Владимир Романович Козин (1898−1967)

Он принадлежит к числу самобытнейших русских писателей ХХ века. Печататься начал в 1922 году. Первая книга — сборник очерков «Солнце Лебаба» — вышла в 1930-м. Затем последовали сборники новелл «Цвет пустыни» (1932), «Путешествие за стадом» (1938), «Повесть многих лет» (1940), «Горы и ночь» (1944), «Рассказы» (1954), «Оазис» (1957). Незадолго перед кончиной Козин собрал лучшее из написанного им в книге «Четырехрогий баран», изданной уже в 1968 году. В 1973-м, выпуская в свет книгу козинских повестей и рассказов «Привязанный к седлу», издательство «Советский писатель» уведомляло читателей, что в нее «включены произведения, не опубликованные В. Козиным при жизни». Полагая, видимо, что автор и его творчество вполне известны широкой публике, редакторы не сочли нужным сопроводить книгу сколько-нибудь обстоятельной вступительной статьей, и случилось так, что тридцать с лишним лет спустя только счастливый случай помог мне открыть для себя этого мастера: во вступлении к антологии «Советский рассказ 20−30-х годов» (1990) Ю. М. Нагибин называет и Козина («один из лучших новеллистов нашей литературы, нежно любимый Андреем Платоновым»). Странно, однако, что после таких слов ни одна строчка самого Козина в упомянутую антологию включена не была. Но тогда еще могло казаться, что здесь всего лишь досадное недоразумение, которое кто-нибудь другой вскоре обязательно исправит. Не исправили, и «эпоха гласности» обернулась для «одного из лучших новеллистов нашей литературы» полным забвением: его книги не переиздаются, о нем практически никто не слыхал, его имени не найти в большинстве литературных справочников. Кое-что удалось узнать только из «Краткой литературной энциклопедии» (М., 1966), вышедшей за год до смерти писателя.

Владимир Романович Козин родился в Ростове-на-Дону. В 1927 году окончил сельскохозяйственный факультет Азербайджанского политехнического института. Зоотехник по профессии, он большую часть жизни провел в Закавказье и Средней Азии и свою повесть «Как я учился писать» начинает следующими словами: «Моя литературная родина — Туркмения, страна пустынь и знойных оазисов. В Туркменистане во мне созрело чувство простора — эта первая мужественность писателя, — любовь к разнообразной обширности человеческих дел, замыслов, свершений». И далее: «Первичный вкус у меня был. Его заронили в меня зоркость и яркость Революции, стремительность эпохи, звериный глаз зоотехника, долгие встречи с молчаливыми, отзывчивыми людьми, легкость бытия, не стесненного ничем лишним, кроме прекрасного груза избранных книг. Не восторгаясь (это было привычным!), я буднично наблюдал мужество и тонкость пастухов, прорабов, пограничников, политработников пустынь и пустынных гор. Не удивляясь (некогда было особенно удивляться!), я подмечал необычайные срастания нового и старого, то невозможно удачные, то неловкие движения социализма, взрывы косной кровавой древности, выразительность внезапных контрастов на пыльных звонких базарах и у немых соленых озер, на первостройках, караванных тропах, самолетах.

Я жил дельно, вкусно, порывисто. <> Я был переполнен суровой, отчетливой жизнью — своей, своих товарищей по опасностям и труду, своей страны.

Я не мог не писать, но не писал годами: надо было строить советские колодцы, овечьи загоны и верблюжьи навесы, дома для пастухов и специалистов, принимать и выращивать стада овец, совершенствовать пустыню, пастбища, людей…"

Предлагаем вниманию читателей две новеллы из книги Владимира Романовича Козина «Рассказы» (М., 1954).

М. Ю. Литов

Русское море

1

Ягмур родился в пустыне, у Пестрого колодца, в кибитке пастуха; вырос и был воспитан в оазисе Лебиаб, что значит — спящий у воды.

Родители Ягмура погибли в годы гражданских битв. Мальчик питался у чужих костров, спал, где случалось заснуть, среди привычных просторов пустыни. Он родился рядом с нуждой, она заставила одинокого Ягмура быть настойчивым, суровым, лукавым.

