Сан-Стефано

В прошлом году исполнилось 125 лет со дня подписания Сан-Стефанского мирного договора, завершившего русско-турецкую войну 1877−1878 годов, — войну, которую Россия вела во имя свободы братских славянских народов и которая имела тогда для русских значение ни много ни мало — Отечественной. По условиям договора находившиеся под властью Османской империи Болгария, Босния и Герцеговина получили автономию, а Сербия, Черногория и Румыния — независимость.
Однако в последнее время что-то затмевает нам память. В юбилейный год об этом событии Россия практически не вспоминала. Как «запамятовала» она многие другие, не менее выдающиеся даты своей истории — например, миновавшее недавно 350-летие воссоединения Украины с Россией (1654). А может, вспоминать подобное сегодня просто неловко? Не хочется, что называется, травить душу? Ведь Украина учинилась «самостийной», та же Болгария стала членом никак не дружественного нам военного блока НАТО… Да, многое теперь соблазняет впасть в историческое беспамятство, отринув прошлое, чтобы не угнетало настоящее. Однако подобное «пораженчество» есть именно соблазн. Не будем же поддаваться ему и обратимся хотя бы сейчас к блистательному русскому триумфу на берегах Босфора. Одно из ярчайших свидетельств современников о нем находим в книге Василия Ивановича Немировича-Данченко (1848/49−1936) «Год войны. Дневники русского корреспондента», вышедшей в 1878—1879 годах и к которой «Московский журнал» уже обращался однажды (N 8−10 за 2002 год). Соответствующий отрывок из книги, озаглавленный редакцией, печатается с небольшими сокращениями и с приведением орфографии и пунктуации к современным нормам.
Последние дни, проведенные нами в Адрианополе1, были чрезвычайно тревожны.
С обычным российским добродушием наши дипломаты наслаждались любезностями Савфета-паши; граф Игнатьев2 являлся всюду с сияющим лицом, мир окончательный, казалось, должен быть заключен с часу на час, как вдруг в одно прекрасное утро — все это изменилось. <…> Оказалось, что хитроумный «Улис» — Савфет-паша благодаря своим любезностям сумел протянуть дело насколько возможно (позже выяснилось, что в Константинополь — так в Европе все еще называли европейскую часть Стамбула — из азиатской части Турции прибыли свежие таборы войск), а теперь взял да и отрезал разом: я-де не признаю своих подписей, давал их в состоянии невменяемости…
Савфет-паша был вызван к главнокомандующему — Великий князь Николай Николаевич сказал:
Если через двадцать четыре часа не получу ответа, согласного с уже достигнутыми с вами договоренностями, я на штыках армии внесу их в вашу столицу!
На военном совещании у главнокомандующего решено было в случае неполучения ответа в этот срок султанского двора тотчас двинуться вперед, посадив стрелковые бригады на казачьи лошади. Бригады эти займут первые форпосты, находящиеся между уже было установленными демаркационными линиями, русской и турецкой, казаки за своими лошадьми подойдут пешие… Между этими линиями была одна позиция, особенно важная, ее должна была занять Четвертая стрелковая бригада. Графу Шувалову с его гвардейской дивизией дано было приказание двинуться на Кучук-Чекмеджи, то есть за линию тех укреплений, которые воздвигались турками во время обмена дипломатическими любезностями между Игнатьевым и Савфет-пашой.
Оказалось, что ввиду появления английских кораблей в Мраморном море мы потребовали от турок еще во время переговоров свободного пропуска наших войск в константинопольское предместье Сан-Стефано; наконец предыдущее, еще во время переговоров, молчание султанского двора по этому предмету заставило бы нас принять решительные меры… Не получи главнокомандующий удовлетворительного ответа в течение назначенных им двадцати четырех часов, и мы вошли бы в Константинополь, несмотря на телеграммы министерства иностранных дел, полученные из С.-Петербурга. Нерешительность здесь свойственна только дипломатии и ее таинственным пифиям, военные иначе ведут дело и, нужно сказать правду, гораздо успешнее.
