 |
| Московский журнал | Александр Боханов | 01.12.2004 |
Очерки российской истории XIX века
Первая половина XIX века ознаменовалась началом мировоззренческих дискуссий о будущем России, о русском пути, о русском предназначении. Мощный импульс им давали важные политические события той поры: победа в войне с Наполеоном, мятеж декабристов, восстание в Польше в 1830 году Осмысление русской судьбы становится основной темой пробуждающейся светской общественной мысли. И снова, как некогда в XV—XVI вв.еках, с полной отчетливостью в русском культурно-общественном сознании встал религиозный вопрос. Трудно было игнорировать русское историческое своеобразие, некую историческую противопоставленность «Европе», что с самого начала стало осознаваться как различие в религиозной судьбе. В наиболее острой форме это было сформулировано П. Я. Чаадаевым в 1830-е годы, но значительно раньше тема специфичности национального исторического опыта была обоснована и впервые сформулирована у крупнейшего русского историка первой половины XIX века Н. М. Карамзина. Можно смело утверждать, что ни один из выдающихся русских знатоков прошлого никогда — ни раньше, ни потом — не оказал на сознание и современников, и потомков такого огромного воздействия, как Карамзин, которого применительно к первым десятилетиям XIX века заслуженно можно назвать первым интеллектуалом России.
Николай Михайлович Карамзин (1766−1826) обладал многими дарованиями. Он являлся и журналистом, и писателем, и общественным деятелем. Однако запечатлел он свое имя в анналах истории в качестве выдающегося русского историографа, создавшего обширный многотомный труд по истории России от времен Киевской Руси до начала XVII века — «История Государства Российского» (Т.1−12, 1816−1829).
Родился Карамзин в Симбирской губернии, в дворянской семье. Юноше не исполнилось и 14 лет, когда родители отдали его в Московский пансион при Московском университете, где он изучал древние и новые языки, отечественную и зарубежную историю и литературу. Это был скромный и воспитанный молодой человек, тяжело переживавший несправедливость, болезненно реагировавший на любое проявление жестокости. Он рос восторженным мечтателем, и эту особенность характера сохранил до конца своих дней. Современники называли его сочинения «сентиментальными». В своем известнейшем литературном произведении — повести «Бедная Лиза» (1792) он написал, что «любит те предметы, которые трогают сердце и заставляют проливать слезы тяжкой скорби».
В 1789—1790 годах Карамзин совершил большое путешествие по Европе. Объехал Германию, Англию. Швейцарию. Во Франции он оказался в период крушения монархии Бурбонов, став свидетелем торжества насилия толпы. Революционные безумства вызвали глубокое отвращение, и до самой смерти Н. М. Карамзин являлся ярым ненавистником «активных общественных действий». После возвращения в Россию он основывает «Московский журнал», ставший первым русским литературным журналом.
В 90-е годы XVIII века в печати появляются его стихи, повести, рассказы, путевые очерки. Его имя становится известным, а произведения — популярными.
В 1803 году повелением Александра I ему было поручено составление монументального исторического труда. Карамзину присвоили официальное звание историографа и назначали ежегодное государственное денежное содержание. Последующие 20 с лишним лет Н. M. Карамзин целиком занят написанием обширного труда. В 1816—1817 годы вышли первые 8 томов, а затем еще 4 (последний, 12-й, появился уже после смерти автора).
Хотя и раньше появлялись общие исторические исследования — еще в XVIII веке вышли работы В. Н. Татищева (1686−1750) и М. М. Щербатова (1733−1790) — но по своему масштабу, по количеству и многообразию использованных документов Карамзин превзошел предшественников. Имелось и еще одно существенное отличие: карамзинское повествование написано ярким литературным языком, что делало его сочинение доступным не только небольшому числу ученых-специалистов, но всей, как тогда говорили, «читающей публике».
Обширный исторический трактат появился в переломную эпоху, живым свидетелем и заинтересованным зрителем которой являлся Н. М. Карамзин. Революция 1789 года во Франции, варварство якобинского террора, утверждение у власти Наполеона, череда кровавых войн, сотрясавших Европу в конце XVIII — начале XIX веков, меняли политический порядок вещей и представлений. «Кипение живой истории» разрушало многие иллюзии. Человеколюбивые идеи Вольтера, Монтескье и Руссо привели на их родине не к тожеству государства общественного благоденствия, а к гильотине, к кровавой диктатуре черни. На смену одной несправедливости пришла другая, еще более жестокая, но на сей раз прикрывавшаяся лозунгами добра и счастья.
События современности качественно преобразовали мировоззрение Н. М. Карамзина. В молодости вольтерьянец и масон, он в зрелые лета превратился в правоверного православного монархиста. У него сложилось убеждение, что основная причина общественных бед и неурядиц заключается не только и не столько в системе общественного устройства, сколько в нравственной природе самого человека. Его невежество и моральное несовершенство — главные преграды на пути торжества добродетели и в политике, и в жизни. Изменить же дурное естество человека не может в одночасье никакой новый закон. Это долгий и кропотливый процесс, которому может и должна содействовать умная, сильная и бескорыстная власть, каковой, невзирая на все исключения, и является самодержавие, этот «палладиум России». Пока крепко и неколебимо стоит самодержавие, надежно обеспечено и существование России. В этом непреложном законе русской истории предки справедливо усматривали промысел Всевышнего. Каждый же благомыслящий гражданин обязан монархической власти положительно содействовать.
Исходя из понимания своего гражданского долга, литератор и журналист превратился в историографа. «История» Карамзина — это отклик и отзыв на события в Европе. Это желание объяснить место и роль России в мире, разгадать ее судьбу, как она начертана «на скрижалях времени». В этом отношении «История Государства Российского» — факт национально-духовного самоопределения, способствовавший самопониманию и самоуважению нации.
Карамзин рассматривал историю страны в неразрывном единстве с историей царской власти. Он во весь голос заявил, что сильная государственная власть есть залог силы и процветания России. В истории государства и монархии он установил два важных периода: единодержавия и самодержавия. Под единодержавием он подразумевал политический строй (…) когда монарх выступал как глава удельных князей. Самодержавный период — нераздельная власть одного царя. Переход от одной формы к другой совершился в процессе образования Русского централизованного государства в XIV—XVI вв.еках.
