Дальневосточные мотивы

Часть II. Сахалин

Контейнеровоз «Капитан Кремс» идет Японским морем, и я «иду» на нем. Вот когда бродишь с рюкзаком по олонецким, вологодским или там карельским долам и весям, то обращаешь внимание: местные жители не говорят «идти»; они говорят «попадать».
 — Здравствуйте, скажите, как бы мне до Сидозера добраться?
 — Сидозеро? Сидозеро! Далеко. Это так попадать надо…
Даже есть у них такое слово — «попажа»:
 — Ой, туда худа попажа! Километров сорок, и все мох (то есть болото)… Разве зимой только…
Это очень точно. В России всюду приходится не «ходить» или «ездить», а «попадать». Может, попадешь, а может, не попадешь. Ничего заранее не известно.
Вопрос: как «попадать» на Сахалин? Ответ: никак. Из Европы глядя кажется, что от Приморья до Сахалина — шаг шагнуть. Уж если во Владивосток из Питера добрался, так уж из Владивостока на Сахалин в два счета перепрыгнешь. На самом деле расстояние между владивостокским Золотым Рогом и рейдом сахалинского порта Корсаков — примерно тысяча километров. И преодоление их — смесь везения и искусства. Типичная «попажа». Причем явно «худа».
Нет, конечно, если денег много… Самолет летает из Владивостока в Южно-Сахалинск. Есть другой путь, сравнительно дешевый: поездом «Владивосток-Советская Гавань» до станции Ванино, там — паромом через Татарский пролив до Холмска; а оттуда — все равно в Южно-Сахалинск, ибо все дороги на острове начинаются от Южно-Сахалинска. Но труден этот путь, тернист и непредсказуем. Поезд дребезжащий, вагоны старые, грязные; тащится он кругалем, медленно-медленно, особенно после Хабаровска, по связующей ветке на БАМ. Горы, дичайшая тайга, жилья нет; дизельный локомотив, отчаянно чадя, ползет вверх-вниз по сопкам и распадкам… Так почти двое суток. Прибыли в Ванино — здесь роковой вопрос: пойдет ли паром? В советское время ходил четыре раза в сутки, теперь — один раз, а бывает, что и вовсе ни разу: топлива нет или погода плохая… Ни узнать об этом заранее, ни купить заранее (во Владивостоке) билеты — невозможно. Итак: попал на паром — повезло; не повезло — сиди в Ванино и жди…
Однако и когда «повезло», когда «попал» в Холмск, — надо еще добраться до Южного (на Сахалине все называют столицу острова просто Южный). Восемьдесят километров всего, но… Участок железной дороги Холмск-Южно-Сахалинск закрыт из-за аварийности; ехать на поезде, конечно, можно, но кружным путем, по которому состав тащится целый день. Автобус за полтора часа доезжает, но, естественно, мест нет.
Лучше на Сахалин морем. Красиво, романтично… Это, правда, тоже та еще эпопея. Нужно проникнуть во Владивостокский порт (а он огромен — километров десять по берегу, и охраняется), там найти транспорт на Холмск или Корсаков, потом договориться со старпомом (а он скажет: «Я не знаю: будут места, не будут… Ты приходи после погрузки». — «А когда погрузка?» — «Думаем в два начать, а как получится -… знает…»)
Пассажирского морского сообщения между страной и Сахалином нет; информации о том, какой транспорт и когда пойдет на Сахалин — тоже нет.
Вот «така попажа».

+ + +

Все-таки повезло. Договорился со старпомом, и место нашлось, и с погрузкой только на восемь часов задержались. Заплатил тысячу рублей — по сравнению с самолетом недорого: тут ведь еще и кормят. Вечером притащил свой рюкзак, забрался в каюту. Каюту уступил матрос, молодой парень. Грязновато и душновато, но — слава Богу.
Попутчик. Некто Алексей из Москвы. Студент. Когда я поднялся к старпому договариваться о проезде, заметил: у дверей на полу сидит тощий юнец замученного вида, а рядом большой рюкзак и ледоруб. Познакомились. Путешественник. Не перевелись еще таковые на Руси! Голодный, а глаза светятся. В каникулы решил двинуть из Москвы на Камчатку. Денег мало. До Владивостока ковылял поездом — восемь суток в плацкартном вагоне. И вот, «вписался» на «Кремса» — «Кремс» после Корсакова отправится в Петропавловск. Мне пилить морем двое суток, а Алексею — неделю. Самое удивительное, что выжига-старпом взял Алексея в рейс почти за просто так: за пятьсот рублей с кормежкой. Посмотрел на рюкзак — и взял. Даже в наши дни уважают странников.

