Из Русско-японской войны

В этом году исполняется 100 лет с начала русско-японской войны (1904−1905). Война эта завершилась безрадостно для России: поражение и последовавшие затем революционные события 1905−1907 годов. Потому-то и воспоминания ее участника лишены ярких, «героических» красок, скорее, наоборот. Так или иначе, это — свидетельство времени, которым мы не вправе пренебрегать.

Автор этих воспоминаний — мой дед по матери Константин Александрович Вилисов — родился 21 мая 1873 года в Вятке. В семье Вилисовых было восемь детей, тем не менее, все они получили начальное образование. В Вятке тогда процветало множество кустарных промыслов: кожевенный, скорняжный, овчинно-шубный, войлочно-валеный, слесарный, колесный, сапожный и другие. Однако Константина они не заинтересовали. Узнав, что при Ижевском заводе существует оружейная школа (открылась в 1869 году), он решил поступить туда и добился своего. Школа готовила высококлассных мастеров-изготовителей и браковщиков оружия. Ее выпускники работали практически во всех арсеналах и гарнизонах России.

Константин учился в Ижевской школе, когда завод возглавляли (с 1894 года) генерал-майор я. К. Попов и выдающийся конструктор-оружейник С. И. Мосин. Закончив обучение, Константин Александрович получил звание оружейного мастера и стал кадровым офицером. Его направили служить в Якутск. Сам он познакомился, а и впоследствии женился на Агафье Порфирьевне Киселевой (родилась в 1879 году), внучке купца 1-й гильдии Акепсима Михайловича Кушнарева. Отец Агафьи Порфирий Киселев водил по Лене суда Акепсима Кушнарева с товарами и грузами и погиб, когда дочери было четыре года, при аварии парохода.

Вскоре Константин и Агафья (Ганя, как звал ее муж) Вилисовы уехали в Омск. В начале января 1904 года у них родилась дочь Татьяна, 30 января грянула русско-японская война. К 20 февраля в Омске был сформирован батальон, в который зачислили и Константина Александровича. -рез два дня батальон отправили по железной дороге в Ачинск. Агафья Порфирьевна срочно распродала домашнюю обстановку и с двухмесячной дочерью последовала за мужем. Однако батальон Вилисова уже готовился к отправке в Харбин, поэтому в конце мая она решила уехать из Ачинска к своим родным в Якутск, куда добиралась целый месяц — по железной дороге, на лошадях, на пароходе, а где и на лодках.

После заключения 5 сентября 1905 года мира с Японией Константин Вилисов вернулся с фронта в Якутск. В 1906 году он едет в Вятку, чтобы навестить мать, сестер и братьев. В Вятке он пишет воспоминания «Из русско-японской войны». После его возвращения семья переезжает в Иркутск. Двоюродный брат Агафьи Петр Акепсимович Кушнарев, один из крупнейших предпринимателей Восточной Сибири, после смерти отца организовавший и возглавивший торговое товарищество «Наследники А. М. Кушнарева», назначил Константина Александровича управляющим иркутским филиалом своего предприятия и предоставил Вилисовым большой двухэтажный каменный дом с садом (улица Набережная, 106/1).

Константин Александрович и Агафья Порфирьевна жили дружно и счастливо: в 1907 году появилась дочь Ольга, в 1909-м — Валентина, в 1910-м — сын Михаил; в 1911-м Петр Кушнарев привез из Якутска свою семилетнюю внебрачную дочь Антонину, которая воспитывалась у Вилисовых.

В 1914 году К. А. Вилисов вместе с родным братом Анатолием был мобилизован как кадровый офицер запаса (Анатолий, вскоре потерявший на фронте ногу, вернулся домой кавалером Георгиевского креста). Во время одной из инспекций войск вдовствующая императрица Мария Федоровна и император Николай II отметили отличную службу оружейника Константина Вилисова, которому Мария Федоровна преподнесла серебряную солонку и кувшинчик для сливок.