Однажды Ягмур встретился у забытых колодцев со Степаном Лихачевым. В нехоженом краю Красной пустыни, где не было караванных троп, Ягмур ловил сусликов на завтрак, Степан же охотился на диких песчаных котов; их крепкие, нежные шкурки пожилой охотник задумал подарить своей молодой жене на полушубок.

Охотники встретились в утренней тени под развалинами глинобитного колодца и разговорились.

«Способный мальчишка!» — подумал Лихачев, позавтракав ловко поджаренным сусликом Ягмура.

Ягмур сидел перед ним голый и сдержанно смеялся. Лихачев знал язык туркмен и, наевшись досыта, рассказывал семилетнему Ягмуру новости о жизни в оазисах и неведомых городах. Мальчику понравился толстый задорный охотник в белых брезентовых сапогах и красном туркменском халате, и когда Степан вдруг сказал Ягмуру: «Поедем со мной в Лебиаб, поживешь у меня!» — мальчик подумал и согласился, предварительно спросив: «А люди в твоем Лебиабе не голодают?»

На третье утро буланый иноходец Лихачева вылетел из подвижных песков на бугор. С его озаренной вершины была видна дальняя полоса оазиса, и всадниками овладело счастливое чувство, словно они увидели зелень нового мира, а буланый жеребец, почуяв далекий оазис, заржал.

Жена Лихачева любила своего беспокойного мужа, и его желания были для нее законом. Ягмуру она очень удивилась. Синие глаза ее засверкали. «Как две луны!» — быстро подумал Ягмур и потупился: на нем были пестрая рубашка и трусики Лихачева, и это было непривычно. Женщина осторожно приласкала мальчика, и это тоже было новое, неловкое чувство.

— Теперь ты его будешь голубить, знаю тебя, — сказал Лихачев жене. — Не надо. Пусть мальчишка растет свободно!

2

Все, что знойно сверкало под солнцем в оазисе Лебиаб и простиралось на узком пространстве от Великой реки до Красной пустыни, принадлежало смелому Ягмуру, но желаннее всего была Великая река.

Когда Ягмур впервые увидел Аму-Дарью, ее величественный поток, сияющий рябью и внезапными отмелями, он окаменел на высоком берегу. Река подмывала нестойкий берег, он шумно осыпался в тишине, отваливался влажными пластами, но Ягмур стоял и смотрел, не двигаясь.

Недалеко от берега Аму-Дарьи простиралась подстеленная чистой травой священная роща Белый нос. Так ее назвали очень давно наши предки, и никто не знал, почему такое имя дали небольшой прибрежной роще. Столетние дубы составляли ее неожиданную красоту. В середине рощи стоял древний колодец; грубые заботливые руки пастухов делали его нетленным.

В раскаленный полдень у колодца Ягмур встретил разговорчивого старика, пастуха овец, и от него узнал обо всем, что лежит и живет за Великой рекой, а от своего русского отца Степана и матери Ксении мальчик услышал новое слово — море. Оно во сто раз неогляднее Аму-Дарьи; оно удивительнее Великой реки; оно глубже, чище, опаснее; оно совершенно.

«Наверное, — подумал Ягмур, — отец Степан и пастух Джума меня слегка обманывают. Но мать Ксения обманывать не может, не умеет!.. Я должен увидеть море!»

3

На другое лето, в невыносимо знойную ночь, Ягмур исчез. Ксения плакала, похудела, подурнела от тяжелых мыслей и первый раз в жизни гневно сказала мужу:

— Вот что наделала твоя свобода воспитания! Где хочешь, найди мне моего Ягмура!

— Отыщется! — сказал Лихачев и начал искать.

Он поговорил с заслуженными «седыми бородами» оазиса, с пастухами овец и погонщиками верблюдов, с чайханщиками и арбакешами, с охотниками и капитанами аму-дарьинских лодок.

Ягмур отплыл под утро на большой парусной лодке, груженной тюками каракулевых шкурок, вниз по Аму-Дарье. В Чарджоу.

