НАЦИОНАЛЬНЫЕ КОРНИ И ИНОСТРАННЫЕ ВЛИЯНИЯ В ОБЛАСТИ КУЛЬТУРНОГО СОЗИДАНИЯ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА

Россия как огромный геополитический феномен, объединивший волею исторических обстоятельств сотни племен и народов, отличавшихся непохожестью исторического опыта, имевших разные верования и этнические характеристики, являла весьма своеобразный культурный облик. Это своеобразие далеко не исчерпывалось лишь зримым этносамобытным фактором, который нельзя было не заметить во многих местностях России, но особенно в районах Поволжья, Кавказа, западных и южных губерний. Здесь, в первую очередь в городах, сосуществовали бок о бок совершенно разные этнические общности, сохранявшие в указанное время свой исторический быт и свои традиционно-конфессиональные ориентации. Такая замкнутая этнокорпоративная обособленность постепенно, вольно или невольно, но начинала размываться по мере административного и хозяйственного интегрирования отдельных региональных и конфессиональных групп в общероссийский имперский организм. Русский язык становился не только единственным средством межэтнического общения, но и открывал пути к достижению определенных административных и ощутимых материальных преимуществ. Этот консолидирующий процесс значительно быстрее и заметнее проявлялся на высшем иерархическом уровне: многие представители родовых и племенных элит еще до XIX века начали инкорпорироваться в состав высшего привилегированного сословия. Немалое число самых именитых аристократических фамилий имели не только старославянские и европейские (главным образом польские, немецкие, шведские), но и тюркские, греческие, грузинские и армянские корни. Последним обстоятельством русская сословная элита принципиально отличалась от западноевропейских родовых элит, практически никогда не имевших семейно-родовых уний с восточной ойкуменой.
Полиэтничностъ исторического портрета России влияла на весь культурный процесс России, прямо или косвенно отражалась на многих как внешних, так и содержательных сторонах его. Поэтому в России в элитарных кругах общества этнофобии не имели сколько-нибудь заметного распространения, а гордость древностью рода и делами предков не сводилась к этнической кичливости. Как заметил выдающийся ученый Д. И. Менделеев (1834−1907), «в чем другом, только не в самообожании можно упрекать русских людей, умеющих уживаться и даже сливаться со всякими другими (народами)». Один из известнейших мыслителей и поэтов первой половины XIX века, А. С. Хомяков (1804−1860), очень удачно обозначил этот факт на примере А. С. Пушкина — величайшего русского художественного гения. «Россия называет своей славой и радостью правнука негра Ганнибала, — писал А. С. Хомяков, — тогда как свободолюбивые проповедники равенства в Америке отказали бы ему в праве гражданства и даже брака на белолицей дочери прачки немецкой или английского мясника». Вообще среди выдающихся русских художников-творцов существует немало фигур, которые, условно говоря, не выдержали бы тест на «чистоту русской крови». Помимо Пушкина, к ним относились М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, С. В. Рахманинов, И. И. Левитан и целый ряд других имен-явлений. Само понятие «русскость» почти всегда воспринималось в первую очередь как отражение духовного состояния, определялось принадлежностью к христианству, а не чистотой племенной родословной. По меткому выражению культурфилософа Ф. А. Степуна (1884−1965), «русскость есть качество духовности, а не историософский, политический и идеологический монтаж».
В отличие от большинства других европейских стран, где в XIX веке завершился процесс формирования национальных моноэтнических государств (исключение составляли лишь Австрийская и Турецкая империи), в России даже в новое время не прижилось понятие «народа-господина», а властвовало старое представление о «православной национальности», о «церковном народе» — представление, сложившееся еще в X—XI вв.еках, в эпоху принятия и утверждения христианства на Руси. В последующие века, ощущая прямые и опосредованные влияния как с Востока, так и с Запада, Россия адаптировала эти воздействия, многое в ней изменялось, но в национально-культурном отношении страна сохраняла свой «код самобытности». Как писал уже в XX веке философ Н. А. Бердяев (1874−1948), «Россия -христианский Восток, который в течение двух столетий подвергался сильному влиянию Запада и в своем верхнем культурном слое ассимилировал все западные идеи».