Монархическая власть возвеличила Россию в киевский период истории. Раздел же власти между князьями стал трагической политической ошибкой, приведшей к раздробленности и татаро-монгольскому игу. Эта ошибка была исправлена государственной мудростью московских князей — собирателей Руси. Благодаря этому стране удалось освободиться от иностранной зависимости и преодолеть последствия чужеземного ига.
В книге широко используются не только уникальные документы по русской истории (летописи, грамоты, судебники, записки иностранцев), но и воссозданы образы государственных мужей — князей, царей, полководцев, других исторических деятелей, строивших и защищавших Государство Российское на протяжении многих веков. Эти яркие портреты написаны рукой мастера-литератора.
Сочинение Н. М. Карамзина вызвало огромный интерес. В первые десятилетия XIX века оно расходилась по стране в тысячах экземпляров. Впервые русское общество («читающая публика») смогло ознакомиться со связным, талантливо изложенным прошлым своей страны и из этого трактата понять, что история России не начинается лишь с Петра I и пресловутого «окна в Европу». Как восторженно написал князь П. А. Вяземский (1792−1878), «Карамзин — наш Кутузов 12-го г.; он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас есть Отечество».
Чрезвычайно высоко оценивал труд историографа Пушкин. «История Государства Российского» если не являлась для него настольной книгой, то к числу особо любимых и чтимых исторических сочинений относилась без сомнения. К теме «Истории» Карамзина Пушкин в своих письмах и записках возвращается не раз. Он уподоблял автора Колумбу, благодаря трудам и усилиям которого оказалась «найденной Древняя Россия». Пушкина раздражали критические оценки произведения Карамзина, которое с момента своего появления «наделало много шуму и произвело сильное впечатление». Он был уверен, что современники, в силу своей исторической невежественности, были просто не в силах «исследовать, оценить огромное создание Карамзина», и искренне сетовал на то, что, несмотря на недоброжелательные суждения в обществе, «никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет, во время самых лестных успехов, и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам». Пушкин особо подчеркивал тот факт, что «История» Карамзина написана ученым в зрелых летах, что она появилась без всякой цензуры в «самодержавном государстве» и, без всякого сомнения, являет образец «не только создания великого писателя, но и подвиг честного человека», а на страницах своего журнала «Современник» в 1836 году А. С. Пушкин назовет карамзинскую «Историю» «бессмертной книгой».
В лице тех, кто не воспринимал прошлое и настоящее страны лишь «темным пятном», кто ценил и любил свою страну и ее историю, труд Карамзина обрел благодарных читателей. «История Государства Российского» стала настольной книгой по истории Отечества для нескольких поколений русских людей.
С первых же шагов становления светской общественной мысли в центре интереса оказались исторический путь России и роль государства. Карамзинская «История» дала историософским размышлениям сильный импульс, но только этим историческим трактатом дело, конечно же, не ограничивалось. Два огромных исторических события оказали воздействие на сознание. Во-первых, победа в войне с Наполеоном. Фактически в одиночку России удалось не только выстоять в противоборстве с большей частью Европы, но и одержать полную победу. «Отсталая», «деспотическая», «рабская» держава оказалась победительницей, хотя, в силу европейских представлений о «ходе истории», таковой оказаться никак не могла. Подобная точка зрения, довольно модная не только в парижских, но и петербургских салонах, после 1812 года трансформировалась в интерес к «чуду России», которое требовало своего осмысления и объяснения.
Второе событие большой общественной значимости, давшее сильный импульс философским исканиям, — мятеж декабристов в 1825 году. Именно в последекабрьский период у одних возникает стремление отгородиться от внешнего мира русской самобытностью, а у других — желание отвергнуть русский мир вообще. Понадобилось менее двух десятилетий, чтобы наметившееся ранее расхождение в восприятии исторической действительности стало походить на непреодолимый мировоззренческий разлад. Если церковные раскольники XVII века, по образному выражению Н. А. Бердяева, «бежали в обряд», то «светские раскольники» конца 20−30-х гг. XIX века бежали из настоящего в утопию. Одни — «из культуры» к «природе», в первобытную цельность, в патриархально-буколическое прошлое. Другие же «уносились в предчувствиях небывалого будущего, вдохновленного и радостного». Политические условия той эпохи причину двухмерного разъединения не исчерпывали; здесь заметно сказывался и этнопсихологический момент. Бескомпромиссность национального характера, русский духовно-мировоззренческий максимализм окрашивал это «бегство в утопию» в два несовместимых контрцвета.
Первоначально, на стадии оформления, «славянофилов» и «западников» не разделяли неодолимые преграды. По своему воспитанию и образованию и те, и другие были «западниками», разделявшими лишь несхожие представления. На первом этапе контуры фракций довольно нечетки, не всегда наличествуют надежные рубежные, «партийные» знаки. Здесь еще встречаются «пограничные фигуры» (например, А. И. Герцен). Но уже в 40-е годы, когда властно заявляет о себе «разночинец», имевший совершенно иную социальную генетику и психологию, разногласия начинают приобретать форму конфронтационной вражды. Наступает время не просто мировоззренческих дискуссий, но и личной неприязни, идейные расхождения оборачиваются взаимной непримиримостью. По словам исследователя, «все стало прочитываться через призму „друг или враг“, „быть или не быть“, „кто виноват“ и „кого казнить“. Людям консенсуса, согласия, гармонии и солидарности почти не оставалось места в рамках такой культуры». (…) В истории русской общественной мысли применительно к эпохе 30−40-х годов принято выделять два главных мировоззренческих направления: славянофильское и западническое. Точнее же все-таки говорить о трех течениях, имея в виду, что в это время обозначилась и государственная доктрина, обычно определяемая как «теория официальной народности». (…)
Родоначальниками и наиболее известными деятелями славянофильства являлись представители старинных дворянских фамилий: А. С. Хомяков (1804−1860), братья И. В. (1806−1856) и П. В. (1808−1856) Киреевские, братья И. С. (1823−1886) и К. С. (1817−1860) Аксаковы, Ю. Ф. Самарин (1819−1876). Сосредоточением славянофильства стала Москва, где в гостиных барских особняков велись оживленные споры о России, о ее историческом пути, о ее месте в мире.
