К истории создания лермонтовского «Маскарада»

В сентябре 1835 года двадцатилетний Михаил Лермонтов, недавний выпускник училища гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, впервые попытался выйти в свет со своим литературным произведением, представив в дирекцию Императорских театров в Петербурге рукопись драмы в стихах «Маскарад». Но, дважды отвергнутая цензурой, драма впервые была опубликована лишь после смерти поэта, в 1842 году, и со стороны критиков получила далеко не однозначную оценку. Автора обвиняли в подражании Шекспиру и Шиллеру и даже в прямых заимствованиях сюжетных коллизий из произведений других драматургов. В. Г. Белинский отнес «Маскарад» к произведениям, которые, «сам поэт никогда бы не напечатал», но «вв них нельзя не увидеть его мощного, крепкого таланта». Обращение М. Ю. Лермонтова к «карточной» теме безосновательно связывали с влиянием не только «Пиковой дамы» Пушкина и «Игроков» Гоголя, но и драмы Дюканжа «Тридцать лет, или жизнь игрока», фабула которой в действительности не имеет ничего общего с «Маскарадом». К ошибкам критиков следует отнести и возникшее у многих из них убеждение, что поскольку фамилия Арбенин заимствована из ранней автобиографической драмы «Странный человек», этот персонаж является выразителем идей молодого автора и потому, несмотря на все свои недостатки и противоречия, должен считаться положительным героем.
На наш взгляд, важно отметить следующее: при написании «Маскарада» Лермонтов не имел еще такого жизненного опыта и знания людей, какого достиг, например, в пору создания «Героя нашего времени». Главное действующее лицо «Маскарада» — представитель старшего поколения, проживший непростую жизнь. И молодой Лермонтов с поразительной глубиной раскрывает душевный мир человека, в характере которого причудливо переплелись добро и зло, страстная любовь и расчетливая жестокость, недюжинные способности и сознание бесполезности существования, гордое презрение к «свету» и жалкая зависимость от светской молвы. Невольно напрашивается мысль, что образ Арбенина — многоплановый, противоречивый, наполненный глубоким психологическим содержанием и имеющий четкую биографическую канву — вылеплен с живой натуры. По нашему мнению, прототипом героя драмы вполне мог стать Савва Михайлович Мартынов — общепризнанный «вольтерьянец» и знаменитый карточный игрок, человек богатый, любитель острого и громкого слова, имевший самые широкие связи, в том числе и в «высшем свете». Именно знакомство с ним, человеком, а не личный опыт участия в карточной игре, как иногда думают исследователи «Маскарада», помогло Лермонтову дать яркую и достоверную картину карточной игры.
Последняя, официально запрещенная царским указом, на деле в лермонтовские времена процветала повсеместно — в домах, в кабаках и трактирах, в Английском клубе, где собирались сливки общества, даже в служебных помещениях и в учебных заведениях. Не составляла исключения и юнкерская школа, о чем рассказал в своих воспоминаниях современник Лермонтова:
«Игра в карты шла постоянно в эскадроне, но с предосторожностями и таким образом, что едва дадут знать о приходе начальника в камеры, карты складывались в шкапчик и являлась подготовленная учебная книга… Нельзя не заметить, что школьные карточные сборища имели весьма дурной характер в том отношении, что играли не на наличные деньги, а на долговые записки, уплата по которым считалась долгом чести, и, действительно, много юнкеров поплатились за свою неопытность: случалось, что карточные долговые расчеты тянулись между юнкерами и по производству их в офицеры. Для примера позволю себе сказать, что Бибиков, тот самый юнкер, хорошо приготовленный дома в науках, который ничему не учился в школе и вышел первым по выпуску, проиграл одному юнкеру десять тысяч рублей — сумму значительную по тому времени».