В гражданскую войну Агафья Порфирьевна работала в госпитале. Иногда раненых помещали в ее доме; она с детьми ухаживала за ними, не делая разницы между красными и белыми.

В начале 1920 года власть в Иркутске взяли большевики. Константина Александровича было арестовали, но вскоре освободили. Сем временем Петр Акепсимович Кушнарев с женой и тремя детьми (включая и Антонину) уехал в Японию, а оттуда в Америку.

В августе 1920 года у Вилисовых родилась последняя дочь Ирина. Жить было трудно. Семью выселили в две маленькие проходные комнаты в общей квартире. Кормились тем, что сдавали в Торгсин уцелевшие золотые и серебряные вещи.

Константин Александрович Вилисов скончался 18 ноября 1923 года, Агафья Порфирьевна — 5 мая 1939 года. Оба похоронены в Иркутске.
Мемуарные записки К. А. Вилисова «Из русско-японской войны» публикуются в сокращении и с небольшой редакторской правкой.

* * *

30 января 1904 года была объявлена война с Японией. 2 февраля мобилизовали Сибирский округ. Я в то время состоял в запасе армии, жил в городе Омске и, следовательно, 3 февраля должен был явиться на сборный пункт к воинскому начальнику. После всяких формальностей меня пока оставили в покое. Между тем партии запасных уже отправляли на Дальний Восток. Мне пришлось видеть проводы, где много было пролито слез старух-матерей, жен и детей, но я тогда смотрел на эту толпу запасных как на будущих победителей (был слишком наивен и патриот). <…> К 20 февраля в Омске сформирован был батальон, куда я и получил в тот же день назначение. явившись в батальон, я был тотчас же обмундирован и узнал, что 22 числа батальон отправится на охрану дороги в город Ачинск. Хотя я и знал, что рано или поздно придется расстаться с семьей, но тут меня поразило в самое сердце то, что я через два дня уже не увижу дорогую жену и дочку, которой только что пошел второй месяц. <…>

Наступил час разлуки. Жена была убита горем, да и я испытывал муки, не знал, чем утешить, не знал, что сказать. Главное, меня то страшно убивало, что она остается в чужом городе одна, с грудным ребенком на руках. <…>

Простившись на вокзале с Ганей и знакомыми, я, темнее ночи, пошел искать свободного местечка в вагонах, но таковых не было, и я вынужден в тесноте поместиться с солдатиками в душном, грязном и жарко натопленном вагоне. Солдатики мне предлагали ужинать, но есть не хотелось. Я кое-как примостился — лег, но не спалось мне. Под утро заснул, но ненадолго — поезд тронулся, и началась ужасная тряска. С непривычки я места себе не находил, пока на одной из станций не прицепили вагон 4-го класса, куда я перебрался. <…> По дороге я получил подъемные деньги 50 рублей и тотчас же отправил их Гане.

На шестые сутки прибыли в Ачинск, где солдаты сразу же расставлялись по линии дороги для охраны, а штаб батальона, в том числе и я, расположился в самом Ачинске в здании городского училища.

В Ачинске жизнь была однообразная. Как раз приближалась Пасха. Сердце так и рвалось в Омск к Ганьке с Санюшкой, да я чуть было и не поехал в Омск, но начальство не разрешило. Недели две я ходил и ездил по своему участку — верст триста — осматривал ружья и исправлял их. Когда мне было отказано в поездке в Омск, я начал Гане писать, чтобы она как можно скорее продавала всю нашу обстановку и ехала в Ачинск. Сак и было сделано. <…>

[Однако] после 20 мая Гане с Санюшкой пришлось уехать в Якутск. Я опять остался один — и уже на долгое время. <…> Летом к нам в Ачинск прибыл наш батальонный обоз в числе 70 штук разных повозок и колымаг. Прибыли они все разбитые, а 28 двуколок патронных, самых-то важных, прислали нам на деревянных осях, вроде старых водовозок. Все грехи были замазаны, зашпаклеваны и закрашены, и эти двуколки должны были по горным маньчжурским дорогам возить тяжесть в 6000 патронов — почти 12 пудов. Говорили, что в Омске полковое начальство заказывало их хозяйственным способом, и каждая двуколка стоит 80 рублей. Недурно! В Ачинске приучали лошадей к упряжке, так те постоянно ломали эти колесницы. В мастерской только и дела было, что чинить их. Лошадей тоже прислали одров порядочных, которых за негодностью продали с торгов и приобрели новых. Казна на этом поимела убытку до 5000 рублей, а сколько получили лица, покупающие этих лошадей?

