 |
| Московский журнал | Е. Бирукова | 01.08.2004 |
Публикуемые ниже воспоминания посвящены Анне Васильевне Романовой, жене известного в свое время писателя Пантелеймона Романова (1884−1938), о судьбе которой после трагически пережитого ею ухода мужа к «балерине, соблазнившей его коттеджем с великолепным кабинетом», «литературоведческие» источники, насколько нам известно, не говорят практически ничего. Автор этих воспоминаний — близко знавшая Анну Васильевну и нашедшая в ее доме «духовный приют» Евгения Николаевна Бирукова (1898−1987) — литератор, переводчик (Шекспир, другие классики). По линии матери происходила из семьи филологов Миллеров. В последние годы жизни вместе с братом Игорем Николаевичем Бируковым осуществила масштабный труд по переводу Псалтири с церковнославянского языка на современный русский.
Мемуарная повесть Е. Н. Бируковой «Душа комнаты» печатается по машинописной рукописи с минимальной редакторской правкой. Необходимые пояснения и уточнения даны в тексте в квадратных скобках. Подготовка текста и примечания А. Ф. Грушиной
Ермоловой осанка гордая.
Порою классной дамы тон.
В глазах сквозь пепел — жар.
Речь твердая.
А в сердце благовеста звон.
У комнаты Анны Васильевны свое неповторимое лицо. Это келья, но не инокини в монастыре, а инокини в миру. Здесь отпечатлелась вся ее долгая жизнь, насыщенная исканиями правды и завершенная в лоне Церкви. Здесь смело сочетаются резкие противоположности. Комната и замкнута в себе, в строгой своей собранности, и как бы вылетает через окно и балконную дверь в мир людей и в небесную высь. Светские мотивы кое-где вкраплены в торжественную церковность. Здесь одновременно представлены различные этапы жизни Анны Васильевны.
Когда входишь и за тобой падает тяжелый ковер коричневых тонов, — сразу как бы отрекаешься от мира. Справа от двери притягивают взгляд трое святых стражей кельи: Василий Великий и апостолы Петр и Павел — прекрасные иконы древнего письма, в половину человеческого роста, спасенные из закрытого храма. Василий Великий в ризе, испещренной крестами, смотрит на нас, чуть склонив темноволосую голову, а над ним шествуют на проповедь просветители вселенной, все трое с чертами портретного сходства, отражающими их духовное существо. Всякий раз, отправляясь в храм, Анна Васильевна прикладывалась к иконе Василия Великого, говоря: «Святейший владыка, благослови!».
Оторвавшись от этих образов, взгляд устремляется на святой угол, где сияют пять разноцветных неугасимых электрических лампад и шестая — с живым огоньком -перед Казанской Богоматерью. Иконы, образа и фотографии служителей церкви из святого угла простираются на две стены, покрывая их священным панцирем.
Тут и Владимирская Божия Матерь, и Феодоровская, и «Взыскание погибших», и «Нечаянная Радость», и «Умиление», и «Знамение», и «Троеручица» — свидетельство особого почитания Царицы Небесной, к которой Анна Васильевна, изнемогая от немощи или скорби, горячо взывала и всякий раз получала подкрепление.
Тут и лик Христа, и «Троица» Рублева, и собор святых — Иоанн Предтеча, Николай чудотворец, Пантелеимон целитель, преподобные Сергий [Радонежский] и Серафим [Саровский] и другие угодники Божии.
Тут и светильники веры нашего времени — отец Иоанн Кронштадтский со взором пророка, отец Алексий Мечев, мудрый светлый старец, сын его отец Сергий, «священномученик"1, как поминала его Анна Васильевна, ушедший в молитвенную скорбь, архимандрит Борис2, кроткий и величавый, отец Сергий Мансуров3 в гробу, праведник и страдалец, прекрасный в своем смертном сне, которого она в самое суровое время, больного и бездомного, приютила у себя в келье, чью кончину пережила в Верее, помогала в уходе за ним и разделяла горе его жены4.
С каждым изображением у Анны Васильевны была живая связь — поклонения, любви, воспоминаний, в каждое вложена частица ее души.
Комната — воистину храмик, малый образ Воинствующей и Торжествующей Церкви. В ней чувствуется намоленность. Сосредоточенные молитвы Анны Васильевны и благодатные молитвы совершавших здесь служение духовных лиц как бы осели на стенах невидимой росой.
Левая стена почти сплошь одета огромным туркестанским паласом, покрывающим и диван, на котором спала и скончалась Анна Васильевна. Сочные краски, восточный узор как бы говорят нам о ее молодых годах, когда она вся была в поисках Красоты и Истины на инородных душе, экзотических путях, о ее заглядывании в область теософии, учений йогов и прочего.