Плавание было спокойным. Еще один солнечный мир открылся Ягмуру на Великой сумасшедшей реке и далеких ее берегах. Ягмур нырял с лодки и плыл за ней на боку, как учил его отец Степан. Перепуганные лодочники кричали мальчику, что он ныряет на верную смерть: коварна Великая река. Ягмур спокойно вылезал из воды на борт, сушился под солнцем, пел сердечным лодочникам русские песни, какие слышал от отца Степана и матери Ксении, и веселые лодочники — каюкчи — стали уважительно называть Ягмура «урусбаши» — русский певец.

Двое полных суток стремительное и плавное течение увлекало вперед тяжелую лодку и, ни разу не посадив на мель, благополучно донесло ее до Чарджоу. Прямо от пристани Ягмур, расспрашивая по-туркменски и по-русски, как пройти, пошел на станцию железной дороги.

Сердце его было открыто всему новому; он ожидал, что увидит необычайное.

Он увидел паровоз.

Ягмур не испугался, он даже не очень удивился. В первую минуту он просто не поверил, что так может быть. Он взглянул на паровоз и закрыл глаза; потом, не шевелясь, приоткрыл их и, прислушиваясь к разъяренному дыханию паровоза, выскользнул к белому зданию вокзала, на базарную площадь. Здесь была живая, добрая жизнь.

Поздним вечером Ягмур с толпой туркмен сел в удивительный вагон, и поезд через горячую ночь и пустыню понес его на Ашхабад и Красноводск.

Голые, безжизненные скалы окружали Красноводск с трех сторон; солнце с утра раскаляло и скалы и город; зной давил людей весь день и ночь. Но Ягмур не боялся никакого зноя. Он пересек базарную площадь, полную солнца, острых запахов, ослепительной пыли, и за белым домом с закрытыми ставнями увидел чудо.

Зеленое море лежало перед ним в бухте розовых скал, а за бухтой было синим, открытым, и солнце бесконечно блестело на море, и бесконечным было чувство, поразившее Ягмура. Он стоял у белой стены, потирая одну босую ногу о другую; брезентовые туфли, связанные шнурками, заботливо висели на его плече. Он ни о чем не думал, очарованный видением моря, потом вдруг прошептал:

— Оно мое! — и, испугавшись своего бесстыдного шепота, замолчал.

Стыдливая, почтительная улыбка застыла на его строгом лице: он чувствовал себя недостойным смотреть на этот простор и незаметно для себя все ближе подходил к зеленой воде. Она была так прозрачна, что не казалась глубокой, — дно у берега было видно со всеми ракушками и базарным мусором, прекрасным на такой прозрачной глубине.

Желтые, черные, коричневые, солнцем раскрашенные мальчишки озорничали в чудесном море. Не помня себя, Ягмур разделся и вошел в зеленую, видимую до дна теплоту. Это был подвиг, счастье и первая страсть на всю жизнь.

Трое суток прожил Ягмур у открытого моря. Море было с ним откровенно: оно показало мальчику все свое величие в покое и в волнении, под черным ветром. И когда Ягмур вернулся в незаметный, постаревший оазис Лебиаб и отец Степан спросил: «Ну, видел Каспийское море?» — мальчик с благодарностью произнес: «Видел. Оно показало мне себя».

4

Двадцати двух лет Ягмур окончил зоотехнический институт в Ашхабаде. Профессор Калагин, одаренный и строптивый старик, сказал ему:

— Ваша дипломная работа об однокопытных Туркменистана талантлива не только по своему содержанию, но и по литературной форме. Откуда у вас эта благородная способность? Знаете ли вы, молодой человек, что пять тысяч лет назад древние египтяне считали письмо и литературу откровением богов, а письменный прибор — божественным и священным?

— Нет, — простосердечно ответил Ягмур, — этого я не знал. Я сын неизвестного пастуха, но меня воспитали большие люди. У моей матери Ксении хороший вкус к слову, а мой отец Степан великий рассказчик.

— Вам повезло в самом начале жизни, — сказал профессор, — но немало дал вам и наш институт. Нам остается поставить заветную точку.

Профессор повез сорок молодых людей с дипломами в карманах по всем лучшим конным заводам и племенным рассадникам страны. Путь их был такой: Каспийское море, Черное море, Балтийское море, Таврические и Воронежские степи, московская и орловская лесные равнины.

