, куда мне деться, куда выходить?» Принять «социально опасную» старушку м. Марина попросила свою младшую дочку Ксению, жившую в Рыбинске. Муж Ксении был на фронте, и трудно было принять в семью больного человека, требовавшего постоянных забот. Но любящая дочь послушалась мамы. Она пишет 26 декабря 1944 года про гостью: ей нездоровится, страдает сердцем. Ксения носит ей капли из поликлиники и водит в церковь. Письмо написано стилем белого стиха, и сквозь самодельные строфы ощущается в нём свет настоящей любви, которой жили и спасались эти люди.
Позднее в подобной же ситуации м. Марина просила Валю Баркаеву принять Бориса Малышева в Ярославле. А история с Любовью Викторовной имела продолжение. Дожив у Ксении до возвращения из армии её мужа Алексея, она вместе с этой семьей перебралась в Таллин и нянчила родившегося там у них сына Федора. Когда в конце жизни её частично парализовало, она решилась окончить свои дни в родном Волочке и после больницы выехала в неизвестность, дав три телеграммы — старосте собора и двум знакомым прихожанам, одной из которых была матушка Марина. На вокзал встречать болящую пришли только матушка Марина и оказавшийся на каникулах дома семинарист Модест. Её погрузили на саночки-дровенки и повезли к м. Марине в дом № 23 по ул Урицкого.
Письмо дочери Ксении к матери, монахине Марине (Изотовой)
Заканчивать жизнь Любовь Викторовне Господь определил в одной комнатке с м. Мариной, в той спаленке, где живёт ныне Ольга Борисовна. Рядом стояли их кровати, рядом находятся на вышневолоцком кладбище и их могилы. Как философски замечает Ольга Борисовна, стоит предоставить человеку место рядом при жизни — и тебе предоставит Господь место рядом с ним по смерти. А рядом с их могилой упокоился и муж Ксении Алексей. Они вместе приезжали на полугодовую «вахту», чтобы вместе ухаживать за мамой, когда стала немощной м. Марина, и в один из таких приездов Алексей скончался в этом же доме 23 по улице Урицкого в Волочке. А теперь ухаживает за общим захоронением поселившаяся в Вышнем Волочке внучка матушки Марины.
«Все она хлопотала и хлопотала, хлопотунья такая», — заключает Ольга Борисовна рассказ о широкой и разнообразной благотворительности своей опекунши. Воспитанники последовали её примеру: в семье протоиерея Модеста Малышева доживала свой век взятая им на попечение престарелая вышневолоцкая монахиня, которую все ласково звали Леленькой. Для него это была не благотворительность, а норма жизни.
[1] Свенцицкий В., прот. Монастырь в миру. В 2 т. Т. 2. Проповеди и поучения (1927−1928 гг.). — М.: Трим, 1996. С.
[2] Фудель С. И. Собрание сочинений. В 3 т. Т. 1. — М.: Русский путь, 2001. — С. 197. Цит. по: «Монастырь в миру» и его культурно-исторические лики. URL=http://podvorie-alexandria.ru/aleksandrijskoe-podvore/khristianskoe-chtenie/item/146-monastyr-v-miru-i-ego-kulturno-istoricheskie-liki.html, Дата публикации 02.07.2015 г.
[3] Антоний Сурожский, митроп. Пути христианской жизни: Беседы. — М.: Альпари, 1998. С. 62−63. Цит. по: «Монастырь в миру» и его культурно-исторические лики. URL=http://podvorie-alexandria.ru/aleksandrijskoe-podvore/khristianskoe-chtenie/item/146-monastyr-v-miru-i-ego-kulturno-istoricheskie-liki.html, Дата публикации 02.07.2015 г.
|
|