Передняя стена, как уже говорилось, — просвет во внешний мир: городской многокрышный пейзаж и простор неба. Это символизирует попытку осмыслить современность с духовных высот, вынести ей приговор, а главное — стремление хозяйки к небесной жизни.
Задняя стена не столь «церковна». Там зимний лунный пейзаж работы художника Досекина; там репродукции мадонн Рафаэля, Боттичели и картин религиозного содержания других западноевропейских художников; там над дверью на золотом фоне трубит пурпурный ангел, возвещая о Страшном суде, — как бы грозный голос совести, непрестанно звучавший в душе Анны Васильевны. Все это словно преддверие ее церковной жизни, искания уже в области христианства. Картины достались ей в наследство после близкой знакомой, артистки Художественного театра Надежды Сергеевны Бутовой, весьма одаренной религиозно. Впоследствии Анна Васильевна только терпела их у себя, говоря, что они ей не нужны.
В тот период (1920-е годы) Анна Васильевна посещала студенческий художественный5 кружок, куда ее привела Софья Робертовна Ольдекоп, замечательная личность, оказавшая на нее сильное влияние. Это было не только прибежище от острого горя после ухода мужа, но и временная пристань на путях долгих духовных скитаний. В кружке, в старом особняке приарбатского переулка, выступали такие блестящие докладчики, как Владимир Филимонович Марцинковский (впоследствии ставший главой иерусалимских баптистов), велись свободные обсуждения. Строго придерживались «аконфессиональности», то есть не примыкали ни к одному из вероисповеданий. Все же тут веяло протестантским душком, проповедовалось некое отвлеченное, дистиллированное христианство. Анна Васильевна, сперва загоревшись, со временем почувствовала неудовлетворенность. Ее душа требовала здоровой духовной пищи, искала утешения в еще свежем горе, жаждала жизненного подвига, а здесь все сводилось к разговорам на возвышенные темы. Но все же это был важный духовный сдвиг. Образ Христа, ранее заслоненный от нее оплотненным священническим бытом6, предстал перед ней в своем богочеловеческом величии и покорил ее душу.
Посещала она в ту пору и храм, кажется, Воскресения у Пречистенских ворот, где проповедовал бывший спирит священник Быков, но Анну Васильевну отталкивала его напряженная экзальтация.
На одной из фотографий — небольшой храм XVII века строгих простых очертаний: Никола в Кленниках на Маросейке, куда Анна Васильевна однажды пришла, истерзанная душевной болью. Она стояла в уголке и обливалась слезами, почти не воспринимая службы. Одна из молодых сестер церковной общины подошла к ней, стала ее утешать, бережно коснулась ее души, внушила доверие и подвела к Церкви. Анна Васильевна всю жизнь сохраняла к этой сестре чувство благодарности, отзывалась о ней как о глубоком друге, как бы крестной своей матери.
Новый коренной перелом в жизни Анны Васильевны! Здесь, на Маросейке, она наконец обрела то, чего страстно искала, по чему так истомилась ее душа, — живую Истину, путь созерцательный и деятельный. Она совсем недавно утратила не просто изменившего мужа, но самого близкого человека, Друга с большой буквы. Сердце Анны Васильевны было вдребезги разбито, и уже ничто в мире сем не манило ее. С тем большей силой овладела ею вера, ставшая могучим двигателем жизни. Сказалась очистительная сила страдания, истончающего душу для восприятия мира духовного. Анну Васильевну навсегда захватило богослужение, совершавшееся здесь, на Маросейке, без обычных в приходских храмах сокращений и концертности. Слитный как орган хор исполнял древние напевы, с проникновенной простотой служил отец Сергий, руководитель общины -«покаяльного братства», человек великих духовных дарований. Вскоре она стала его духовной дочерью и безраздельно отдалась служению Церкви.
Обретя живую веру, Анна Васильевна вместе с тем нашла и самое себя, и стала выкристаллизовываться ее подлинная личность. В ней загорелось желание ознакомиться со Священным писанием, с богослужебными книгами, с творениями святых отцов. Посещение церковных служб, чтение духовной литературы и дела милосердия отныне стали главными слагаемыми ее жизни. Проработав много лет сперва в земской управе, а потом в Статистическом управлении (ЦСУ), к тому времени она была уже на пенсии. Выйдя в последний раз из своего учреждения, села на извозчика и воскликнула: «Извозчик, я свободна!"…
На правой стене под зеркалом этажерка с книгами — духовная библиотечка, содержащая все самое драгоценное для ее души. Каждая книга имела свое точное место, и нарушение порядка вызывало строгое замечание. Она учила благоговейно обращаться с духовными книгами: «Это вам не светская литература!»