— Отец, — взволнованно и строго сказал Ягмур веселому старому Степану, — я увижу Черное море, о котором слышал сто или двести твоих рассказов, я увижу дельфинов! Когда ты впервые рассказал мне о них, я подумал, что это святые морские люди, самые забавные и чистые на всем свете!

— Ты у меня молодец, — ответил Степан, — ты всегда придумаешь больше, чем тебе расскажут!

Черное море Ягмур увидел в лунную ночь.

Поезд пришел в Батуми поздним вечером, и усталые путешественники заснули в привокзальной гостинице. Но Ягмур не позволил себе спать, он пошел взглянуть хоть одним глазом на свою мечту.

Черное море — веселое море!

Высокая грузинская луна следила за Ягмуром, не покидая его среди незнакомых улиц. Улицы были устланы каменными, звонкими плитами; торжественно чернели под луною пальмы. Ягмур шел, гордый самим собою. Среди такой ночи он сам себе казался сказочным. «Большая у меня жизнь!» — подумал Ягмур и вышел на приморский бульвар.

Луна незаметно обогнала Ягмура и легла через все море, навстречу гостю. Загадочные пальмы притихли за его спиной; неясный звук волны и легкий запах моря коснулись его, и крупный гравий под ногами зашептал: «Оно ждет тебя!»

Ягмур не мог уйти от ночного светлого моря. Луна устала быть внимательной к гостю, ушла от него высоко и спустилась, слабея, по другую сторону неба. К Ягмуру разочарованной походкой подошел местный полуночник и доверительно сказал:

— Слушай, влюбленный, она не придет, спать надо!

А днем путешественники купались у Цихис-Дзири.

Пляж лежал, как солнце, присыпанное чистым песком. Море отдыхало у зеленых прибрежных скал, и такая была у него ослепительная даль, словно весь заморский мир состоял из солнца. Ягмур вылез на зеленую скалу вслед за Ниной Мартышкиной, лег, прижавшись к скале, взглянул из-под ладони на солнце и сказал:

— Русское море! Так оно называлось давным-давно, во времена Вещего Олега.

— Ягмур, ты все знаешь!

— Это мне рассказывал мой отец Степан, он знает все!

5

Поздней весной сорок третьего года русская морская пехота наступала к Черному морю. Ягмур первым вел к морю свой батальон по равнине Северного Кавказа.

Рассвет не был заметен из-за близкой грозы, а битва на земле делала невидной грозу. Но когда ливень ударил с озаренного битвою неба, те, кто дрался среди ночи и развалин на степной окраине городка, подняли от земли свои осторожные лица и на мгновение улыбнулись смелому ливню. Вместе с ливнем к глинобитным развалинам, ямам и окопам морской пехоты подошли немецкие танки, зажгли фары и, разрезав черный ливень, длинными лучами уставились в невидимую пехоту. В эти медленные секунды Ягмура, свернувшегося в клубок под мертвым немецким светом, спросили по полевому проводу с полкового командного пункта:

— Как дела?

Спокойствие всегда отличало Ягмура: спокойный быстрее узнает, собирается, делает. Огненный осколок выбил из-под его уха телефонную трубку, и луч немецкого танка ударил ему в лицо. Ягмур упал на морскую глину, и ливень смыл с него кровь и грязь.

— Наше! — сказал Ягмур так просто, словно продолжал говорить в телефонную трубку, и моряки поползли среди падающих развалин из ямы в яму.

— Море наше!

Гроза ушла в далекую степь. Ягмур приподнялся над белой стеной окраинного дома. Утренний свет наполнил высокое небо, в огне и дыме показался город. За ним открылось море.

Ягмур еще выше приподнялся над слабой, подбитой стеной. Синее море блеснуло ему в глаза, море было очень большое и сверкало. «Как глаза мамы Ксении, когда она удивлена!» — быстро вспомнил Ягмур, и море потянуло его к себе жадно, весело, как тянет свободную душу весенняя непостоянная даль, и нельзя было отказаться от этого зова, привычного с детских лет.

Ягмур первым достиг морской воды. Прозрачная волна, рожденная у берега, подкатилась к его ногам и покорно легла.

1944