Автор этих строк, генерал-лейтенант И. В. Анненков (1814−1887), вышел из школы в 1831 году, то есть за год до поступления в нее будущего поэта. Показательно, что и на склоне дней он сохранил живые и яркие воспоминания о человеке, пользовавшемся особой популярностью в среде молоденьких юнкеров:
«Я очень хорошо помню, что к одному из наших юнкеров, конно-пионеру Мартынову, вышедшему потом в офицеры в гусарский полк, часто приходил отец его, известный игрок Савва Михайлович Мартынов. Сам он не играл с юнкерами, но любил смотреть за их игрой, делал наставления и с увлечением объяснял им теорию вероятностей. Юнкера смотрели на него с особым уважением, а он разливался перед ними о добром старом времени, и, нужно сказать, что он знал, или, лучше сказать, пережил многое, так что рассказы его были очень занимательны, забавны и остроумны. В то время средства его и денежные дела были в самом блестящем виде, он жил открыто, давал музыкальные вечера, балы, куда съезжались все знаменитости городские».
Сына Саввы Михайловича при М. Ю. Лермонтове уже не было в школе. Но вместе с Михаилом учились его прежние московские знакомые — братья Мартыновы, родные племянники петербургского игрока. Трудно представить, что один год, отделяющий их поступление в юнкерскую школу от времени, описанного в воспоминаниях И. В. Анненкова, изменил поведение Саввы Михайловича, которому доставляло большое удовольствие общение с военной молодежью. Не обремененный какой-либо службой, он имел достаточно времени для посещения вверенных его попечению племянников, в то время находившихся в дружеских отношениях с поэтом. В казарме или в лазарете, где чаще всего велась карточная игра и где Лермонтов вынужденно провел почти весь первый учебный год, он мог много раз видеть и слышать Савву Мартынова, блистающего в окружении юнкеров красноречием и великодушием.
Так вот откуда столь яркий образ не играющего «бывшего игрока», поразивший молодого М. Ю. Лермонтова, вот откуда строки:

Но, чтобы здесь выигрывать решиться,
Вам надо кинуть все: родных друзей и честь;
Вам надо испытать, ощупать беспристрастно
Свои способности и душу: по частям
Их разобрать; привыкнуть ясно
Читать на лицах, чуть знакомых вам,
Все побужденья, мысли; годы
Употребить для упражненья рук;
День думать, ночь играть, от мук не знать свободы,
И чтоб никто не понял ваших мук!
Не трепетать, когда близ вас искусством равный,
Удачи каждый миг постыдный ждать конец
И не краснеть, когда вам скажут явно:
«Подлец!»

Знакомство с биографией Саввы Мартынова, к той поре перешагнувшего полувековой рубеж, еще более убеждает, что в ней немало общего с прошлым Арбенина, гордо говорившего о себе: «Я странствовал, играл, был ветрен и трудился… чинов я не хотел, а славы не добился». В то же время известный игрок с высоты своего богатства с полным правом мог утверждать: «Ни в чем и никому я не был в жизнь обязан».
Савва Михайлович родился в 1780 году в семье пензенского предводителя дворянства от третьего брака и был младшим, двадцать шестым ребенком. С трехлетнего возраста записанный в воинскую службу, он в пять лет в звании подпрапорщика «уволен в отпуск» для получения домашнего образования, имевшего результатом прежде всего прекрасное знание французского языка. В 16 лет юноша остался без родителей, получив в наследство небольшое имение в «50 душ мужского пола и 47 душ женского пола», бросил в самом начале воинскую службу и всю жизнь оставался прапорщиком в отставке. Нет сведений и о том, чтобы он когда-нибудь утруждал себя гражданской службой. Все свое последующее огромное состояние он нажил благодаря «картежной» ловкости ума и рук.
Язвительную характеристику Мартынова дает барон Ф. Ф. Вигель (1786−1856) в своих «Записках», отмечая его «гнусный вид» и аморальное поведение, в том числе открыто высказываемое преклонение перед Наполеоном во время нашествия французской армии на Россию: «В первой молодости он начал, как говорится, служить четырем королям и верить в одного Вольтера… Посвященный наконец во все таинства карточной игры, он приметно начал разживаться; удачно и расчетливо выставляемая им роскошь и смелая болтовня дали ему в Пензе большой вес».