Здесь было и Евангелие с ее отметками, и молитвенник, и Часослов и Праздничная минея, и Постная триодь, и Триодь цветная, и следованная Псалтирь… По всем этим книгам мы с Анной Васильевной изредка совершали богослужение — читали и пели всенощную в канун праздников, когда она не могла пойти в храм, и обедницу в воскресные дни. Анна Васильевна хорошо знала богослужение, умело пользовалась книгами и управляла всем. Потеряв зрение, она читала наизусть Шестопсалмие, но при этом приказывала следить по книге, чтобы не допустить ошибки. Читала она глуховато, без всякой эмоциональной окраски. Светло и торжественно было на этих вечерних службах: как в церкви. Служили, почти ничего не пропуская, и можно было даже глубже, чем в храме, вникать в дух и смысл песнопений и канонов. И сейчас мне слышится дребезжащий старческий голос Анны Васильевны, то, как она выводит с понижением заключительные слова [песнопения на вечерне Софрония, патриарха Иерусалимского] «Свете тихий»: «Тем же мир Тя сла-а-вит». Лицо у нее было при этом строгое, собранное, глаза нередко закрыты. Сидела она в кресле выпрямившись, и на темном оконном стекле рисовался ее аскетический профиль.
Потеря зрения явилась для Анны Васильевны подлинной трагедией. К 1956 году она уже не в состоянии была читать, лишилась великого своего утешения и оказалась в зависимости от друзей, приходивших читать ей Евангелие и святоотеческие книги. Конечно, духовное ее существо принимало это как посланное свыше и нужное для души испытание.
«Пора перестать читать и начать делать», — говорила она. И углублялась в Иисусову молитву, а иногда правила наедине с собой сокращенную вечерню.
Но все же Анна Васильевна жестоко страдала от невозможности самостоятельно читать, и в плане душевном ей трудно было примириться со слепотой. «Вы не хотите вникнуть в состояние слепого человека!» — не раз упрекала она нас. И как же радовалась, когда приносили новую книгу, будь то творение святого отца или духовное сочинение нашего современника: жадно слушала и обсуждала услышанное. Порой просила прочесть несколько вопросов и ответов [преподобных отцев] Варсануфия Великого и Иоанна — ее настольной книги7, или страницы две-три из Патерика, или проповедь ее духовного отца8, посвященную какому-нибудь знаменательному дню.
Диван с разноцветными подушечками, старенькая кушетка, гардероб карельской березы, стол с бронзовой лампой в стиле начала века, бюваром, коробочками гомеопатии и любимыми книгами, низенький детский столик для еды, два пестрых кресла, складной стул, большое зеркало в раме, абажур, затянутый желтой марлей, — такова была обстановка комнаты, где житейское всецело подчинялось духовному.
Анна Васильевна всегда проповедовала порядок в душевной жизни, в быту и в делах, остерегала от греха перед вещами (ссылаясь на Иоанна Лествичника) и упорядочивала жизнь общавшихся с нею людей. По возвращении от нее становилось стыдно беспорядка в собственном жилище и словно слышался ее возмущенный голос: «Дезорганизация! Тарарам!» Сама Анна Васильевна педантично мела пол после каждой еды, собирая мусор в совок, висевший на гвоздике за дверью.
Образ ее комнаты имел такую власть над моей душой, так отпечатлелся в ней, что находясь в башкирском лагере9 среди барачного безуютья, мыслью я часто переносилась в ту келью, видела до мелочей всю обстановку и набиралась душевных сил. Как мечталось мне об этом уголке — и в свой срок мечта исполнилась. Когда я вернулась в Москву и очутилась без кола и двора, Анна Васильевна приняла меня к себе, оказала не только физический, но и духовный приют, ввела в русло церковной жизни и стала воистину моей духовной матерью…
На правой стене среди портретов духовных лиц встречаются и фотографии близких ей людей, родных и друзей, с которыми были пройдены важные этапы жизни. Они говорят о ее великом даре общения. Сердце Анны Васильевны вмещало множество судеб. К людям подходила она горячо, матерински. При ее бездетности материнские чувства изливались на близких. Она остро чувствовала единственность и неповторимость каждого человека. «Миллиарды людей на свете, — говорила она, бывало, — а ведь нет второй такой Анны!». В каждом видела она образ Божий, за каждого болела душой, каждому стремилась оказать помощь — и непосредственно, и через других. Ее комната была не только кельей, но и уютным пристанищем, куда приходили десятки самых различных людей со своими горестями, тревогами, житейскими трудностями — погреться у ее сердца, отдохнуть от сумасшедшего разбега жизни, получить вдумчивый совет.
Много перестрадав в жизни, Анна Васильевна умела переживать чужое горе с такой силой любви, что оно становилось ее собственным. Она безраздельно отдавалась человеку, без колебаний шла на жертву. «Надо вникнуть в душу человека, переселиться в него — и тогда сразу увидишь, как ему помочь, найдешь и нужные слова».