+ + +

Рано утром только отплыли. Я услышал это, еще потягиваясь в койке. Было сумрачно; обычный дальневосточный влажный туман чувствовался вокруг; тусклый свет с проблесками от мелкой волны сочился в иллюминатор. Встал, вышел на палубу. Берег близко, но почти не виден. Несколько высотных зданий смутно проступают сквозь волокнистую дымку. Потом все это пропало. Кругом море. Пустота.
Иду на Корсаков. Японское море. Пасмурно. Ветер. Волны.
Магия океана — та же, что и магия пустыни. Абсолютная простота: линия горизонта, поверхность воды или песков, бесконечный объем неба.
Пассажиры бродят по палубе. Человек семь. Из разговоров понял, что тот, высокий, мясистый, с начальственным, но добрым лицом, гонит на Сахалин три новеньких джипа-«тойоты». Машины стоят сверху на контейнерах. Джиповладелец путешествует с дочерью, с другом-приятелем и с подчиненным, молодым человеком. Этот последний прислуживает отцу и увивается вокруг дочери, капризной барышни шестнадцати-семнадцати лет. Курортная компания. Еще двое: «лица кавказской национальности». Везут арбузы на Камчатку. Вчера вся команда до полночи грузила их мешки, и поэтому сейчас матросы и штурмана едят арбузы. В подсобке на средней палубе — склад коробок с яблоками. В углу свалены бананы. А там — упаковки китайской лапши. Оба «кавказских лица» стоят на корме, возле флага, и смотрят в воду.
Проходит день, второй. К вечеру в сумерках появилась земля справа по борту. Значит, мы входим в пролив Лаперуза, а земля та — Япония. На скале чернеет зуб маяка. Японцы посылают нам сигналы.
Утро. Проснулся оттого, что — тишина. Машина не работает. Светло. Стоим на рейде. Вот он, Сахалин. Низкий берег растянулся вправо и влево в виде огромного полукруга. Посередине — городишко, порт. Корсаков. Залив Анива.
На корме матросы ловят крабов. Опускают в воду веревку с крючками и приманкой. Краба поймали пока только одного, небольшого, а вот камбалы — уже два ведра. Стоять долго. Солнце слегка просачивается сквозь облачную дымку. Не принимает порт.
Так простояли до вечера.

+ + +

В пять часов «Кремс» наконец причалил, и мы сошли на сахалинский берег.
Толстяк с джипами неожиданно предложил подбросить меня до Южно-Сахалинска. Выгрузились, прошли портовые формальности, поехали. Всю дорогу я вертел головой: вот он, Сахалин! Читал про него, слышал — и вот, не узнаю. Не такое все. Обыкновенное и в то же время странное. Лопух по обочинам дороги обыкновенный и странный, ростом метра в три. А дубы — наоборот, маленькие, ниже лопухов. Все кругом сочно-зеленое, и все цветет. Двадцатого-то июля! Шиповник цветет, саранки, лилии, марь… Ирисы даже.
Головой верчу — и с толстяком разговариваю. Он-то сам родом отсюда, предприниматель, вот приехал дочке родину показать; в Южном ждут жена и теща: самолетом прилетели; они намерены проехать весь Сахалин с юга на север, от Корсакова до Александровска. «Ну, джипы», — говорит, — после такой поездки придется выбросить". Широкая натура!
Вот и город. Обыкновенные пяти- и девятиэтажки. Японские машинки бегают. Направо — сопки, покрытые сочной темной зеленью. Налево — вокзал. Приехали.

+ + +

В гостинице обрел я койку в пустом трехместном номере с умывальником. Гостиница обычно заполняется перед отходом поезда на север, в Ноглики. Он идет через день рано утром, и все, прибывшие в Южный из окрестных городов или с Большой земли, устремляются ночевать в привокзальные «отели». Ноглики — это уже страна нефти. Там — нефтяные княжества: Тымовское, Арги-Паги, Эхаби, Оха. Где-то там же стертый с лица земли землетрясением Нефтегорск. Дороги туда, если верить карте, есть, а на деле — нет. Как-то люди добираются: до Ногликов поездом, дальше — вертолетом или вездеходами.
В Южном делать нечего; все его достопримечательности обойти можно за полчаса. Что еще? Рынок. Корейцы торгуют. Сахалинские корейцы освоили два рода занятий. Вся торговля на острове — корейская, и все строительные рабочие — корейцы. Самое интересное на рынке — корейская еда. Кухня сахалинских корейцев отличается от кухни их материковых соплеменников: она острее и более морская. Гребешки, осьминоги, кальмары и крабы во всевозможных соево-пряных соусах. Фирменное блюдо — маринованные в чем-то сладко-остром стебли огромных сахалинских лопухов.
Неподалеку от рынка — садик в японском стиле и домик в садике, тоже в японском стиле. Музей. И я зашел.