В июле стали формировать дружины из ратников для охраны дороги, а нам велели готовиться к походу на Дальний Восток. Но эти приготовления шли аж до 20 октября, уже и дружины были готовы, чтобы сменить нас, а смотришь — все нет да нет. Чем объяснить такую медлительность, которая во всем у нас проявляется? Вот и полки наши сибирские мобилизовались до мая, а на театр войны прибыли только в июне, когда Квантунский полуостров был отрезан и началась осада Порт-Артура. Следовательно, до этого времени одни стрелковые полки двухбатальонного состава отстаивали геройски все натиски неприятеля, который не дремал и не ждал, когда Россия соберет достаточную армию. Эта медленность сказалась и на таких маленьких частях, как резервные батальоны. Сколько раз мы получали официальные бумаги и телеграммы, что вот тогда-то должны выступить, но все нет и нет, и только 22 октября наконец посадили нас в вагоны и повезли.

Назначение наше было в Харбин. От Ачинска до Харбина ехали 21 день, озеро Байкал пересекли на ледоколе. Озеро было бурливое, ночь темная и порядочная качка. За Байкалом <…> стали чаще попадаться санитарные поезда с больными и ранеными. На остановках, конечно, всегда находились земляки. В этих поездах и наши солдатики пользовались случаем и расспрашивали больных и раненых, «как там, на войне?» — и всегда получали ответ, что «японцев много, а нас мало, да уж больно он хитер и ловок, и откуда-то он палит и палит, инда страсть берет». Таким образом, проходящие на театр войны эшелоны уже дорогой получали печальные сведения. Из этого солдаты выводили заключение: «То-то наши все отступают и отступают. Ох, как-то нас Бог помилует». <…>

С приближением к маньчжурской границе погода стала резко меняться. Днем сильно пригревало, и мы свободно разгуливали в мундирах, а ночью морозило, снегу почти не было, дорога проходила по безлюдной равнине, только изредка вдали показывалась китайская фанза и одиноко стоящее дерево. Но вот, наконец, появились горы. Это был Хинганский перевал. <…> В Харбин мы приехали ночью и стояли часа три. Отправили нас на станцию Селин. Высаживаться пришлось во время сильного ветра, все заметало песком. Из Селина мы должны были идти пешком на Тинзинтин, расстояние около ста сорока верст. Тинзинтин был наш самый крайний фланг. 14 ноября часа в три дня мы покинули Селин. Строевые люди шли бодро и скоро, а вот обоз чуть не на каждом шагу спотыкался: то лошади задурят, то один другого чуть не мнут. А как попали на горную каменистую дорогу — наплакались: двуколки на деревянных осях не выдержали, начали одна за другой ломаться — что ни шаг, то в обозе и поломка, и остановка. Строевая часть, конечно, нас оставила, ночь между тем быстро надвигалась, и вот ночью мне пришлось собирать и выручать людей и лошадей. Все измучились, наголодались, иззябли, дороги не знаем. Оставалось только одно: выпрягать лошадей из поломавшихся двуколок, что я и сделал. Двуколки с патронами были оставлены на дороге. Китайцы, хунхузы могли воспользоваться ими беспрепятственно. <…>

Направились дальше — наугад. Проходили по маленькому обрывчику — тут парная четырехколесная повозка сорвалась и слетела вниз вместе с лошадьми и ямщиком. Последнего придавило. Общими силами вытащили солдатика, который был в бессознательном состоянии, открыли ему грудь, полили воды на голову, на грудь, и человек зашевелился. Положили его на другую повозку, укрыли теплее. Повозку свалившуюся вытащить не смогли, лошадей выручили, обрезавши постромки.