Людям, искренне любившим Россию, не принимавшим ни в какой форме насильственные политические действия, было отнюдь не безразлично, что ждет страну в будущем. Размышления по этому поводу сформировали исторические и политические представления славянофилов. Их они распространяли в книгах и статьях. Издавали славянофилы и свои периодические издания. Наиболее известными являлись газеты «Москвитянин», «Русь», «Молва», «День» и журнал «Русская беседа». Время «цветения славянофильства» наступило в 40−50-е годы. В предыдущей период лишь осмысливались некоторые исходные социально-исторические понятия, формировалось то, что позже будет названо «концептуальным кругом представлений».
Исходная же точка начала диспута о России обозначена вполне точно: 1836 год. Именно в октябре того года в журнале «Телескоп» появился пространный философский трактат, облеченный в форму послания к даме. Письмо-трактат не имело подписи и было датировано 1829 годом. Однако ни для кого не являлось секретом, что сие сочинение принадлежит перу известного московского «любомудра» Петра Яковлевича Чаадаева (1794−1856). Публикация стала громкой сенсацией своего времени.
«Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, — писал автор, — вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред нами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя (…) Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». «Философическое письмо» содержало столь резкие и уничижительные пассажи касательно России, ее истории, ее настоящего и будущего, которые никогда не появлялись в печати. Кары властей последовали незамедлительно: журнал был закрыт, цензор уволен, а автор был заключен под домашний арест и над ним была учреждена врачебно-психиатрическая опека.
Большинство современников П. Я. Чаадаева не приняло и не поняло его историософии. (…) В числе критиков оказался и давний приятель П. Я. Чаадаева А. С. Пушкин. В октябре 1836 года он отправил автору обстоятельное письмо, где выразил несогласие по ряду принципиальных умозаключений и заметил, что в истории у России, в отличие от стран Западной Европы, «было свое особое предназначение». Эта точка зрения была не нова. Тот же факт, что ее разделял такой универсальный мастер и великий интеллектуал своей эпохи, как А. С. Пушкин, придавало ей особую значимость. Однако в то время на уровне секулярной общественной мысли подобное воззрение не имело еще своего историософского воплощения. Хотя тема «Россия и Запад» давно занимала просвещенные русские умы (А. Н. Радищев, Н. М. Карамзин), но именно с появления обширной статьи А. С. Хомякова «О старом и новом» (1839) идет отсчет мировоззренческого противостояния, не завершенного и по сию пору. Статья Хомякова, по сути дела, стала ответом Чаадаеву и всем тем, кто преклонялся перед западным историческим опытом. Дружеский обмен мнениями между Пушкиным и Чаадаевым перерос постепенно в дискуссию двух течений философской мысли: славянофилов и западников. Предтечей первых можно считать А. С. Пушкина, а вторых — П. Я. Чаадаева.
«Отцы-основатели» славянофильского направления (И. С. и К. С. Аксаковы, А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин и другие) выполнили свою историческую миссию талантливо, с большим общественным темпераментом и литературным блеском. Именно их можно назвать мыслителями-концептуалистами, сформулировавшими важнейшие постулаты теории русской самобытности. Славянофилы являлись высокообразованными людьми, прекрасно знавшими историю своего отечества. Имели они основательные знания и по истории стран Западной Европы. Сравнивая, сопоставляя и размышляя, они пришли к выводу, что Россия слишком самобытная страна, чтобы можно было считать, что она пойдет тем же путем, что и некоторые другие страны.
Уникальность исторического пути России они видели в отсутствии здесь классовой борьбы, в наличии крепкого сословного строя, в существовании сельской общины, в православии. Эти же черты они находили и в истории других славянских народов, считая, что Россия должна стать покровительницей и объединительницей всего мирового славянства под лозунгом православной христианской веры и православной монархии. Эта теория получила название панславизма. Они отрицали необходимость введения каких-либо представительных (парламентских) учреждений европейского образца и выдвинули свой известный лозунг: народу — мнение, царю — решение. Власть царя должна оставаться самодержавной, независимой ни от каких писаных законов (конституций), но, вместе с тем, должно существовать и тесное единение между монархом и народом. Поэтому они считали необходимым возродить Земские соборы, на которых «Русская Земля» будет доносить свой голос до царя.
Древняя, допетровская Русь им представлялась государством мирным и патриархальным, не знавшим социально-политической борьбы. Именно тогда существовало единение царя и народа, «земли», «земщины» и «власти». Резко отрицательно относились славянофилы к Петру I и его политике «европеизации». Они были убеждены, что в начале XVIII века совершилось насилие над страной, которой были навязаны чуждые порядки, нормы и обычаи. Тогда императорская власть противопоставила себя «земщине», государство встало над народом, а дворянство и интеллигенция оторвались от национальной почвы, начали усваивать заграничные вкусы и традиции, пренебрегать русским языком. Все это, как считали славянофилы, противоречило исконному «народному духу». По их мнению, Петр I расколол страну на два чуждых друг друга мира. Один — эта основная масса населения, русское крестьянство -«основание всего общественного здания страны». Другой, антирусский мир, олицетворяли государственные чиновники («бюрократия»), дворянская аристократия и интеллигенция.
Славянофилы призывали к сближению с народом, к изучению его быта и культуры. Ими самими немало было сделано в этой области. Они собирали памятники культуры и языка, а затем издавали книги и сборники документов. Славянофилам Россия обязана первым сборником pусских народных песен П. В. Киреевского и уникальным словарем «Словом живого великорусского языка» В. И. Даля. (…) Они высказывались за отмену крепостного права сверху, за развитие торговли, промышленности, банковского дела, за строительство сети железных дорог. Но при этом государство должно твердо стоять на страже национальных интересов, поддерживать и поощрять лишь отечественных купцов и промышленников.
В оценках славянофилов было много верного, их деятельность была важной для понимания и формирования национального самосознания русского народа. Многие их взгляды разделяли русские государственные люди, начиная с самого императора Николая I. Однако славянофилы не стали союзниками царского правительства, не превратились в опору власти. Слишком многое их разделяло.