Отгороженная от современности все усиливающейся слепотой, возрастом и отшельничеством, она тонко разбиралась во всех бытовых сложностях и распутывала сложнейшие узлы. С потерей телесного зрения в ней раскрывались духовные очи. Однако постоянно общаясь с людьми, она не переставала чувствовать себя одинокой, сознавая свою принадлежность к XIX веку. Ведь она родилась в 1873 году и впитала в себя и стиль жизни, и душевный уклад конца столетия. «Все вы люди двадцатого века, — говорила она, — а я все еще живу в девятнадцатом, когда все было иное».
В облике и в речах Анны Васильевны сквозила некая старомодность, придававшая ей особе обаяние. Непривычное обращение «господа» было только приятно, а «душечками» и «деточками» оказывались у нее даже пожилые люди. В ее образных, то трагических, то окрашенных юмором рассказах воскресал XIX век.
Порой она читала наставления и даже сурово пробирала друзей и родных или разражалась гневными филиппиками, не совладав с врожденной горячностью. Но при этом чувствовалось, что ее ранят наши несовершенства и она стремится их исправить по мере сил. Но еще требовательнее была она к себе самой и до конца дней вела борьбу со своим ветхим Адамом. «Вы не можете себе представить, — говорила она с горечью, — как мне труден человек, сидящий во мне. Я пошла в отца… Вот было трое братьев-священников — Иоанн, Авраам и Василий. Первые двое были ангельской кротости, а третий гневлив, крут нравом. И нужно же мне было родиться от Василия!» Всякий раз после взрыва она горько каялась, казнила себя, нередко просила прощения. Охотно прощая других, никогда не прощала себе. Эта внутренняя трагедия прорезывает всю ее жизнь!
Вглядимся в образы ее близких.
На этажерке — увеличенный портрет протоиерея Василия Вышневского. Крепко вылепленное властное лицо, твердый взгляд. Это был грозный благочинный, перед которым трепетали сельские священники. Анна Васильевна помнила, как они выскакивали, словно ошпаренные, из его кабинета и вслед им неслись громовые раскаты.
На другой карточке — мать, очень женственная, с тонким очерком лица и печальным взглядом.
От отца Анна Васильевна унаследовала черты лица, горячий нрав, правдолюбие, любовь к порядку и строгий логический ум. «Уж эти мне курочки!» — восклицала она, возмущаясь женской болтливостью. От матери — душевное тепло (при полном отсутствии сентиментальности), старинное гостеприимство, умение налаживать жизнь и легкую изящную фигуру, сохранившуюся до глубокой старости.
Эти портреты напоминают о ее детских и юных годах в родительском доме в одном из сел Воронежской губернии. Жили на помещичью ногу в обширном особняке с садом и надворными постройками, держали лошадей. Очень рано Анюту отдали в епархиальное училище, вероятно, в Воронеже. Уезжая, она горько плакала. Она была так мала ростом, что воспитательницы иной раз брали ее на руки. Ей делали поблажки как дочери благочинного. Анюта скучала в училище и мало что вынесла из него, ей нравилось разве петь на клиросе, и она бойко читала Псалтирь.
В начале 1890-х годов мать семейства внезапно унесла холера. Восемнадцатилетняя Анюта была так потрясена, что впала в какую-то невменяемость, ходила по дому и смеялась. Едва смогли вывести ее из этого состояния.
После смерти матери четверо братьев и две сестры оказались в значительной мере предоставлены самим себе. Отец еще властвовал, наводил страх, порой учинял расправу над расшалившимися чадами, но больше был занят своими делами и упустил молодежь. Дети ушли в светскую культуру, выписывали и запоем читали толстые журналы — «Вестник Европы», «Русское слово» и другие, вели споры, слушали мастерское чтение Сергея, будущего актера. Анюта пополняла чтением пробелы своего образования. Дети за глаза звали отца не иначе, как «фатер», а он их в глаза — «жидовствующими». Анюта была отцовской любимицей — вероятно, он узнавал в ней себя…
К портретам родителей прильнула маленькая карточка: старушка с полуседыми свисающими прядями волнистых волос и острым напряженным взглядом — Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович, свидетельница нового этапа жизни Анны Васильевны — уже на воле, вне родительского дома. Их молодые годы прошли в совместных духовных скитаниях, в поисках Истины. Обе жадно бросались на все новое в умственно-духовной сфере, но быстро разочаровывались. Они были так душевно слиты, что не могли и дня прожить друг без друга. В то время обладавшая собственным стилем Анна Васильевна ходила в ослепительной английской блузке с застроченными складочками, заправленной в гладкую темную юбку, в туфлях на высоких каблуках; паутинно-тонкие волосы пышно завиты, на цепочке лорнет. Когда Анна вспыхивала гневом, Вава останавливала ее: «Анна, не яритесь!» Но дружба эта стала отмирать с уходом Анны Васильевны в Церковь. Варвара Григорьевна — поэтесса, своеобразный педагог, «пробудитель» душ — так и осталась «вольным искателем жемчуга», вся в расплывчатом мистицизме. Она равно принимала и Толстого, и Рамакришну, и Ромена Роллана, хотя к Церкви также тяготела.