Вместе с братом Соломоном Михайловичем, дослужившимся до звания полковника, Савва Михайлович не только профессионально занимался картежным промыслом, но и успешно вкладывал деньги в доходные винные откупа, последовательно укрепляя свое финансовое положение. Женившись на провинциальной красавице Марии Степановне Поскочиной, племяннице горбатовского городничего П. Н. Бестужева-Рюмина и двоюродной сестре будущего декабриста, он переехал в Москву, а затем в Петербург. С 1817 года Мартынов — член Английского клуба, где он выделялся как самый громкий острослов и почти ежедневно вел крупную игру, то проигрываясь дотла, то снова отыгрываясь. Среди его постоянных партнеров по карточным баталиям А. С. Пушкин в дневниковой записи возмущенно называет назначенного в 1835 году на высокий пост командира гвардейского корпуса генерала И. О. Сухозаннета.
Соломон и Савва Мартыновы упоминались как игроки в полицейских доносах, но это не мешало умножению их богатства. В общественном мнении преобладало снисходительное отношение к этому пороку, а в стихотворной пьесе «Игра» неизвестный автор возводит его едва ли не в общественное благо, которое все звания равняет:

Здесь откупщик, приняв надменный вид,
Повыше знатного за ужином сидит.
В отставке прапорщик ведет жизнь в лучшем тоне —
Меж трех сиятельных четвертым он в бостоне.

Благодаря уму и богатству Мартынов приобрел широкие связи и был вхож во многие известные дома. В свое время он ввел в дом Оленина своего молодого кузена М. П. Бестужева-Рюмина, где тот впервые в жизни увидел А. С. Пушкина. Он помог устроиться на службу в Императорскую публичную библиотеку своему племяннику, начинающему литератору М. Н. Загоскину, который впоследствии описал дядю как человека умного и любезного, присовокупив, что таким и должен быть «настоящий вольтерьянец». Вместе с племянником Мартынов постоянно принимал в собственном богатом доме служивших в библиотеке И. А. Крылова и Н. И. Гнедича. На обедах с их участием порой велись серьезные литературные разговоры, и маститые поэты с уважением прислушивались к просвещенному мнению Саввы Михайловича, несомненно почитавшего себя поклонником и ценителем высокой поэзии. Но тот факт, что по-настоящему он распознал талант в Загоскине и проникся к нему подлинным уважением лишь после грандиозного успеха романа «Юрий Милославский», не свидетельствует в пользу безупречности его вкуса.
Честолюбие Мартыновых не знало границ. Они беспрестанно напоминали о своей дружбе с «великими мира сего», не упускали случая похвалиться своим неслыханным богатством. Об этом красноречиво свидетельствуют заметки из дневника В. П. Шереметевой (1786−1857), познакомившейся с Мартыновыми еще в Москве, когда Савва Михайлович начинал свой путь к обогащению, и вновь встретилась с ними в Петербурге в конце 1825 года. Она говорит об этой семье с любовью и уважением, поражаясь прежде всего ее богатству: «Они нанимают дом за 9 000 рублей в год… Савва Михайлович сказал мне, что он купил землю с 1200 душами крестьян за 600 тысяч рублей; я думаю, что он имеет более 1 000 000 рублей денег в ломбарде».
Многолетние дружеские отношения связывали Мартыновых с семьей Бестужевых-Рюминых, в которой выросла Мария Степановна, будущая жена Саввы Михайловича. Последний охотно посвящал в секреты откупных дел мать декабриста, женщину умную и деятельную, благодаря чему в короткий срок к их небольшому имению прибавились еще три с более чем 700 душ крепостных. Будущий декабрист М. П. Бестужев-Рюмин, поступив в 1818 году на гвардейскую службу в Петербурге, был передан родителями на попечение Саввы Михайловича и Марии Степановны, горячо любившей кузена, выросшего у нее на руках в деревне Кудрешки. После известного Семеновского бунта и перевода М. П. Бестужева на Украину в Полтавский полк Савва Михайлович поддерживал переписку с ним и не скупился на полезные советы. При этом причину своих добрых поступков он видит в «разумном эгоизме», и в одном из писем к кузену объясняет свое отношение к нему исключительно уверенностью в его личных достоинствах:
«Если бы я думал иначе, я несомненно никогда бы не принял в тебе участия; когда имеют дело с человеком без этих данных, предоставляют его святому Провидению, которое пусть и ведет его куда угодно». Не так ли рассуждает и Арбенин: «И если я кому платил добром, то только потому, что видел пользу в том».