+ + +

Население Сахалина (по данным на 1979 год) — 650 тысяч человек, из них русских — около 500 тысяч (82%); корейцев — 35 тысяч (6−7%); нивхов и других коренных народностей — 2−3 тысячи (0,5%). Городское население — свыше 80%. Территория — 87,1 тысяч квадратных километров (как Венгрия). К 1989 году численность населения достигла 709 тысяч; наибольший прирост — у корейцев.
Древнейшие обитатели Сахалина — палеолитические охотники на морского зверя. В неолите их сменили носители так называемой Охотской культуры. Рыбу добывали гарпунами. Покойников хоронили в кучах морских раковин.
Позже — айнская культура. Айны — самые волосатые люди на свете; даже женщины у них встречаются бородатые. При русских айны разделились на крещеных и некрещеных. Крещеные смешались с русскими, некрещеные в 1945 году ушли к японцам. Сейчас на острове айнов нет, но сохранилось много айнских названий.
Наиболее распространенный из коренных народов — нивхи (гиляки). Их осталось около 2 тысяч. Однако есть даже нивхская интеллигенция — например, доктор исторических наук Ч. М. Токсами — бывший директор Кунсткамеры в Петербурге…
Эту информацию я методически вычитывал со стендов, бродя по залам. Подошла смотрительница. Мы разговорились. Я сказал, что из Питера. Оказалось, она тоже… Через полчаса я узнал, что на Сахалине работают археологи! Археологи! Родное дело! Девять лет я ездил в археологические экспедиции!
 — Где они копают?
 — В Охотском, у Тунайчи.
И я отправился в Охотское.

+ + +

С запада Сахалин омывается сравнительно теплыми водами Татарского пролива, с востока — холоднющим Охотским морем. Узкий остров насквозь продувается ветрами. Именно поэтому деревья здесь низкорослые. На морском берегу кроны их, бывает, вырастают в одном направлении: это называется — «флаговые формы». Деревья-флаги. Еще добавим: все время остров атакуют циклоны (они же тайфуны) — льют, сыплются и моросят дожди. Лето начинается очень поздно, в июле, и тянется до середины октября. Поэтому июль — месяц цветения. В конце июля — начале августа пик дождей; сентябрь относительно сух, солнечен и прозрачен.
Охотское — крохотный поселок на берегу Охотского моря километрах в сорока от Южного. Рядом — озеро и мыс Тунайча. Туда проложена неплохая асфальтовая трасса (асфальт на Сахалине — редкость, экзотика). Но по ней не ходит никакой общественный транспорт. Как ехать? Никак. На автобусе до поворота на Охотское, дальше — пешком. Всего двадцать пять километров — пустяки!
И вот оно — Охотское море! Белое, холодное. Бесконечно длинная, плавно изгибающаяся песчаная отмель. Белизна моря сливается с белизной дождливого неба. На берегу — сочная зелень высоченных трав, поляны алых лилий, оранжевых и желтых саранок, розовые пятна шиповника, а подальше — синеватая щетка густо растущих и почти карликовых пихт. Среди этого ботанического разнообразия — какие-то дома. Или нет, развалины? Да, развалины, но кто-то в них живет. Белье сушится, собаки бегают… Небритая личность показалась из-за угла.
 — Здравствуйте, скажите, где здесь археологи стоят?
 — А, да вон… - (машет рукой) — где ракетная часть была, увидишь, ямы там бетонные…
Действительно, бетонные ямы. Как я понимаю, позиции для каких-то небольших ракет. Заросли травой, развалились. Перед руинами бывшего гаража — лужайка, а на лужайке палаточки стоят. Вон человек бородатый пошел. Явно: археологи тут.
Экспедиция Южно-Сахалинского музея копает поселение охотской культуры. Начальник — Ольга Алексеевна, трое взрослых мужиков — Игорь, Женя, Артур, остальные — школьники. Человек двадцать. Я с ними быстро познакомился. Все-таки удивительно: вошел в палатку, представился, меня к столу позвали, дали ложку, миску — и я сразу почувствовал себя среди своих.
Между прочим, идея ездить с детьми в археологические экспедиции — питерская идея. Сколько мне известно, первым придумал проводить раскопки силами школьников тамошний археолог Алексей Виноградов. В 1970 году основал он кружок археологии во Дворце пионеров и лет десять с кружковцами ездил копать курганы в Туве. Дальше пошло: Ленобласть, под Новгородом что-то, Хакасия, Минусинск… Три года назад бродил я по Волге, и в городе Плесе вижу — копают. Подошел: дядька бородатый руководит, а с лопатами — школьники. Это очень правильно. Полевая археологическая жизнь воспитывает. Там все искренне. Там есть и взаимовыручка, и ответственность всех за всех, и осмысленный труд. И каждый виден таким, каков он есть. Не спрячешься.
Вот поэтому так легко почувствовал я себя за этим столом. Лица кругом все открытые. Живые. Прекрасные.
Артур — искатель приключений. Вообще он моряк. С археологами копал на Курилах. В украинской тюрьме отбыл срок за нелегальные хождения с караванами оружия в Сербию. Вечером, когда все угомонились, мы с Артуром и Женей сели выпивать. Послышались голоса, шаги, и две фигуры возникли под сенью палатки.
 — Добрый вечер. А мы слышим — тут у вас жизнь происходит.
 — Петрович! Гена! Давай! Садись! — обрадовался Артур.
Сели. Своеобразная пара: папа с сыном. Папа — худой, сморщенный, глаза водянистые. Сын малость одутловатый, одет в фуфайку, рваные сандалии на босу ногу… Налили, выпили, разговор пошел. И тут я понял: эти двое составляют весь штат здешней спутниковой метеостанции, или как там она называется. Стоит радар, рядом — хижина, в хижине — приборы. Приборы получают картинки непосредственно со спутников, и по этим картинкам, например, составляется прогноз погоды на площади от Читы до Петропавловска.
Как это происходит в России — загадка. Руины; посреди руин — избушка; в избушке отец с сыном «квасят». И разговор ведут — о Гегеле, о Кьеркегоре. На печке портянки сушатся, а за печкой — компьютеры. Время от времени то один, то другой нетвердою походкой подходит к компьютерам, снимает и обрабатывает сложнейшую информацию и передает ее куда следует. И все функционирует…