Во-первых, они резко отрицательно относились к реально существовавшей государственной системе, видя в ней засилье «бюрократического элемента», проводящего политику, «чуждую народу». Во-вторых, их критика Петра I и его реформ не отвечала официальным представлениям. Никто из наследников царя-реформатора, занимавших престол и в XVIII, и в XIX веке, никогда не ставил под сомнение важность петровской политики, хотя не всеми царями она безусловно одобрялась. (…)
Оценка эпохи Петра I не только принципиально развела славянофилов и западников, она стала для самих славянофилов непреодолимым барьером в их социоисторических размышлениях. Они не только не могли оправдать «империю», но и не сумели объяснить логику ее существования. Они страстно мечтали вернуться назад, в эпоху «самодержавно-земского строя», который был якобы близок к осуществлению в Московской Руси. Для них это был путь «домой». Однако было бы упрощением, как это нередко делается, считать, что славянофилы своим любованием прошлым, своими призывами «вернуться встарь» выступали как реакционеры. Они были слишком образованными и достаточно трезвомыслящими, чтобы не понимать, что вернуться в минувший уклад невозможно. Их историософская мысль, как и вообще русская историософия, была обеспокоена поиском социального идеала, который они и разглядели в стародавних временах. Поэтому они и призывали не просто повернуть вспять, а стать на дорогу, ведущую к идеалу.
Одновременно со славянофилами формировалось и другое общественное течение, представителей которого называли западниками. Наиболее известными фигурами здесь являлись писатели В. П. Боткин (1811−1869) и И. С. Тургенев (1818−1883), историки, профессора Московского университета Т. Н. Грановский (1813−1855), Б. Н. Чичерин (1828−1904), К. Д. Кавелин (1818−1885). Западники выступали и против «теории официальной народности», и против славянофилов. Они считали, что Россия должна идти тем же путем, что и западноевропейские страны, что изменения неизбежны, необходимы и чем быстрее в России «будет как в Европе», тем лучше. Их особенно восхищали порядки в Англии и Франции, общественное устройство которых они считали примером для России. Западники беспощадно критиковали порядки в своей стране, возмущались крепостным строем, самоуправством чиновников, отсталостью экономического устройства. Они ратовали за бурное развитие капитализма, за установление буржуазных свобод.
Если славянофилы идеализировали далекое русское прошлое, видя в нем ориентир для будущего развития страны, то западники, или, как их еще называли, «русские европейцы» в том прошлом не находили ничего поучительного. Им казалось, что там «все темно», «все элементарно». По их представлениям, «свет прогресса» идет в Россию с Запада, и поэтому они однозначно и восторженно относились к делам Петра I.
Родоначальники, но особенно многочисленные последователи западничества обладали удивительной способностью не видеть плохого там, где им не хотелось его видеть. (…) «Русские европейцы» полагали, что Французская революция 1789 года «открыла новую эру». Но эта «эра» ознаменовалась массовыми убийствами, десятилетиями беспощадных войн, унесших жизни миллионов, — о том не говорили. Восхищаясь благоустройством жизни в Англии, они не считали нужным упоминать, что богатство этой страны во многом было следствием беспощадного разорения и ограбления других стран и народов. Мощеные дороги в английских городах завораживали внимание, а гибель сотен тысяч людей от голода и болезней в подвластной Британии Индии оставалась вне поля их интереса. Яркий лозунг Французской революции «Либертэ, Эгалитэ, Фратэрнитэ» казались им ориентиром для общественной организации. Хотя они и не выступали за революционное переустройство России (в этом их принципиальное отличие от декабристов), но призыв слепо копировать политический и экономический опыт западных стран объективно превращал их в ниспровергателей государственного порядка. Им казалась бесперспективной политика адаптации западных социальных норм к русским условиям, чем осторожно занималась власть, они призывали лишь заимствовать.
Если славянофилы обращали главное внимание на специфические особенности России, на уникальный строй ее культурной и политической жизни, то западники, наоборот, совершенно игнорировали эти особенности. В этом проявлялась идеологическая слабость западничества. Что толку призывать к ликвидации крепостного строя, несуразность которого осознавалась к середине XIX века почти всеми, если одновременно не предложить реальную программу последующего устройства жизни и на селе, и вообще в стране? Какой смысл призывать к введению конституции и выборного парламента, если не объяснить, как это должно создаваться в огромной России, где подавляющая часть населения не имела ни малейшего представления о том, что такое «конституция» и что такое «парламент»?
Ничего конструктивного, созидающего западники не предлагали. Свой интеллект, свою энергию они тратили на пропаганду буржуазно-парламентского устройства в Англии и Франции и на беспощадную критику общественных порядков в России. Различные направления западничества неизменно критически воспринимали русский исторический опыт, а крайние его фракции, например, марксизм-ленинизм, вообще безоглядно отвергали его.
Рост социальной напряженности в стране. Убийство Александра II
Реформы, проводимые в России с начала 60-х годов XIX века, ускорили экономическое развитие, раскрепостили частную инициативу. Росли города, строились железные дороги, возникало множество промышленных предприятий. Повышалась грамотность населения, открывались сотни новых учебных заведений. Либерализировалась система судопроизводства. Подданные царя получили право защищать свои интересы в суде, в том числе и против произвола должностных лиц. Власть цензуры была ограничена, и в 60-е годы в России появились сотни новых газет и журналов. Были существенно облегчены правила выезда за рубеж, и ежегодно покидать Россию начали тысячи русских туристов и путешественников, многие стали получать образование в самых престижных учебных центрах Европы. (…)
Однако далеко не все поддерживали этот государственный курс. Находилось и те, кто не хотел изменений, кто вздыхал по временам Николая I, когда все области публичной деятельности, все сферы общественных занятий людей строго контролировались государственной властью, и почти на все надо было получать разрешение начальства. Тогда государственную власть на местах безраздельно олицетворяли чиновники, нередко трактовавшие «интересы государства» на свой лад, что неизбежно порождало произвол. Для немалого числа представителей «чиновной корпорации» подобное положение вещей являлось желательным. Жесткая административная вертикаль устраивала и верхи дворянства, которое, по мере развития капитализма и распространения частной инициативы, теряло некоторые юридические и имущественные права. Эти общественные элементы не являлись сторонниками преобразований.
Главную же опасность для курса обновления страны все-таки представляли не люди «вчерашнего дня». Угроза исходила совсем с другой стороны, со стороны тех, кто считал, что реформы слишком «медленные» и «неглубокие». Они получили название народников. Эти леворадикальные течения и кружки, требовавшие «коренных изменений», заявили о себе как раз в начале 60-х годов XIX века.