В первой половине XIX века Россия являла собой образец сложной социокультурной амальгамы. Верхние слои общества (дворянство, чиновничество, богатейшее купечество) часто жили в соответствии с нормами, распространенными в странах Западной Европы. Владея иностранными языками (главным образом французским и немецким), представители этих сословных групп имели возможность знакомиться с новейшими мировыми достижениями в области общественной мысли и художественного творчества. В Россию ввозилось большое количество самых разных газет и журналов из Франции, Германии, Англии, которые доносили голоса и звуки Европы, давали представление о политической и общественной жизни дальних стран, о новейших научных открытиях и важных культурных событиях. Наиболее состоятельные пускались в дальние путешествия, и в начале XIX века подданных русского царя нередко можно было встретить в крупнейших столицах Европы, на самых модных и дорогих курортах. Некоторым из них лучше было известно положение дел во Франции, Англии и Германии, чем состояние дел в самой России. Часть аристократии настолько «европеизировалась», что для нее французский язык — в то время язык международного общения — фактически стал родным; им они владели в совершенстве. Русским же словом и письмом немалое число лиц «благородного сословия» пользовалось с большим трудом.
Некоторые дворяне перенимали не только европейские вкусы и моды, но и образ мыслей, систему общественных взглядов. Представители известных дворянских фамилий увлекались эгалитаристскими мистическими теориями и вступали в тайные масонские организации — в начале XIX века масонство являлось модным увлечением русского дворянства. Некоторые организации объединяли верхи бюрократии, родовую аристократию и интеллектуальную элиту своего времени. Например, в столичной масонской ложе «Соединенных друзей» в 1810 году состояли: брат царя Великий князь Константин Павлович, министр полиции А. Д. Балашов, граф А. Х. Бенкендорф, а также А. С. Грибоедов, П. Я. Чаадаев, будущие лидеры декабристов князь С. Г. Волконский, П. И. Пестель, М. И. Муравьев-Апостол. Хотя на общем социальном фоне число таких случаев было невелико, но само проявление подобных увлечений, находившееся в резком противоречии с религиозной традицией, можно воспринимать как опасный симптом грядущего кризиса православного сознания, кризиса, поразившего родовую и интеллектуальную элиты России в конце XIX — начале XX века.
Конечно, элитарные слои в большей степени были затронуты влиянием западноевропейской буржуазной цивилизации, сформировавшей социоправовой строй экономически развитых европейских стран, где фетиши рационализма, прагматизма, «здравого смысла» в XIX веке властвовали безраздельно. В России они не только не приобрели преобладающего влияния в общественном сознании к началу того века, но не стали доминировать и к его концу. Даже те сегменты общественной среды из числа дворянства и интеллигенции, которые в максимальной степени европеизировались, так или иначе, позитивно или негативно, но сохраняли сопряженность с традиционными верованиями, с интровертным по своей сути строем мыслей, чувств и переживаний, характерным для православного сознания. Русский национальный идеал всегда оставался за пределами земных установлений и мирских устремлений: он и в Новое время оставался таким же сакрально ориентированным, как и встарь. Философ B. C. Соловьев (1853−1900) по этому поводу написал: «Обыкновенный народ, желая похвалить свою национальность, в самой этой похвале выражает свой национальный идеал, то, что для него лучше всего, чего он более всего желает. Так, француз говорит о прекрасной Франции и о французской славе {la belle France, la gloire du пот Francais); англичанин с любовью говорит: старая Англия {old England); немец поднимается выше и, придавая эпический характер своему национальному идеалу, с гордостью говорит: die deutsche Treue. Что же говорит в подобных случаях русский народ, чем он хвалит Россию? Называет ли он ее прекрасной или старой, говорит ли о русской славе или о русской честности и верности? Ничего такого он не говорит и, желая выразить свои лучшие чувства родине, говорит о „святой Руси“. Вот идеал: и не либеральный, не политический, не эстетический, даже формально- эстетический. А идеал нравственно-религиозный».