Когда декабристы предстали перед царским судом, все их друзья и знакомые спешно ликвидировали переписку с ними как опасную улику. И надо отдать должное гражданскому мужеству четы Мартыновых: после казни М. П. Бестужева-Рюмина они сохранили у себя письма от него и от С. И. Муравьева-Апостола, сберегли и, по всей видимости, исполнили тайно переданное из Петропавловской крепости завещание казненного декабриста о пожертвовании 25 тысяч рублей священнику Мысловскому, офицеру Глухову и арестантам Киевской тюрьмы. Не случайно отец декабриста П. Н. Бестужев-Рюмин накануне своей смерти в 1826 году, разделив имения между старшими сыновьями, оставил за собой подмосковное сельцо Новоникольское, считавшееся долей покойного Михаила, и сделал следующее указание:
«Свое имение, письма завещаю Марье Степановне Мартыновой. Друга моего, Савву Михайловича Мартынова, во многих случаях доказавшего мне свою привязанность, прошу устроить участь Василия Григорьевича Калгина» (крестьянина, ухаживавшего за П. Н. Бестужевым во время его болезни).
Среди свидетелей, подписавших это вызвавшее в свое время немало толков завещание, были близкий родственник Михаила Лермонтова Г. Д. Столыпин и родной дядя его друга Николая Поливанова, так что поэт вполне мог знать о нем еще в Москве. Не исключено также, что в юнкерской школе о завещании говорили братья Михаил и Николай Мартыновы, да и сам Савва Михайлович в частном общении едва ли удерживался от желания придать своим связям с Бестужевыми «вольнодумный» характер.
Известно, что бабушка М. Ю. Лермонтова Елизавета Алексеевна еще в Пензе находилась в дружеских отношениях с сестрой Мартынова Загоскиной и, вполне вероятно, поддерживала добрые отношения с ним самим в Петербурге. А героический ореол Мартынова и его талант великолепного рассказчика, несомненно, увлекли на первых порах Лермонтова как образец для подражания и источник разнообразных житейских познаний. Глубокий интерес поэта к живописи и музыке также способствовал сближению с семьей, где устраивались балы и музыкальные вечера и где старшая дочь считалась неплохой художницей, а сына Николая уже в юные годы называли «гением в музыке» и впоследствии — лучшим пианистом Петербурга. Наконец, сам Савва Михайлович, из всех видов литературы превыше всего ценивший поэзию, вряд ли не выделял из среды юнкеров талантливого юного стихотворца, так что между ними вполне могли сложиться доверительные отношения.
Однако при более близком знакомстве с семьей Мартыновых Михаил увидел и другую сторону любезного на публике вольтерьянца, в домашних условиях оказавшегося настоящим деспотом. Та же Шереметева отмечает, что в некоторых домах Мартыновых перестали принимать, ибо Марья Степановна постоянно жаловалась на неистовую ревность своего супруга. По словам Ф. Вигеля, Мартынов «с ребячества был примечателен гнусным безобразием и чрезмерным самолюбием», а потому не приходится удивляться его сомнению в преданной любви со стороны красавицы-жены. Видимо, в этой семье довольно часто разыгрывались бурные сцены ревности, подобные тем, что описаны в «Маскараде». Но Арбенин, в отличие от своего прототипа, не останавливается на выражении неоправданных подозрений и доходит до логического конца — убийства.
Лермонтова вовсе не ввели в заблуждение патетические речи Мартынова, которыми искусно прикрывалось отсутствие какой-либо полезной деятельности. От проницательности молодого поэта не ускользнули и другие дурные свойства этого человека, и в результате Арбенин, задуманный автором как герой, превращается под пером драматурга фактически в антигероя. Лишь в первом действии «Маскарада» сохраняются следы романтического представления о достоинствах Арбенина. Он противопоставляется не только миру картежников-шулеров, из которого, казалось бы, сумел бесповоротно вырваться благодаря своему уму и таланту, но и порочному «высшему свету», представленному в образах князя Звездича и баронессы Штраль. Автор не случайно заимствует эти фамилии из повести Бестужева-Марлинского, как заимствует он и некоторые сюжетные коллизии, знакомые театральному зрителю по другим известным произведениям: подняв руку на «высший свет», Лермонтов как бы заблаговременно оправдывает себя перед будущим цензором тем, что все это вроде бы и не им придумано, что все это уже известно в литературе и на театральной сцене.