Тронулись дальше и, спустившись с обрывчика, увидели огонек. <…> Посланные разузнали, что это русские солдаты, и мы смело двинулись туда. Поговорив, узнали, что версты полторы вправо находится этап, где можно переночевать. Добрались до этапа. Мы не досчитались одной лошади и двух солдатиков с повозкой, но были так измучены, что вопрос об их розыске даже не поднимался. Поставив обоз, выпрягли лошадей, разбрелись по фанзам и крепко уснули.

Проснувшись утром, я первым долгом послал людей за оставшимися двуколками и свалившейся повозкой. Особенно жалко было оставлять патроны — их-то я и велел выручить во что бы то ни стало.

Этапы, на каком нам пришлось ночевать, устраиваются вдоль дороги верстах в пятнадцати-двадцати один от другого. Назначается этапный комендант, и с ним рота солдат. На их обязанности лежит подготовка помещений для ночлега проходящих войск, обеспечение кипятком и варка пищи. Иногда этапы соединяются полевым телеграфом или телефоном.

Часа через четыре посланные за двуколками стали собираться и наконец прибыли все благополучно — и те двое, которые накануне отстали. Сейчас же началась починка. Что было можно — починили, а четыре двуколки пришлось бросить за негодностью. На скорую руку закусили консервов, попили чаю и двинулись дальше. Дорогу нам рассказали, и мы отправились скорым шагом, стараясь к ночи достичь следующего этапа, до которого было пятнадцать верст. Батальоны наши уже ушли, пока <…> мы с утра копались с двуколками. <…> У меня не было ни карты, ни маршрута, значит, опять иди наугад. <…> К нашей радости, мы добрались благополучно до этапа, где нас встретил офицер нашего батальона, который позаботился, чтобы для нас была горячая пища и чай. С каким удовольствием все растянулись на нарах!

Дальше дорога тоже оказалась тяжелая, реки застыли плохо, приходилось переходить их вброд, да и местность становилась все гористее и гористее (речь идет о хребте Западный Хамалин. — А. Л.). Наконец мы догнали наш батальон в большой китайской деревне Инпань, где находились интендантские и артиллерийские склады и большой этап. Пришли мы в эту деревню часов в десять ночи. Отсюда до Тинзинтина дорога была еще хуже: много речек и горных перевалов, да перевалы все не маленькие — версты на две. На другой день тронулись и на первой же речушке провозились долго — лед переломался. Лошади плохо идут, ноги им ранит, а из речки сразу надо подниматься в гору; гора обледенелая, лошади не тянут, приходилось все вытаскивать на людях. Только переехали гору — там опять речка, а от нее дорога страшно каменистая. В этот день мы одолели всего верст десять и в китайской деревне заночевали, а батальон наш опять ушел далеко. Повозки и двуколки ломались постоянно, кое-как налаживали их и двигались дальше, дорога же становилась все гористее, лошади окончательно измучились, да и люди тоже. К вечеру поднялись на Мауертурлинский перевал промучились на нем целую ночь, глаз не смыкавши. К утру остановились отдохнуть. После перевала шли измученные, полуголодные, горячей пищи уже негде было достать — этапов от Инпани не устраивали.