Родоначальниками их идеологии являлись А. И. Герцен и Н. Г Чернышевский, а главный девиз сформулировал еще В. Г. Белинский: «Человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества». Позже эту «социологическую формулу» развил известный идеолог «крестьянского социализма» Н. К. Михайловский (1842−1904), заключивший: «Единицей меры при определении относительного значения различных форм государственного общежития может быть только человеческая личность. Человеческая личность, ее судьбы, ее интересы, вот что должно быть поставлено во главу угла нашей теоретической мысли и нашей практической деятельности». По этим представлениям, «личность» не могла занять «достойное положение» ни при капитализме, ни при «царской диктатуре», поэтому надо было отбросить и разрушить реальные «социальные формы общежития» и соорудить на их обломках некое общинное «царство света и справедливости», основанное на принципах равенства и бескорыстия.
По своему социальному положению подавляющая часть народников происходила, как тогда говорили, из разночинцев («из разных чинов»). Как правило, это были выходцы из малообеспеченных семей (священников, мелких чиновников, обедневших дворян), получившие возможность учиться, делать карьеру, занять видное место в обществе как раз благодаря реформам Александра II. Но учеба и служба их не манили: они мечтали «осчастливить» народ и страну, перестроить все в России по своему усмотрению. С конца 50-х годов они начали объединяться в тайные кружки и союзы, вырабатывать стратегию и тактику борьбы с существовавшим общественным строем.
Общая численность их никогда не была большой: в период «расцвета» народничества — в 70-е годы XIX века — их по всей России насчитывалось не более 2 тысяч человек. Опьяненные идейным «горением», они шли на акты фанатичного самопожертвования, что невольно вызывало симпатию немалого числа русских людей, далеких от революционных устремлений. Симпатия к народникам в кругах «просвещенной публики» объяснялась духовно-нравственным климатом русского общества. Издавна в России социально-этические нормы формировались в русле православно-христианской традиции сострадания униженным и оскорбленным, а бескорыстное общественное подвижничество всегда считалось великой общественной добродетелью.
Общественно-политические воззрения народников являли странный симбиоз христианской этики и социалистических теорий. Как позже справедливо заметил А. Ф. Керенский, «это своеобразное русское движение интеллектуально было связано с едва начинавшимся тогда в Европе социалистическим движением, эмоционально — с христианством». Многие лидеры народничества — эти, как писали о них клевреты, «апостолы» и «мадонны» революции — несомненно, испытывали влияние христианского этатизма. (…) Бросая бомбы, убивая кинжалом из-за утла, стреляя из револьвера в одних, они хотели сделать счастливыми других. (…) Неизменно выступая от имени «народа», «народоправцы» этот самый народ не знали и не хотели знать. Его нравы и психологию они постигали по «Запискам охотника» И. С. Тургенева, по рассказам и романам Г. И. Успенского, повестям Н. Г Помяловского, публицистическим сочинениям В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского. По сути дела, народничество всегда являлось замкнутой организационно-идеологической кастой, члены которой самоотверженно боролись за воплощение в жизнь утопической мечты. После того, как появились русские переводы Ф. Лассаля и К. Маркса, после Парижской коммуны 1871 года народничество начало приобретать черты доктрины «рабочего социализма», в соответствии с которой, в отличие от стран Запада, в России главную роль в будущем социальном перевороте сыграет не промышленный рабочий, а крестьянин.
В 1861 году А. И. Герцен в своем «Колоколе» призвал русских революционеров «идти в народ», чтобы вести там революционную пропаганду. В 60-е годы началось «хождение в народ», достигшее своего апогея в начале 70-х годов. Сотни молодых людей устремились в деревню — устраивались там фельдшерами, землемерами, ветеринарами, «новыми землепашцами» и при каждом удобном случае вели беседы с крестьянами, объясняя им, что для того, чтобы ликвидировать притеснения, чтобы добиться благополучия и достатка, надо свергнуть власть и устроить «народную республику». Народники не призывали честно трудиться, получать образование, повышать культуру земледелия. Их это не интересовало. Они настраивали крестьян готовиться к восстанию. Подобные беседы заканчивались почти всегда одинаково. Крестьяне, которые многим в своей жизни были недовольны, в массе своей слишком верили в Бога, безусловно почитали царя, чтобы довериться этим странным городским молодым людям, которые сами почти ничего не умели толком делать, но призывали к бунту. Пропагандистов они или сдавали полиции, или сами с ними расправлялись. Немалому числу «борцов за народное счастье» с трудом удавалось уносить ноги от разъяренной крестьянской толпы. Это «хождение в народ» продолжалось более десяти лет и окончилось полным провалом во второй половине 70-х годов. Потом свое крушение они сами и их почитатели объяснили исключительно «усилением полицейских репрессий». На самом деле же все обстояло иначе. «Борцы за светлое будущее» и их эпигоны боялись признавать неоспоримый, но просто убийственный для них факт: в общем и целом крестьянство не только не проявляло никакого интереса и тяги к народнической демагогии, но и встречало этих «буревестников свободы» крайне враждебно.
После бесславного провала «агитационного этапа движения» народники решили, что необходимо развернуть террор против власти. Таким путем удастся посеять страх, растерянность, что ослабит государственный порядок и облегчит главную задачу — свержение власти царя. Один из лидеров «активного крыла» А. Д. Михайлов (1855−1884) следующим образом объяснил неизбежность террористической деятельности: «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки». В 1876 году возникла новая организация — «Земля и воля», в программе которой уже было четко записано, что нужны действия, направленные на «дезорганизацию государства» и на «уничтожение наиболее вредных или выдающихся лиц из правительства». Вторая «Земля и воля» объединила около двухсот человек и стала вынашивать планы организации взрывов и убийств.
В среде народников не все безусловно одобряли террор. Некоторые, как, например, известный в будущем марксист-революционер Г. В. Плеханов, отстаивали прежнюю тактику. Эти «умеренные» настаивали на продолжении «политической пропаганды» и не считали террор единственным средством решения политических задач. В 1879 году организация «Земля и воля» раскололась на две организации: «Народная воля» и «Черный передел». Большая часть народников — «непримиримые» — объединились в «Народной воле», стремившейся свергнуть монархию, созвать Учредительное собрание, ликвидировать постоянную армию, ввести общинное самоуправление. Единственным средством борьбы нелегалы считали террор, называя убийства «революционным правосудием».