Не сразу заметишь на стене выцветшую фотографию белокурого студента в белом кителе и фуражке — очень русское лицо с глазами, доверчиво открытыми миру: известный в 1920-х годах писатель Пантелеймон Романов, муж Анны Васильевны, ее великая любовь. Познакомила ее с ним та же Вава. Лет пятнадцать прожила Анна Васильевна с Романовым то в его имении Яхонтове Воронежской губернии, то в разъездах с ним по всей России, — он служил тогда агентом страхового общества. Она восторженно вспоминала их плавания по сибирским рекам среди нетронутой природы, необъятных лугов в яркой пестряди цветов. Всю веру в человека, всю преданность, все материнские чувства вложила Анна в Романова: чтила его как гения, помогала ему в творческих трудах. В повести «Писатель» он вывел ее в образе молодой женщины «с правдивыми глазами».
В тот период Анна Васильевна ближе всего была к светской культуре; изменив своему стилю, одевалась по моде, увлекалась театрами, посещала с Романовым ресторан «Яр», ходила на выставки.
Она страдала от увлечений мужа, но утешалась тем, что душа его нераздельно принадлежит ей — и жила единой с ним духовной жизнью, верой в безграничность творческих сил человека. Но когда Пантелеймон ушел от нее к балерине, соблазнившей его коттеджем с великолепным кабинетом, необходимым для создания романа «Русь», по мнению писателя, равноценного «Войне и миру», все распалось в прах — и семейная жизнь, и вера в человека, и иллюзии, владевшие Анной в романовской орбите. Хотя Романов уверял, что по-прежнему любит ее и лишь приносит свое счастье в жертву творчеству, она впала в бурное отчаяние. Переселившись к брату Сергею Айдарову, даже пыталась покончить с собой.
Она не умела изменять и, несмотря ни на что, до конца жизни подспудно сохранила любовь к Романову, доказав, что большие чувства не умирают в душе. Завещала положить себя в его могилу на Новодевичьем кладбище (чего не удалось осуществить) и за четыре дня до кончины во сне всю ночь беседовала с ним. «Он был такой логичный!» — поутру сказала она своей внучатой племяннице Оле.
Взгляд останавливается и на четырех юных головках — три девочки и мальчик: дети ее духовного отца10, воспитанию которых она самозабвенно отдалась, когда от них была взята мать11. Все часы, свободные от работы, Анна Васильевна проводила у них, руководила их занятиями, сочетая любовь со строгостью, приучала к церковным песнопениям: все четверо с увлечением пели с ней наизусть пасхальный канон. Замечательно, что старшей из детей12, врачу, дано было принять ее последнее дыхание.
Принимала она участие и в воспитании своей племянницы, дочери брата, Ирочки Айдаровой, чья карточка тоже висела на стене. В ее сердце Анна Васильевна также заложила веру, любовь к правде и преданность Церкви.
В овальной золоченой раме — портрет молодой женщины, по словам Анны Васильевны, кисти художника Досекина. Это первая жена Сергея Васильевича Айдарова, известного артиста Малого театра, Вера Константиновна. Вся в пене кружев, в яркой красоте, однако с горечью неудовлетворенности в темных глазах и свежих губах. Она была актрисой из второразрядных, соученицей Айдарова по театральному училищу, в свою пору модной московской красавицей, блиставшей наряду со своей подругой Верой Зайцевой, женой писателя, — жизнерадостной, остроумной, душой общества, в отличие от замкнутого молчаливого мужа, поглощенного своим искусством. Прожив вместе лет около пятнадцати, они разошлись. С годами внешность ее отяжелела, огрубели краски. Рассеялись поклонники. Пришло одиночество, а вслед за ним тяжелая болезнь. Вера Константиновна очутилась в больнице, у нее обнаружили рак внутренних органов.
Только Анна Васильевна не покинула ее, навещала в больнице, утешала, беседовала о «едином на потребу», приносила духовные книги. Своей любовью, своим горячим состраданием она оживила эту охлажденную жизнью душу, вдохнула в нее веру, подвела к принятию таинства [причастия]. Перед смертью Вера Константиновна вся как-то преобразилась. Все вокруг — и няни и сестры виделись ей в Духе Святом. В гробу ее просветленное лицо стало еще прекраснее, чем в молодости.
Три главных ограды были в многоскорбной жизни Анны Васильевны — Церковь, природа и дружба. Будучи в полноте сил, она часто бродила по лесу и возвращалась с огромными букетами из одних трав, со вкусом сочетая их серебристо-розовые тона и нежные абрисы. Как обрадовалась она, когда в последнее ее лето ей привезли с дачи полевые ромашки. Но к садовым цветам оставалась равнодушной.