Но вот миновали последний перевал и въехали в китайский город Тинзинтин. Батальон наш уже прибыл туда, разместился по фанзам, и для нас были готовы квартиры в «картонных домиках», как мы называли китайские фанзы — без печей, с бумажными окнами и потолком. Первое время очень тяжело жилось в таких квартирах. Полушубков не снимали, грелись у корчаг с горячими углями. Дня через три батальон ушел вперед верст на пятнадцать — рыть окопы и делать землянки на позиции. <…> Я с обозом остался в Тинзинтине, где мы устроили мало-мальски печи, вычистили фанзы. Стало веселее. Телеграф и почту поставили тотчас же, как пришли, почта только немного запоздала. <…>

Между тем у нас на позиции работа кипела, окопы и землянки быстро подвигались вперед, сторожевые посты, которые охраняли нас, частенько имели перестрелки с японцами. Местность около Тинзинтина гористая, ориентироваться было довольно трудно, и карты наши довольно-таки много врали, это путало не нас одних, а и всю армию. Перестрелки не всегда оканчивались удачно. Прогонять-то японцев прогоняли, а смотришь — один-два наших убиты, да раненые есть. Также много и китайцев мирных перебили: якобы шпионы. Но в общем на позициях и по всему фронту было тихо. Поговаривали, что Главнокомандующий готовится перейти в наступление, и все мы ждали этого дня.

В конце декабря мне пришлось поехать по делам службы в Мукден; прибыл я туда за два дня до Рождества. Мукден очень большой город, столица Мукденской провинции. В Мукдене все было тогда сосредоточено для армии, которая находилась в двадцати верстах к югу: всевозможные склады, обозы, парки, госпитали, полевые хлебопекарни — словом, вторая армия из лошадей, повозок и мешков с провиантом. <…> Днем в Мукдене стоял страшный шум от проезжающих повозок, от приходящих и уходящих поездов, от общей сутолоки. К ночи все это затихало. И вот среди ночной тишины вдруг вспыхивает как бы зарево, а через минуту раскатывается гром. Это пушки гремят — как с нашей стороны, так и с японской. Ночью неприятельские позиции освещают прожекторами и по освещенной цели выпускают десятки снарядов из осадных орудий. <…> Наутро с позиций прибывает поезд с красным крестом. Идешь на вокзал, где уже приготовлены носилки и прочие принадлежности, чтобы принять тех, которые вчера попали под обстрел… Поезд останавливается, открываются двери вагонов, и оттуда с рук на руки сестры милосердия или санитары передают тяжело раненных, калеченных, иногда уже мертвых: в вагоне, говорят, скончался. Я равнодушно не мог смотреть на эту картину, да и не я один, многие делали вид, что сморкаются. Это был канун Рождества. А ведь у каждой жертвы есть что-нибудь на родине дорогое, и он уже письмецо приготовил к празднику: «я, слава Богу, жив и здоров»; да и дорогие еще долго будут ему писать письма, пока не узнают, что его уже нет.

Около обеденного времени из госпитального барака вышла процессия со священником впереди, а за ней ряд носилок. Я последовал за ними. Процессия направлялась к кладбищу, обнесенному каменной оградой и с каменной часовней посередине. Под часовней — братская могила, в которой похоронено до двухсот человек. Это было еще в прошлую войну — русско-китайскую. Вокруг часовни приготовлены свежие могилы глубиной не более аршина. Когда процессия вошла на кладбище, носилки поставили на землю и после краткой молитвы стали укладывать покойников в могилы. Гробов не было, а только лица закрывали куском полотна. <…>

Под таким тяжелым впечатлением мне пришлось встречать Рождество. Недалеко от вокзала была устроена походная церковь-палатка. Ровно в 6 часов вечера маленький колокольчик известил, что сейчас начнется всенощная. Я пошел туда: внутри и кругом палатки уже много стояло народу. Раздалось пение «С нами Бог» — и все зашевелились, откладывая большие кресты и низкие поклоны. Запели «Рождество Твое…» Все опустились на колени, у многих дядей с широкими бородами по лицу текли слезы. <…> В эту ночь, да и на следующий день орудийных выстрелов не было: говорят, японцы на наши передовые позиции прислали письмо, что они ввиду нашего праздника не выпустят ни одного снаряда и ни одной пули. <…>

Пробыв в Харбине три дня, я отправился обратно и в Тинзинтин вернулся 7 января. Сам перемен никаких не случилось, только то, что солдатики жили уже в землянках и делали разведки, никакой пользы, впрочем, не приносящие. Все говорили, что скоро будет наступление. (Действительно, русские готовились к наступлению, но японцы предупредили и сами пошли.)