…Лунная ночь обливала очаровательным серебряным мерцанием высокие дома константинопольского предместья Сан-Стефано, этой, по существу, летней столицы султана. Из отеля, где поместился я <…> видно Мраморное море… Ровный прибой волн будит молчаливую окрестность. Направо и налево бухты врезываются в ярко сверкающую стихию ряды одинаково четырехэтажных домов, самого берега за ними не видно — и кажется, что прибой разбивается там в белую пену об их стены. Черные силуэты кораблей и черная полоса пристани, далеко выдвинувшейся в море, — прямо передо мной…
Итак, мы здесь у предела. Грозный ангел войны может погасить свой пламенный меч. Не будет литься больше русская кровь! Великие мученики славянства могут спокойно спать в их священных могилах: героизм нашего солдата докончил то, за что они пали. С законной гордостью будем мы глядеть завтра, зная, что позади оставили благословения освобожденных нами рабов. И в пояс поклонимся русскому солдату сами, выручившему и нашу бездарность и наши великие грехи…
19 февраля было очень тревожным днем…
Савфет-паша, после нашего движения от Адрианополя в Сан-Стефано ставший было мягким как воск, опять стал отказываться от предоставления независимости Сербии и Черногории.
На другой день в виде демонстрации тридцать тысяч из наших войск были выстроены перед Константинополем. Сделаны маневры другими войсками, один из которых — примерное движение на турецкую столицу…
***
Между Сан-Стефано и Константинополем есть громадный луг, Ай-Майнос, на котором с большим удобством может раскинуться войск, пожалуй, и до трехсот тысяч человек. К востоку, у пологих берегов, с шумом разбиваются голубые волны Мраморного моря; белый маяк гордо высится в массе пены, взбивающейся вокруг него. Дальше в голубом просторе сияют красивые хребты Принцевых островов; далеко-далеко, за островом Мармара, чуть-чуть мерещится своими снеговыми вершинами азиатский берег.
Прямо перед нами очаровательное марево Константинополя с его бесчисленными мечетями и дворцами. Ближе, у самого края города, — военный лагерь, где стоит теперь Мухтар-паша со своим отрядом. Налево — полотно железной дороги, позади — высокие дома Сан-Стефано.
С утра стояла отвратительная серая погода. Тучи низко нависли, южный ветер гнал их и гнал все дальше; несколько раз принимался дождь.
Близ самого берега колыхались суда, из Константинополя то и дело шли пароход за пароходом, нагруженные пассажирами, стремившимися сюда посмотреть на объявление мира и на парад.
Войска выстроили в три боевые линии, четвертую составляла кавалерия.
Солдат было так много, что правый фланг упирался в берег, а левый — в насыпь железнодорожного полотна.
Перед фронтом наскоро поставили походный алтарь с иконой, когда-то следовавшей в походах Кутузова. Икона тогда была подарена Михаилом Илларионовичем члену Государственного совета Ф. П. Опочинину, и уже сын его, Опочинин К. Ф., передал ее назначенному главнокомандующим Дунайской армии Великому князю Николаю Николаевичу.
Войска производили сильное впечатление. Рослые гвардейцы пообчистились и обулись теперь все. Бессапожных, каких я массами их встречал в Адрианополе, здесь не было вовсе.
В безмолвных рядах недвижно стояли знамена, окуренные пороховым дымом двенадцатого года, а в эту кампанию перенесенные в боевом огне через Балканы.
Солдаты были ветеранами Горнего Дубняка, Телиша, Орхание, Этрополя, Араб-Конака, Шандорника, Софии и Филипполя. На многих серебрились Георгиевские кресты, полученные ими только вчера — за прежние славные их дела.
Густою массой стояли кругом турки, греки, армяне, болгары (не вина последних, что их здесь было меньше), поражая непривычный взгляд невообразимою пестротой костюмов.
…Близко-близко у самого берега прошел английский корабль. На палубе — целая масса в мундирах.
 — Ишь, тоже пришли, — послышалось в солдатских рядах. — Полюбуйтесь — сладко ли, коли у вас не вышло!..
Около получаса простояли войска, ожидая главнокомандующего, как вдруг послышалась команда:
 — Составь!
Ружья составили в козлы — и недавно еще недвижная масса солдат точно заколыхалась вся… Начался шум и гомон…
 — Почему же остановка? — спрашивали и офицеры.
 — Не отложили ли переговоры?