+ + +

Три дня прожил я у археологов, а на четвертое утро поехали мы с Игорем Самариным по сахалинским дорогам. Игорь — сотрудник музея: мотается по острову — что-то изучает, что-то фотографирует.
Выехали мы из Охотского, промчались сквозь Южный, свернули на Холмск. Асфальтовая трасса кружит у подножия горного хребта, взбегает вверх, переваливает через невысокие горы. Перевал, за которым открывается спуск к Холмску и берегу Татарского пролива, расположен на высоте около пятисот метров. Спустились, миновали пыльный облупленный Холмск. Отсюда грунтовка ведет берегом Татарского пролива теоретически — до поселка Бошняково (километров двести), на самом деле — докуда доедешь. Часть ее закрыта из-за аварийности и вследствие закрытости, разрушается, часть уже разрушилась. В пролив скатываются многочисленные речки и ручьи, образуя каньоны. Через них когда-то были наведены мосты. Сейчас мосты разваливаются. Но и это еще не все. Сахалин, особенно его западный, более теплый и влажный берег, — страна селей. Несколько таких грязевых потоков свалились с прибрежных гор на трассу как раз перед нашей поездкой. И вот: дорога залита грязью, завалена землей, частично смыта; дорожная техника расчищает завал. Мы, правда, проскочили: машина у Игоря — зверь. Старенький «Субару», дребезжит, кажется, вот-вот развалится — а проходимость потрясающая. Выскочили мы с трассы на прибрежный песок. Тут — широкая отмель, частично поросшая травой и кустарником. Еще недавно служила она военным аэродромом, остатки бетонных полос еще сохранились. По кромке прибоя промчались к маяку, торчащему на возвышенности у мыса. Там живет хмурый, под стать океану, бородатый мужик, приятель Игоря. У него перекусили, поговорили «за жизнь», побранили «демократов» и губернатора — и дальше. Снова по трассе. Поселок Чехов: закопченный, грязный, дома с выбитыми стеклами, развалины рыбкомбината… Поселок Томари. Остатки японского храма в распадке: сакральные ворота в виде огромной буквы «П» из трех каменных глыб; за ними в траве угадываются очертания фундамента. За Томарями спустились с обрыва, вышли на берег.
 — Вон, смотри, сивуч! — крикнул Игорь и дал мне бинокль.
В трехстах метрах от берега из черной воды торчали рваные камни. На самом высоком лежал, задрав голову кверху (как будто пел песню или разглядывал небо) крупный зверь — тоже черный, гладкий, вдохновенный. Поблизости из воды выскакивали и прятались обратно еще несколько черных усатых голов. Мы прошли по берегу. У кромки прибоя увидели мертвое торпедообразное тело…
 — Это место по-айнски называется примерно так: «Скала, о которую в пыль разбиваются волны», — пояснил Игорь.