Русским вопросом всегда оставался вопрос о смысле жизни, служивший как бы антиподом западноевропейскому вопросу о цели жизни. Отсюда и проистекала внутренняя психологическая напряженность русской культуры, искавшей не рая на земле, а достойного, благочестивого пути в Царствие Небесное. Этими же надмирными эсхатологическими упованиями объясняется как широкое распространение на русской почве различного рода социальных утопий самого крайнего социалистического толка, которые только в России XIX века превращались в инструмент и смысл политической борьбы, так и глубокое психологическое содержание всей русской художественной культуры XIX и XX веков.
Став в этот период по своей форме практически светской, русская культура сохраняла глубокую духовную интенцию и в секулярном мире. Нравственно-этические проблемы человеческого бытия, темы страдания и сострадания всегда оставались в фокусе культуры, в ареале которой чрезвычайно редки случаи воспевания и любования мирскими достижениями человека, сколь бы значительными они ни являлись сами по себе. Постижение глубинных духовных устремлений и ценностей объясняет неизменный «психологизм» русских художественных творений, нередко озадачивавший иностранцев. Поэтому во многих русских произведениях так неярка фабула; так часто внешне невыразительны «положительные герои», которых несравненно меньше, чем «антигероев». Русское художественное действие — это в первую очередь решение философской дилеммы между «сущим» и «должным» бытия, постижение внутреннего мира человека, разгадка его темных и светлых сторон. Это мечта о душевной гармонии и надежда скорее на то, чего нет, чем решение конкретных жизненных задач. В силу этого персонажи русской литературы и драматургии значительно больше размышляют и говорят, чем действуют. Литературные сочинения Льва Толстого, Федора Достоевского и пьесы Антона Чехова — тому ярчайшее подтверждение.
Героика русской культуры — нравственный, жертвенный подвиг, а не земной успех, не достижение материальных выгод и карьерного триумфа. Несмотря на официальное утверждение могущества и силы империи, тех приоритетов, которые начали культивироваться властью со времен Петра I, в социальной среде бесспорным авторитетом пользовались не вожди и полководцы, а люди духовного благочестия. Общественная иерархия тут не имела никакого значения, и симпатии публики неизменно оставались на стороне социально слабого, но духовно сильного человека. Сословная стратификация, столь резко законодательно очерченная и зримо столь заметная, сходила на нет в храме, где все становились равными перед образом Всевышнего. Несмотря на глубокий культурно-цивилизационный разлом, наблюдаемый в русском обществе между верхами и низами, который в послепетровскую эпоху лишь расширялся и углублялся, православие оставалось мощным средством, цементирующим различные элементы общественной среды в рамках единого народа. Конечно, процессы секуляризации неизбежно разрушали это литургическое единение, но до самого падения монархической России православное жизнепонимание было чрезвычайно широко распространено.
До сих пор в историографии распространена точка зрения о том, что почти все исторические обретения России, все ее институциональные и культурные достижения есть результат заимствования, бесконечный процесс филиации идей, навыков, социальных форм и норм.
Подобные констатации, которые с формальной стороны и могут казаться бесспорными, все-таки не раскрывают главное в этом «процессе филиации»: своеобразие русского исторического опыта, очевидную эндемичность всего строя русской культурной жизни на протяжении многих столетий. Россия действительно заимствовала художественно-эстетические представления, технологические новации и институциональные приемы от своих западных соседей, но никогда не наблюдалось простого калькирования их; все эти приобретения адаптировались к местным условиям, и новый симбиоз современных форм и традиционных ценностей и представлений часто уже имел мало общего с первоисточником. Поэтому представляется исторически неадекватным расхожее утверждение, гласящее, что «в России высокая культура была в значительной мере заимствована извне и подрывала официальные ценности». Огромный адаптивный потенциал России должен все-таки оцениваться знаком «плюс», а не «минус». Очень точно о сути этой коллизии написал философ-богослов В. В. Зеньковский (1881−1962): «Понятие влияния может быть применимо лишь там, где имеется налицо хоть какая-нибудь доля самостоятельности и оригинальности, — без этого невозможно говорить о влиянии: нельзя же влиять на пустое место». Русская культура никогда не была «вторичной», она оставалась национальной даже в тех проявлениях, которые в наибольшей степени равнялись на западноевропейские образцы.