Главной мишенью народников с самого начала их террористической деятельности, был царь. Первое покушение на него произошло в апреле 1866 года, когда недоучившейся студент Д. В. Каракозов пытался из револьвера убить монарха во время прогулки Александра II в Летнем саду в Петербурге. Затем были другие покушения. 5 февраля 1880 года произошел взрыв в главной императорской резиденции — Зимнем дворце. Царь Александр II в одной из комнат дворца мирно беседовал со своим шурином, герцогом Александром Гессенским, когда раздался сильный грохот. Оказалось, что двумя этажами ниже, под караульным помещением, злоумышленники заложили динамит (…) и взрыв прогремел в половине шестого вчера, как раз в то время, когда должен был начаться обед. По счастливой случайности в срок трапеза не началась, и никто из членов императорской фамилии не пострадал. Но погибло 13 солдат караула и было ранено 45, из которых несколько человек позже скончались. Царь немедленно распорядился представить ему список вдов и сирот, и все они получили щедрое пособие.
Власть не бездействовала. Членов нелегальных террористических групп арестовывали, предавали суду. В 60−70-е годы состоялась серия судебных процессов, на которых выносились в том числе и смертные приговоры. Однако к высшей мере наказания приговаривались единицы. Эти процессы порой становились не столько мерой устрашения, сколько «школой мужества». Открытая судебная процедура с участием адвокатов, в присутствии публики и журналистов, способствовала тому, что некоторые из процессов превращались в своеобразный бенефис террористов. Речи, произносимые обвиняемыми и их защитниками, были наполнены выпадами против существующего общественного строя, пламенными призывами бороться за «благо народа». Отчеты о судебных заседаниях публиковались на самых видных местах в газетах, а сами антигосударственные декларации обвиняемых размножались в нелегальных типографиях и распространялись по всей стране. Агитация оказывала свое воздействие. Если стать в ряды революционеров стремились лишь единицы, то сочувствующих их «высоким идеалам» и «жертвенности» находилось значительно больше.
Положение дел в империи расстраивало и озадачивало немалое число людей. В том числе и самого царя. Казалось бы, что проводившиеся реформы должны встречать поддержку и понимание образованных, наиболее энергичных, которым они-то и открывали большие возможности. Но часто происходило нечто совсем иное. Университеты превращались в центры антиправительственной пропаганды, некоторые земства и городские думы больше интересовались не делами благоустройства, а политическими вопросами. Появились группки молодежи, как правило, из недоучившихся студентов, ставшие носителями разрушительных тенденций. Эти, как их часто называли, «нигилисты» (термин И. С. Тургенева) отвергали все, осмеивали и отбрасывали любые авторитеты: власть, Церковь, прошлое. Они и пополняли ряды тайных антиправительственных организаций, распространявших подстрекательские листовки, а некоторые перешли и к вооруженной борьбе против порядка и закона.
4 августа 1878 года в самом центре Петербурга ударом кинжала был убит шеф жандармов, генерал-адъютант Н. В. Мезенцов. Убийце, члену «Земли и воли» С. М. Кравчинскому (1851−1895) удалось скрыться за границу, где он выпустил брошюру, в которой, обращаясь к власти, восклицал: «Вы — представители власти; мы — противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги, и между нами не может быть примирения».
Александр II лично следил за сыском и дознанием по делам политических, читал не только рапорты должностных лиц, но и многие нелегальные издания, изъятые при арестах и обысках. Он знал эту литературу, имел представление о настроениях нигилистов, но не мог понять причину той страстной ненависти, которую эти несчастные испытывали. Царя возмущало не только поведение группок нигилистов, но и столичной публики. 21 января 1878 года дворянка Вера Засулич ранила выстрелом из револьвера градоначальника Ф. Ф. Трепова (1812−1889). И за что же она вознамерилась лишить жизни верного царского слугу? За то, что он приказал наказать розгами одного заключенного за нарушение тюремного режима. Потом же случилось совсем невероятное. На суде по этому делу в конце марта 1878 года (…) злодейке устраивали овации, а коллегия присяжных вынесла ей оправдательный приговор, и она была отпущена на свободу прямо из зала суда! А на Литейном проспекте состоялась шумная восторженная манифестация в ее честь! Царь был сильно разгневан в тот день.
Александр II, глубоко возмущенный наглыми попытками расшатать устои, с целью навести порядок в стране решил сосредоточить власть в руках доверенного человека. Выбор пал на графа М. Т. Лорис-Меликова (1825−1888), прославившегося смелыми и решительными действиями в годы русско-турецкой войны 1877−1878 годов и в борьбе с эпидемией холеры в Астраханкой губернии. Граф получил большие полномочия. В России заговорили о диктатуре.
Новоявленный «диктатор» отнюдь не хотел прибегать к строгим мерам. Он был уверен, что если обратиться к уму и сердцу молодых людей, то те, кто увлекся революционной борьбой, прозреют и перестанут быть ненавистниками государства. (Дальнейшее показало, что это была напрасная надежда). Лорис-Меликов полагал, что необходимо провести преобразование в политическом управлении, и тогда наступит общественное спокойствие. Он настоял на упразднении Третьего отделения Императорской канцелярии, вместо которого был создан Департамент полиции, вошедший в состав Министерства внутренних дел. Было снято несколько высших сановников империи, не пользовавшихся симпатией в либеральных кругах. Лорис-Меликов выдвинул предложение привлечь к выработке новых законов выборных от населения. С этой целью предполагалось учредить совещательную комиссию при Государственном Совете. Царь одобрил эту мысль.
Однако все эти действия и призывы не произвели впечатления на народников. Одержимые манией убийства, они продолжали вынашивать идею убить царя, надеясь, что таким путем им удастся вызвать панику и восстание. Руководители «Народной воли» — недоучившийся студент А. И. Желябов и порвавшая со своими родителями дочь генерала С. Л. Перовская — с группой единомышленников составили план покушения. Они намечалось на 1 марта 1881 года. Накануне полиции удалось напасть на след заговорщиков и арестовать Желябова, но это не изменило намерений террористов.
В воскресенье 1 марта 1881 года примерно в 14 часов 30 минут, на берегу Екатерининского канала в карету царя была брошена бомба. Это явилось шестым по счету покушением. Александр II не пострадал, но экипаж был разрушен, убиты кучер и мальчик-прохожий. Казалось, что Господь снова явил милость и спас русского царя. Однако через несколько минут другой злоумышленник, находившийся рядом, бросил вторую бомбу — теперь уже прямо под ноги самодержца. Когда развеялся дым, сопровождающие увидели на мостовой окровавленного императора с раздробленными ногами. Подбежавшему младшему брату, великому князю Михаилу Николаевичу, Александр II прошептал: «Поскорее — во дворец, — там умереть». Это были последние слова Царя-Освободителя. Его привезли в Зимний дворец. Там его соборовали, и умирающий сумел принять святое причастие. Прошло еще полчаса, и лейб-медик С. П. Боткин констатировал смерть. (…) В России кончилась одна эпоха, начиналась другая…
Вступление на престол Александра III.