+ + +

Переночевали под шум моря в палатке невдалеке от поселка Ильинский. Эти поселки — мрачное зрелище. Брошенные дома, мертвые окна, обвалившиеся трубы, руины заводов… По берегам — остовы разбитых сейнеров. Хмурое полупьяное население. Делать здесь нечего, уехать отсюда некуда. Рыбзаводы стоят, рыбфлот разворован, зверофермы брошены. Как-то живут-доживают.
У Красногорска большая дорога сворачивает от берега в сторону. Прибрежная трасса становится почти непроезжей. Еще километров двадцать — и все: мосты посносило минувшей весной. Тут начинается заказник, раскидавшийся по берегам обширного озера, именуемого Айнским. За озером виднеются темные вершины: горы Ичара и Краснова.
Ночевать остались в доме егеря. Перед сном идем на озеро — смотреть синих цапель. Игорь и хозяин обсуждают жизнь и заработки. Заработки здесь — в основном за счет американцев. Любят они ездить на Айнское: охотиться да природу на камеру снимать. Австралийцы тоже бывают. Новозеландцы.
Перед заходом солнца вдруг очистилась северо-западная сторона неба; в сине-оранжевых полосах заката явилась косматая вершина горы Ичара, запереливалась сказочными красками поверхность озера. Птица взлетела с воды — огромная, переливчато-синяя, устремилась вверх, вытянув шею, панически крича. И тут же пол-озера поднялось на воздух: десятки синих переливчатых длинношеих птиц рванули куда-то, прокричали свое — и скрылись за деревьями.

+ + +

Мое пребывание на острове заканчивалось. Доехали с Игорем до Углегорска.
 — Ну, — сказал он на прощание, — ты побывал в таких местах Сахалина, которые редкий сахалинец видел.
Какой-то КАМАЗ взял меня до Ильинского. Там застопил я другой КАМАЗ — до Южного. Грунтовка от берега Татарского пролива идет здесь через перевал и спускается к берегу Охотского моря. Самое узкое место острова. На берегу у дороги сидят — кто бы вы думали? — цыганки! Торгуют косметикой, кожаными куртками, платьями — и крабами. Огромные крабы, по полметра (с клешнями) в диаметре, красные, пахнут морем.
Опять дождь, я ночую все в той же привокзальной гостинице. Сосед по номеру прибыл с материка, а утром едет поездом в Ноглики. Молодой парень, работает на буровой.
 — Зарабатываем мы, — говорит, — прилично. Грех жаловаться. Долларов пятьсот-семьсот в месяц получается. Не то что тут, в Холмске каком-нибудь, или в Томарях, где за тысячу рублей люди удавиться готовы. Но ведь, что обидно: я вот вкалываю, а рядом американец за ту же работу получает в десять раз больше. Да он меньше чем за пять тысяч баксов и разговаривать не станет… Они все у нас скупили — вся нефтедобыча принадлежит американцам. Наши начальники, которые к скважине близко не подходят, здесь, в Южном, тусуются — им американцы платят по две, по три штуки баксов. Купили, значит. А с нами, русскими работягами, разговаривают как с рабами. Они нас на нашей же земле за людей не считают…

+ + +

Из Южного во Владивосток я все же улетел самолетом. Уж больно заморочно искать другие пути: ехать в Корсаков или Холмск, там сидеть, ждать транспорта неизвестно сколько… Или на пароме и поезде тащиться? Так опять неизвестно: пойдет паром или не пойдет, будут билеты или не будут…
Самолет разбежался, взлетел. И когда мы набирали высоту, увидел я внизу ниточку берега Татарского пролива, речки, сбегающие к нему, светлый песчаный мыс, а на его оконечности — тот самый маяк, рядом с которым в домике живет хмурый бородатый мужик — приятель Игоря Самарина.
В краю, где спорят с соснами ветра,
живут немногословные мужчины…