В середине 1950-х годов два лета она прожила в селе Роща Калужской области. На фотографиях — рощинские храмы. В Роще она особенно почувствовала Древнюю Русь — и в архитектуре церквей, которыми «поросли» холмы, и в монастырских башнях, и в смелых росчерках Протвы на заливных лугах, и в образе народного благочестия. В последние годы, безвыездно обитая в своей комнате, она мечтала пожить в Роще, близ Пафнутьевского монастыря, у двух своих знакомых монахинь, в ритме иноческой жизни.
Немало было на стенах фотографий и других храмов — свидетельство того, что Церковь полвека являлась центром жизни Анны Васильевны. Сперва ее приютил, как уже говорилось, маросейский храмик, где она простаивала долгие часы, не чувствуя усталости. Насильственный отъезд духовного отца и через какой-то срок закрытие храма Анна Васильевна пережила трагически. Но корень жизни был цел — и она вновь обрела родной дом в храме Илии Пророка в Обыденском переулке. Образ Божией Матери «Нечаянная радость"13 над кушеткой говорит о последнем периоде ее церковной жизни.
Она любила ранние литургии, более интимные и молитвенные, в полутемном храме, со скромным левым хором. Приходила со своим неизменным чемоданчиком, легко опускалась на него и так же легко вставала в надлежащих местах. Вслушивалась в каждое слово чтений и песнопений, внутренне соучаствуя в богослужении. Она всегда хранила в тайне свои духовные переживания; ее внутренняя жизнь протекала в глубине и в безмолвии; сведенные к единому центру силы души становились чашею для восприятия Духа — и соборная молитва, таинства, принимавшиеся с величайшим благоговением, праздники, особенно Пасха и Пятидесятница, дарили ей «радость паче всякой радости».
Идея монастыря в миру была родной Анне Васильевне, она в значительной мере осуществила ее в своей жизни и призывала к тому же друзей. Строго ограничивая себя в еде, в разговорах, в пытливости ума занятая внутренним деланием, она шла аскетическим путем.
Основываясь на опыте тщеты своих былых скитаний в умственно-духовной сфере, она отвергала всякие умствования в области религии. «Главное — сердце, тайна и вера». Пути разума казались ей опасными и ненужными. Она отрицала ценность научного познания, о котором ничего не сказано в Евангелии. Техника казалась ей всецело вдохновенной князем тьмы. Пусть в своих воззрениях Анна Васильевна порой впадала в известную крайность, — они всегда складывались самостоятельно и своеобразно.
С тоскою она говорила о том, что в наше время иссякла любовь. Не слишком доверяла изъявлению нашей преданности, подозревая, что мы помогаем ей из чисто христианского чувства, а не из личного отношения. Потребность в alter eqo — бесконечно близком человеке — до конца жизни снедала ее душу. После Варвары Григорьевны и Пантелеймона Романова она так и не обрела такого человека и мучилась душевным одиночеством в дружественном окружении. Последние годы тосковала по своей Ваве.
Анна Васильевна не боялась смерти как таковой, хотя страшилась предстать перед лицом Божиим, сознавая свою греховность. Характерен для нее такой случай. Во время последней войны14 она гостила в Загорске15 у матушки Дионисии, старенькой монахини, доживавшей свой век в отдельной комнате. Там Анна Васильевна тяжело заболела. Ей было очень худо, и она решила, что умирает. Чтобы облегчить матушке Дионисии хлопоты по похоронам, она своей рукой написала несколько телеграмм на имя близких ей людей: «Анна Васильевна скончалась. Приезжайте».
За все перенесенные страдания ей была послана тихая безболезненная кончина. Умерла Анна Васильевна от инфаркта, пролежав всего четыре дня. В день преподобного Сергия [Радонежского], ожидая батюшку, сказала: «Вот причаститься, а потом и скончаться», — и лицо осветилось неземной улыбкой. Исповедовалась сознательно, выслав всех из комнаты, выслушала все молитвы. После причастия стала очень спокойной, казалось, произошло улучшение. Среди дня, когда я подошла к ней, лицо ее вдруг озарилось каким-то внутренним светом, стало почти прозрачным и розовым, — но быстро погасло. Поздно вечером по просьбе Анны Васильевны ее слегка приподняли на подушках, и в тот миг оборвалась последняя нить жизни… Прочитав отходную, мы обрядили ее.
Весь следующий день она лежала у себя на диване в парадном фиолетовом платье, какое надевала только для причастия, торжественная и прекрасная, с какой-то потусторонней улыбкой.