Личность нового императора
День восшествия на престол навсегда остался для Александра III днем скорби. Он в резкой форме отметал все попытки придать ему некий торжественный характер. В 1886 году министр иностранных дел Н. К. Гирс получил в этой связи категорическое «монаршее разъяснение»: «Для меня этот день не является праздником, и я не принимаю никаких поздравлений». (…)
До момента восшествия на трон Александр III шестнадцать лет был престолонаследником, успел за это время многое повидать и перечувствовать. Полтора десятка лет состоял членом Государственного Совета (главного законосовещательного органа империи), принимал участие в работе Комитета Министров, командовал различными частями гвардии и более десяти лет занимал пост командира самого престижного подразделения ее — лейб-гвардии Преображенского полка, имел воинское звание генерал-лейтенанта.
В 1877—1878 годах Александр Александрович принимал участие в войне против Турции за освобождение Болгарии. Девять месяцев находился он на передней линии сражений, командуя одной из частей русской армии, и проявил себя смелым, но осторожным командиром. За успехи в военных баталиях был удостоен различных наград, в том числе и высоко им чтимого ордена Святого Георгия («Георгиевского креста»), дававшегося исключительно за боевые заслуги.
Будучи наследником престола, Александр немало путешествовал, бывал неоднократно за границей — в Австрии, Германии, Франции, Дании, Англии, Бельгии, Голландии, Швеции. Лично познакомился с некоторыми известнейшими политическими деятелями. Гостил у английской королевы Виктории, у императоров Германии и королей Пруссии — Вильгельма I и Вильгельма II, встречался с Наполеоном III, канцлером О. Бисмарком. Был на «ты» с наследником британского престола Альбертом-Эдуардом гepцогом Уэльским (Эдуард VII), датским наследным принцем Фредериком (Фредерик VIII), датским принцем Вильгельмом, греческим королем Георгом I. На протяжении многих лет неизменно питал большую душевную симпатию к своему тестю — королю Дании Христиану IX.
В октябре 1866 года цесаревич Александр женился на датской принцессе Дагмар (Марии-Софии-Фредерике-Дагмар), принявшей православие и ставшей в России Марией Федоровной (1847−1928). (…)
Александр Ш принял корону в весьма сложной обстановке: система государственного управления находилась в параличе, финансы страны были расстроены. Недовольство явно ощущалось в различных кругах общества. Либерально настроенные люди считали, что «нестроения» проистекают из непоследовательности и половинчатости общественных реформ, начавшихся в 60-х годах. Некоторые даже полагали, что курс преобразований должен касаться не только отдельных сторон жизни страны, но и затронуть политическую систему в целом. В последние годы царствования Александра II разговоры на тему о необходимости перехода к конституционно-представительному образу правления стали чрезвычайно модными не только среди интеллигенции, но даже и в высшем обществе России.
Представители же консервативных кругов видели источник социального брожения в скороспелых и непродуманных решениях, направленных на быстрое реформирование «всего и вся». Они были убеждены, что либеральные приемы управления, развитие социальных прав и свобод, может быть, и хороши в других странах, но не подходят для России, где принципы царской власти базировались не на писаных законах, а на религиозно-нравственных принципах, которые по самой своей сути не могли подлежать реформированию. Твердая и честная власть — вот что может вывести страну из кризиса.
Будучи цесаревичем, Александр Александрович не всегда в душе одобрял то, что делалось его отцом. Однако никогда не только не критиковал, но даже и не высказывал неудовольствия, полагая, что нежелательные меры и решения были «навязаны Папа» его окружением. Со многими же caновниками и министрами престолонаследник нередко полемизировал и в Государственном совете, и на заседаниях Комитета Министров по поводу тех или иных решений. После же 1 марта 1881 года Александр Александрович навсегда отбросил душевные неудовольствия, и его память об отце осталась высокой и светлой.
Со слезами на глазах читал он завещание Александра II: «Я уверен, что сын мой, Император Александр Александрович, поймет всю важность и трудность высокого своего призвания и будет и впредь во всех отношениях достоин прозвания честного человека… Да поможет ему Бог оправдать мои надежды и довершить то, что мне нe удалось сделать для улучшения благоденствия дорогого нашего Отечества».
Первая задача, вставшая перед Александром III после воцарения, — укрепление власти и беспощадная борьба с террористами. В условиях общего брожения и сумятицы (…) проводить дальнейшие эксперименты в области государственного управления представлялось немыслимым. 29 апреля 1881 года появился Высочайший манифест, ставший программным документом нового царствования. «Посреди великой Нашей скорби глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину Самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких поползновений». Далее новый царь призывал всех верных сынов Отечества ободриться и содействовать «искоренению гнусной крамолы, позорящей землю русскую», к «утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России ее благодетелем, возлюбленным Родителем». О политических преобразованиях теперь речи не шло. Манифест для многих оказался неожиданным. Стало ясно, что времена либеральных реверансов миновали.
Александр III смело и решительно повел борьбу с врагами. После цареубийства прошли аресты и прямых исполнителей, и некоторых других, которые в этом злодеянии лично не участвовали, но готовили новые. Всего арестовали около пятидесяти человек. Самые главные — убийцы государя. Их было пятеро. Вина их была полностью доказана, и суд приговорил их к высшей мере наказания. Всего за время царствования Александра III — за тринадцать с половиной лет — было казнено 17 человек. В их число входил и старший брат Ленина Александр Ульянов. (…)
Александр III принял бразды правления, когда экономическое хозяйство страны если и не лежало в руинах, то очень скоро могло в них превратиться. Война с Турцией и массовый выпуск в обращение бумажных денег подорвали кредит и поставили финансы России на грань краха. (…) В 1881 году государственный долг превышал 1,5 миллиарда рублей (при государственном доходе в 653 миллиона), а ежегодные платежи по заграничным займам поглощали более 30% всех государственных поступлении. (…) Деньги стремительно обесценивались, деловая активность замирала.