Вдруг опять Савфет-паша отказался подписывать условия?
Крайнее беспокойство охватывало в эти решительные часы. Тем не менее все были уверены, что одно из двух: или мы сейчас двинемся вперед на Константинополь, или войне конец еще здесь… Ружья у всех заряжены, с каждым солдатом было более ста патронов <…>
 — Тут, видно, дело такое вышло… - острит один офицер. — Наверное, по мирным условиям, мы поставили в обязанность туркам взять к себе наше интендантство и Товарищество… Ну, те перепугались! Мы, говорят, лучше уж вам Константинополь отдадим, только от них нас освободите…
Наконец прискакал адъютант Великого князя:
 — К ружью!
Не ожидая повторения команд, тридцатипятитысячная масса моментально выстроилась и замерла. Наехало пропасть генералов. И откуда явились некоторые? В военное время я таких нигде и не видывал, а тут точно из земли выросли.
Приехал и наш дипломат Игнатьев… К нему, кто только был не в строю, кинулись со всех сторон. Он, задыхаясь, счастливый, отуманенный, все повторял:
 — Мир, господа, мир!.. Условия мира блестящие — не стыдно будет домой вернуться! Сербии, Черногории — полная независимость… Все устья Дуная отданы нам, но Государь оставляет правый берег Румынии. Граница Болгарии у Люле-Бургаса… Крепости сроются…
И все это он, дипломат, — порывисто, горячо… грудь его дышала так радостно! И все мы кругом точно разом, в один момент, забыли и лишения, и усталость, и жертвы похода…
А еще через несколько минут где-то послышалось отдаленное «ура» и звуки музыки. И то и другое все росло и росло, пока не перешло в один торжественный радостный крик, сопровождаемый которым показался на правом фланге главнокомандующий. В составе его свиты два турецких генерала и все военные агенты иностранных государств, состоявшие при русской Главной квартире.
С полчаса Великий князь объезжал войска и наконец подъехал к алтарю. Снял фуражку — тотчас обнажились все головы.
 — Бог даровал нам… после стольких усилий… - голос главнокомандующего дрогнул… - славный мир. Ура! — И он махнул фуражкой.
Я не могу описать, что последовало затем; кругом все точно вздрагивало от грома, раздавшегося из тридцати пяти тысяч грудей. За несколько верст из турецкого лагеря выбежали солдаты и — стали там, слушая эти крики, в которых будто сливались ликования всей России. Гром рос и рос, казалось, ему и конца не будет. У многих в глазах стояли слезы. Точно в светлое Христово воскресенье, люди обнимались и целовались. Солдаты с офицерами, зрители друг с другом. Первый раз этот торжествующий победный крик русских гремел на берегах Босфора, досыта облитых кровью христианских мучеников. Что-то странное послышалось за мною позади. Я оглянулся. Старый болгарский воевода, стоя на коленях, рыдал как ребенок, протягивая бессильные теперь руки к солдатам, ценою многих своих жизней завоевавшим свободу его многострадальной родине.
Отслужили молебен…
Глубоко печальным голосом провозглашена была «вечная память» ста тысячам убитым мученикам, слезы навертывались на глаза… И когда тоскливый напев этот был подхвачен хором певчих — рыдания послышались и между офицерами и между солдатами.

+ + +

Перед отъездом из Сан-Стефано меня посетила депутация болгар, в составе которой среди других был <…> известный воевода, стоявший во главе последних восстаний в Болгарии, Цветко-Петков. В общем письме на мое имя они с глубокой благодарностью упоминают о сочувствии русской журналистики болгарскому делу и просят меня выразить за них неутомимым сотрудникам русских газет великую признательность. С благоговением говорили они о бесчисленных жертвах, принесенных русским народом ради спасения народа болгарского, и ручались за Болгарию, которая всегда будет помнить свои нивы, облитые кровью этих мучеников, всегда будет помнить «святую для них, болгар, Россию»

1. Греческое название города Эдирне. Это и следующие примечания сделаны редакцией.
2. Николай Павлович Игнатьев (1832−1908) — граф, генерал от инфантерии, в 1864—1877 гг. г. — посол России в Константинополе, участник подготовки Сан-Стефанского мирного договора

Подготовка текста и предисловие Ю. Н. Сенчурова