Похороны состоялись в день иконы Казанской Божией Матери. Отпевали Анну Васильевну в приделе Симеона и Анны16, где было тесно от собравшегося народа. Со стены на нее смотрела чтимая ею Анна Пророчица, сходство с которой брезжило в преображенных чертах усопшей. Голову нашей старицы осеняли белые лилии. Во время отпевания Оля17 увидела Анну Васильевну, стоящую в алтаре…
Когда белый гроб с пением «Святый Боже» несли по Немецкому кладбищу, лил дождь. Кто-то сказал: «Это слезы по Анне Васильевне». Она легла под старыми кленами, и на могиле вырос райский садик лилий.
С ее уходом многие почувствовали свое сиротство.
Во время панихиды в день полугодовщины в ее комнате все молившиеся реально пережили ее присутствие…
1. Протоиерей Сергий Мечев (Сергей Алексеевич Мечев, 1892−1941) служил в московском храме святителя Николая в Кленниках на Маросейке с 1919 по 1929 г., где после смерти отца, старца Алексия, в 1923 г. стал настоятелем. С 1929 г. — тюрьмы, лагеря, ссылки. Расстрелян в г. Ярославле. В 2000 г. прославлен на Юбилейном Архиерейском Соборе РПЦ в чине священномученика, как и поминала его А. В. Романова.
2. Архимандрит Борис (Борис Васильевич Холчев, 1895−1971). Родом из г. Орла. В 1920 г. окончил философское отделение историко-филологического факультета Московского университета. Оказавшись в Москве, сразу же направился в Оптину пустынь и стал духовным сыном старца Нектария (Тихонова, 1853−1928). Иеросхимонах Нектарий поощрял научную деятельность Бориса Васильевича и после окончания им университета, однако накануне защиты диссертации неожиданно сказал: «А теперь оставь все это и посвящайся во диакона к церкви Николы-Кленники». Борис Васильевич без колебаний исполнил волю старца. Во диакона он был рукоположен в Великий Четверток 1927 г. епископом Иннокентием Бийским.
Недавно в архиве архимандрита Бориса, хранящемся в храме святителя Николая Кленниках, было обнаружено ранее неизвестное письмо к нему преподобного Нектария, старца Оптинского, которое мы приводим полностью (публикуется впервые):
«Христос Воскресе!
Достопочтенный о Господе Борис Васильевич!
Письмо ваше от 22 апреля получил.
Слава Богу, что наша обитель произвела на Вас хорошее впечатление. Да, у нас поддерживается память о загробной жизни, а во имя этого — стремление к добру. Конечно, обет хорошо давать Богу посильный; но в данном случае, в каковом Вы не всегда сильны бываете отразить искушение вполне, при известных обстоятельствах нужно бы воздержаться от обета, а в простоте сердца стремиться работать Господу посильно. Впредь и теперь не смущайтесь мыслью, если случится поползнуться действием врага. Совершение всякого доброго дела может быть только при помощи Божией, а потому — первым делом обращайтесь к Господу, Матери Божией и святителю Николаю и просите указать пути к полезному. И Господь поможет.
Пишите, что много греховных навыков владеют Вами. Начните понемногу отсекать их… Не пишите, какие именно замечаете?
— Двойственность в мыслях не держите и старайтесь не допускать, и старайтесь веровать попросту; а испытательно ища доказательств и сравнений в вере относиться к религии — нельзя найти конечной цели, и от сего многие страдают.
— На хульные помыслы и вообще на помыслы темные разного рода не обращайте внимания; сначала будет трудновато, а потом легче и легче станет. С раздражительностью бороться нужно, не стремясь давать ответы, а с замедлением. Воздерживайтесь говорить (особенно горячо, или спорить) о вере с неверующими. Это Вас отягощает, а того прежде времени приведет к изменению на лучшее.
Если и апостолы просили, говоря: „Господи, приложи нам веру“, — тем более мы должны взывать ко Господу. Будем молиться, да придет нам помощь и милость от Господа. И Господь не оставит. Не унывайте, Господь милостив.
Прилагаю… на утешение.
Молитвенно призываю Вам мира [и] Божие благословение.
С искренним благожеланием
Грешный иеромонах
Нектарий.
30 апреля 1916 г.»
Во священника Борис Холчев был рукоположен 8/21 июля 1928 г. епископом Серпуховским Арсением (Жадановским). Служил в Николо-Кленниковском храме и стал ближайшим помощником протоиерея Сергия Мечева. В феврале 1931 г. был арестован и приговорен к пяти годам лагерей. После отбытия срока некоторое время жил в г. Орле, а затем десять лет в г. Рыбинске — в полузатворе.
В 1948 г. отец Борис переехал в Среднюю Азию и стал настоятелем храма в Фергане, затем протоиереем Ташкентского кафедрального собора. В 1955 г. пострижен в мантию без перемены имени (постригавший архиерей охарактеризовал его жизненный путь как изначально монашеский) и в том же году возведен в сан архимандрита. С 1957 по 1971 г. — духовник Ташкентской епархии.
Похоронен на кладбище г. Ташкента. Есть сведения, что готовится его канонизация.