Перед Министерством финансов император поставил задачу: выправить положение. При Александре III бюджету впервые за долгое время удалось добиться того, что статьи расходов и доходов стали сбалансированными. За время царствования Александра III все экономические показателя развития народного хозяйства России демонстрировали неуклонный рост. Страна медленно, но уверенно превращалась из страны сельскохозяйственной в страну aграрно-индустриальную. Заметно повышалось общее благосостояние населения: если в 1881 году в сберегательных кассах России общая сумма вкладов едва достигала 10 миллионов рублей, то в год кончины Александра III (1894) она превысила 330 миллионов. По инициативе царя в 1891 году началось осуществление одного из крупнейших мировых экономических проектов XIX века — строительства грандиозной железнодорожной магистрали через всю Сибирь протяженностью более 8 тысяч километров.
Каждодневно в центре внимания монарха находились дела государственного управления. Царь знал, что сановники часто заняты не столько разработкой законов, изучением предмета для подготовки обоснованных решений и законопроектов, сколько выведыванием настроений монарха, чтобы затем «попасть в тон». Эту манеру он терпеть не мог и всегда старался не высказывать свое суждение до предстоящего обсуждения. Когда же ему говорили, что без заявления монаршей воли «будут разногласия», он подчеркивал, что «присутствие разных мнений очень полезно для дела». (…)
Александр III (…) хорошо знал историю России и немало сделал для изучения и популяризации ее. Когда в 1866 году возникло Русское историческое общество, цесаревич не только горячо поддержал учредительскую идею — способствовать развитию правильных знаний о прошлом России, но и стал деятельным участником собраний Общества. Местом заседаний сделался дом цесаревича, а затем царя. Библиотека Аничкова дворца превратилась на длительное время в центр регулярных собраний как маститых историков, так и любителей. Здесь читались доклады на различные темы, велись дискуссии по спорным вопросам, оглашались и обсуждались неизвестные до того документы. При прямой финансовой и неустанной моральной поддержке Александра III издавались объемные фолианты — сборники Исторического общества, содержавшие множество уникальных материалов. По инициативе Александра Александровича начался сбор воспоминаний участников обороны Севастополя 1854−1855 годов, которые потом публиковались.
Близко к сердцу он принял и создание Исторического музея в Москве. Сама мысль создать доступное для обозрения публики национальное хранилище предметов русской старины существовала давно. Однако лишь в 70-е годы XIX века приступили к строительству большого здания на Красной площади. Исторический музей был открыт для публики в год коронации Александра III.
Еще одной душевной привязанностью Александра III являлось собирание произведений искусства. Он не имел никаких специальных знаний, его вкус и представления формировались постепенно. (…) В начале все было невинно. В Дании ему приглянулись некоторые изделия из стекла и фарфора, которые он приобрел «для украшения своего дома». Первые годы интерес дальше собирания случайных вещей, изделий из стекла, бронзы и фарфора не распространялся. Живопись его не занимала. Своему учителю живописи он признался, что «должен любить картины старых мастеров», ибо «все признают их великими», но «собственного влечения не имею». Однако уже в 70-е годы цесаревич начал проявлять «влечение» именно к изобразительному искусству и почти оставил коллекционирование прочих вещей. Его пристрастия скоро стали вполне определенными — картины русских художников. Хотя в его коллекции находились работы и европейских художников (Ватто, Жерома, Галлэ, Робера, Мебиуса, Бонвена и других), но приоритет отдавался отечественным живописным школам.
В середине 70-х годов цесаревич прибрел коллекцию разорившегося предпринимателя В. Л. Кокорева, и его собрание обогатилась рядом первоклассных полотен русских художников: К. П. Брюллова, В. Л. Боровиковского, Ф. А. Бруни, М. П. Клодта, Н. Е. Сверчкова и других. Став царем, собирательские увлечения Александр III не оставил. Именно благодаря ему было приобретено для Эрмитажа парижское собрание древних раритетов известного коллекционера А. П. Базилевского (русское и западноевропейское оружие, изделия из серебра и слоновой кости), за которое из собственных средств царь заплатил 6 миллионов франков (более 2 миллионов рублей). В силу природной экономности Александру III было очень непросто на это решиться; он долго колебался, просил сбавить цену. В конце концов соблазн сделать достоянием России уникальные ценности пересилил сомнения.
Последние годы своей жизни Александра III увлекла мысль создать большой музей национального искусства. Открытие для публики картинной галереи русской живописи братьев Третьяковых в Москве в 1892 года, которую царь посетил и «получил истинное наслаждение», утвердило его в желании организовать аналогичное общедоступное собрание живописи и в столице империи. Однако осуществить это намерение он не успел. Лишь только при его сыне Николае II в 1898 году в Петербурге в огромном Михайловском дворце открылся подобный музей. Основу его коллекции составили произведения из собраний Романовых, в том числе и приобретения покойного царя. На фронтоне величественного здания значилось: Русский музей имени императора Александра III.
В январе 1894 года царь заболел пневмонией. Несколько дней его состояние оставалось очень тяжелым, и у многих стали возникать мысли о трагическом исходе. Потом вроде бы все нормализовалось. Царь стал появляться на официальных церемониях, принимал посетителей, посещал смотры и парады. 26 февраля ему исполнилось 49 лет, и никто не предполагал, что это последний день его рождения. К концу лета состояние царя резко ухудшилось, обострилась старая почечная болезнь. Во второй половине сентября 1894 года царская семья прибыла в Крым. Врачи считали, что сухой южный климат может улучшить состояние. Но этого не произошло. К началу октября 1894 года почти все приближенные не сомневались, что царь долго не проживет (об этом вполне определенно говорили врачи). 20 октября 1894 года (…) император Александр III скончался в Ливадии.
В эпоху царствования Александра III в России сохранялась строгая административная регламентация социальной жизни. Враги государственной власти подвергались преследованиям, арестам, высылкам. Такие факты имелись и до, и после Александра III, однако в оправдание непреложного тезиса о некоем «курсе реакции» именно этот период нередко характеризуют как особо мрачный и беспросветный. Гневных слов по этому поводу сказано много, конкретных фактов в подтверждение приведено куда меньше. В общей же сложности за антигосударственные деяния было допрошено и задержано около 4 тысяч человек. Это почти за 14 лет! Исходя из того, что к концу царствования Александра III население Российской империи превышало 120 миллионов человек, указанные числа нельзя не признать незначительными. (…)
*Очерки печатаются в сокращении по изданию: «История человечества» (т. VIII. «Россия». М., 2003).