По мере того, как развивается действие, Арбенин утрачивает самобытность и обнаруживает полную зависимость от того общества, которое он «казнил насмешкой, остротой». Более того, в страхе перед светской молвой он оказывается неспособным разобраться в простейшей ситуации, что и приводит его к жестокому преступлению. И какому! Трусливо уклоняясь от заслуженной мести князю Звездичу и баронессе Штраль, он обрушивает смертный приговор на невинное беззащитное создание. А совершив преступление, лишь надевает на себя маску раскаяния, в глубине душе предпочитая думать, что «дни пройдут, придет забвенье», а там и снова покой воцарится в этой самой душе. И, надо думать, авторское отношение к герою выражено в последних словах Казарина:

Да полно, брат, личину ты сними,
Не опускай так важно взоры,
Все это хорошо с людьми,
Для публики, а мы с тобой актеры.

Лермонтов своей драмой выносит приговор распространенному среди просвещенного барства России «вольтерьянству», призывая молодое поколение избегать его влияния, ибо ничего, кроме растления и моральной гибели, оно пронести не способно.
Личность Саввы Михайловича Мартынова в свое время заинтересовала Б. В. Модзалевского, который почти полностью посвятил рассказу о нем статью «Страница из жизни декабриста М. П. Бестужева-Рюмина» в сборнике «Памяти декабристов» (Т. 3. Л., 1926. С. 202−227). К сожалению, приведенные в ней сведения прошли мимо внимания лермонтоведов.
Лет двадцать назад, обнаружив возможную связь С. М. Мартынова с М. Ю. Лермонтовым, автор данной статьи по свежим впечатлениям написал небольшую заметку о герое «Маскарада» и направил ее в «Литературную газету». Оттуда пришел ответ, что «не стоит рекламировать личность картежника Мартынова». В 1984 году А. Марченко в статье «Перечитывая «Маскарад», опубликованной в декабрьском номере «Нового мира», огласила свою «оригинальную» версию творческой истории пьесы, по которой выходит, что тщеславный юноша, выбравший жанр драмы в расчете оказаться единственным его представителем в России, вывел в ней семейные отношения «картежника» А. С. Пушкина и тем фактически задолго до гибели великого поэта предугадал ее. Такая надуманная оценка одинаково оскорбительна и для А. С. Пушкина и для М. Ю. Лермонтова. Вряд ли она может быть оправданна и по отношению к последнему варианту драмы — «Арбенин», написанному в конце 1836 года. Впрочем, это уже другое, совершенно самостоятельное произведение, где частично использованы тексты из «Маскарада», но совершенно изменены сюжет, состав и характеры действующих лиц, в первую очередь самого Арбенина. При полном сохранении прежних великолепных монологов в новой драме перед нами предстает совершенно другой человек, менее эгоистичный, но безвольный и бездеятельный, способный лишь на жалкое бегство из создавшейся ситуации. Таково второе лицо вольтерьянства, менее опасное, но столь же бесполезное.
В начале века ХIХ века культурное развитие в России в значительной мере проходило под влиянием сатирических произведений Вольтера, о котором А. С. Пушкин писал: «Всех боле перечитан, всех менее томит». К чему приводило подобное влияние, мы видим на примере декабристов, пылких и непримиримых в критике существующего порядка, но нерешительных в практической деятельности, по сути превративших свое «революционное» выступление в фарс. Их время, едва начавшись, тут же и миновало. Для Лермонтова, представителя совсем иного поколения, «вольтерьянцы» интересны не провозглашаемыми ими идеалами, а тем духовным тупиком, в котором они благодаря этим идеалам очутились. Само имя Вольтера встречается в творчестве поэта только два раза, да и то мимоходом. В драме «Маскарад» равнодушное отношение поздних «вольтерьянцев» к их кумиру выражено в следующих строках:

Нет, что ни говори Вольтер или Декарт,
Мир для меня — колода карт.