3. Священник Сергий Мансуров (Сергей Павлович Масуров, 1890−1929), сын известного церковного и общественного деятеля П. Б. Мансурова. В 1912 г. окончил философское отделение историко-филологического факультета Московского университета. В 1914 г. женился на М. Ф. Самариной, венчал их св. прав. Алексий Мечев.
С 1916 по 1922 г. Мансуровы были духовными чадами оптинского старца Анатолия (Потапова, 1885−1922). С 1917 по 1924 г. жили в Сергиевом Посаде; Сергей Павлович состоял в Комиссии по охране памятников старины, организованной после закрытия Троице-Сергиевой лавры и одновременно читал лекции в Московском педагогическом институте. Дважды был арестован — в 1920 и 1925 гг. В тюрьме переболел тифом, после чего открылся туберкулезный процесс, от которого он и умер вскоре.
Сергий Масуров стал священником в 1926 г. по благословению сщмч. епископа Серафима (Звездинского). Полтора года служил в Дубровском женском монастыре под Вереей. С весны 1928 г. и до своей кончины жил в Верее. Соборовали его сщмч. Сергий Мечев, отец Александр Гомановский (род. в 1886; в монашестве Даниил; умер в лагере, год смерти неизвестен), отец Борис Холчев, сщмч. Петр Пушкинский (настоятель храма св. пророка Илии в Верее; расстрелян на Бутовском полигоне в 1937 г.) и, предположительно, отец Сергий Никитин, в будущем епископ Стефан (1895−1963). Скончался отец Сергий Мансуров в день празднования иконы Божией Матери «Державная». Погребен на городском кладбище в Верее. Всю свою жизнь он писал работу «Очерки из истории церкви», ныне изданную.
4. Мария Федоровна Мансурова (урожд. Самарина, 1894−1976), дочь Ф. Д. Самарина и жена священника Сергия Мансурова. Осенью 1933 г. была арестована в Москве на квартире А. В. Романовой. После недолгого пребывания в тюрьме получила три года ссылки в Среднюю Азию. В начале 1950-х гг. поселилась в Боровске. Почти ежегодно от Рождества до начала Великого поста жила в Москве, останавливаясь у близкой ей духовно Е. Н. Бируковой — автора публикуемых воспоминаний. Большое участие в судьбе М. Ф. Мансуровой принимал и брат Е. Н. Бируковой Игорь Николаевич (род. в 1913), навещавший Марию Федоровну в Боровске, оберегавший могилу отца Сергия в Верее.
Сноски 3 и 4 подготовлены по книге: «Самарины. Мансуровы. Воспоминания родных». М., ПСТБИ. 2001.
5. По всей вероятности, речь идет о Кружке христианской молодежи, который в студенческие годы посещал сын С. Р. Ольдекоп (в монашестве Серафима) Роман Владимирович Ольдекоп (1902−1971). В 1922 г. он окончил философское отделение историко-филологического факультета Московского университета. Алтарник храма святителя Николая в Кленниках. Арестован в 1931 г. вместе с отцом Борисом Холчевым и большой группой прихожан; тайно рукоположен во иерея в 1938 г. Профессор А. В. Чичерин говорит об Р. В. Ольдекопе как одном из последних русских фолософах («Московский журнал». 1992. N 2. С. 28).
6. Как далее следует из текста, Анна Васильевна Романова, урожд. Вышневская, происходила из духовного сословия.
7. Переподобных отцев Варсануфия Великого и Иоанна «Руководство к духовной жизни, в ответах на вопрошения учеников». Перевод с греч.
8. Сщмч. Сергия Мечева.
9. По словам И. Н. Бирукова, его сестра была осуждена во время Великой Отечественной войны за неосторожный разговор о том, что Церковь в нашей стране угнетена. Получила пять лет лагерей. Отбывала срок в г. Ишимбай в Башкирии.
10. Дети сщмч. Сергия Мечева: Ирина (род. в 1920), Алексей (1921−1988), Елизавета (1923−1996) и Анна (род. в 1925).
11. Жена сщмч. Сергия Евфросиния Николаевна Мечева (урожд. Шафоростова, 1890−1959) была арестована в 1932 г. Получила пять лет лагерей. Три года провела в г. Кадникове Вологодской обл., а затем ее перевели в Киржач, где она работала на фабрике.
12. Ирина Сергеевна Мечева рассказывает, что в тот вечер пришла после работы дежурить возле Анны Васильевны, которая ближе к ночи и скончалась у нее на руках. Светлую память об А. В. Романовой она неизменно хранит в своем сердце.
13. Чудотворная икона в храме пророка Илии Обыденного.
14. Великая Отечественная война 1941−1945 гг.
15. Историческое название, ныне возвращенное, — Сергиев Посад.
16. Придел свв. правв. Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы в Обыденном храме Илии пророка.
17. Внучатая племянница А. В. Романовой.