Россия оставалась и в XIX веке христианской страной, в то время как в Западной Европе после Реформации и особенно после Французской революции 1789 года возобладали позитивистско-секулярные приоритеты; и если уж действительно что и «подрывало ценности» в России, [так это] - общий антихристианский дух западной буржуазной цивилизации, постулировавшей индивидуалистические принципы.
Доминантой всего историко-культурного движения России на протяжении веков было не просто христианство, а именно православие, имевшее немало принципиальных отличий не только от протестантских конфессий, но и от католичества, противостояние с которым у православия началось еще задолго до того, как возникло первое древнерусское государство — Киевская Русь. Православие, укрепившееся на русской почве, придало всему процессу национально-созидательного развития специфический облик и характерные, непохожие на западноевропейские черты. Эта непохожесть не вела к консервации России; она лишь позволяла ей продуктивно адаптировать иностранные воздействия, не теряя своей самобытности. Игнорирование духовной первоосновы русскости, нередко встречаемое в литературе, ведет к тому, что истинное содержание и смысл всего национально-культурного опыта вульгарно примитивизируется. При утилитарно-цивилизационной постановке проблемы становится совершенно непонятным, каким образом стране, на протяжении столетий пребывавшей на «отсталой ступени общественного развития», стране, удаленной «от магистрали цивилизационного развития», стране, погрязшей в нищете и отсталости, в политической тирании и произволе, удалось в конечном итоге явить миру такие яркие ценности в области философии, литературы, музыки, пластических искусств, в области естественнонаучных изобретений и открытий, которые навсегда остались в ряду первостатейных шедевров культурного багажа человечества.
Основная часть населения России — русское крестьянство — в первой половине ХIХ века не испытывало на себе никакого воздействия европейских нравов, мод и привычек. Это был традиционный русский мир, живший исконным патриархальным законом в замкнутой культурной среде. Большая часть населения в тот период не умела ни читать, ни писать. Но это отнюдь не означало, что простые русские люди находились вне культуры. У них существовала своя специфическая культура, исконная система представлений и ценностей. Православная Церковь, ее обряды, символы веры и таинства поднимали русских людей от повседневных мирских забот, заставляли смотреть на мир как на творение Божье. В отличие от дворянства, некоторые представители которого уже к началу XIX века фактически порвали с Церковью, простые люди сохраняли безусловную веру. Сохраняли они и веру в царя, помазанника Божьего, и никакие дворянские сомнения и недовольства не проникали в их души.
Народ создавал свои замечательные сказки, былины, песни, множество самых разнообразных изделий из кожи, дерева, льна, камня, металлов. Деревянные постройки жилищ и церквей отличались причудливостью форм и затейливостью оформления. Эта была культура быта русского народа, его духовный мир. Когда в эпоху царствования Николая I дворяне-славянофилы начали изучать и пропагандировать этот красочный, для многих неизвестный мир, то немалое число людей удивилось. Оказалось, что рядом, в России, существуют неповторимые образцы культурного богатства, о котором они недавно и не подозревали.
В первой половине XIX века представители привилегированных групп населения начинают понимать и осознавать значение культурной самобытности России. В этот период происходит появление творцов, преодолевших старый культурный разрыв между «верхами» и «низами» и ставших подлинным общенациональным явлением. Это время потом назовут «Золотым веком» русской культуры. Имена Пушкина, Гоголя, Лермонтова навсегда стали символами высших достижений художественного дарования. И во многих других отношениях в первой половине XIX века культурный облик России обретает свои зримые и красочные черты.