Сак время тянулось до начала февраля: мы не двигались и японцы стояли, как будто бы затишье перед грозой. Но вот в начале февраля было приказано провести усиленную рекогносцировку. Быстро собрали отряд из двух батальонов, наш батальон попал в это число. Я стал тоже собираться, навьючил несколько лошадей патронами — двуколки было немыслимо везти по такой гористой местности, и 6 февраля мы выступили. В первый день прошли верст двадцать до перевала, где стояли наши передовые посты. Переночевавши тут, решили утром вытеснить передовые посты японцев из деревни Пиндшань. <…> Через некоторое время послышались выстрелы, но скоро прекратились. Мы решили, что деревня занята нами, да иначе не могло и быть, ведь у нас 2 батальона, а у японцев 1 рота, и они, конечно, отошли без сопротивления и без потерь. К вечеру отряд возвратился на перевал, а из Тинзинтина вызвали другой — для охраны деревни. Ночь провели спокойно, спали по очереди не раздеваясь. Весь следующий день простояли на перевале, думали, что японцы придут взять деревню обратно, но этого не случилось.

Вечером было решено двигаться на юго-запад, где при благополучном стечении обстоятельств можно было соединиться с отрядом Ренненкампфа. Приняли все меры предосторожности, костров не зажигали, в два часа ночи выступили тихо, без всякого шума. Но только отошли с версту, оглянулись назад, — одна из фанз, в которых ночевали, пылает. Это ведь могло послужить сигналом японцам, что отряд оставил свои позиции! Однако делать нечего, пошли дальше. Дорога гористая и каменистая, тропинка узкая, <…> с гор скатывались буквально на своих «салазках». Лошади мои, тяжело навьюченные, падали и все избились. Но вот, наконец выбрались в долину и по ней стали быстро приближаться к цели. Светало, были уже слышны орудийные выстрелы. Остановились у перевала, за которым японцы сражались с отрядом Ренненкампфа. <…>. Наскоро вскипятили чай, напились, закусили. Отряд казаков послали за перевал — узнать, где посты и главные силы противника. Через четверть часа слышим — перестрелка идет. Сем временем три казака примчались к нам из Тинзинтина, и что же привезли? — приказ немедленно вернуться в Тинзинтин и оборонять его. Видимо, японцы там зашевелились. Известие это произвело удручающее впечатление: ведь нужно опять шагать тридцать пять верст по горам-долам. Сейчас же дали знать казакам, чтобы они вернулись. <…> Когда вернулись казаки, отправились обратно. Солнце уже поднялось высоко, гром орудий не умолкал. Вечером поздно пришли в Тинзинтин и получили очередную телеграмму: приготовиться к отступлению. Согда мы поняли, что дела наши плохи. <…>

14 февраля поступила команда оставить Тинзинтин. Целый день жгли и уничтожали все лишнее. В полночь направились к деревне Инпань. С рассветом прибыли в деревню Мучи. В деревне приказано было остановиться и обороняться. Простояли сутки, японцев не видали и на рассвете опять начали отступать. Весь день над Тинзинтином виднелся густой столб дыма — там осталась одна рота нашего отряда и взвод казаков — покончить дела. <…> Преодолев перевал, спустились в долину, в которой находился этап. Мы обрадовались, что этап не снят, но, оказывается, комендант только нас и ждал, чтобы присоединиться к нам. Мы расположились отдохнуть и подкрепиться. Бой шел в восьми верстах, залпы орудий не умолкали ни на минуту. <…> В это время в Тинзинтин еще следовала почта, и мы ее перехватили, что было для нас большой радостью, так как каждый получил по письму, в том числе и я от Ганюшки с Санюшкой.

С вечера продолжили отступление, по дороге снимали этапы, телеграф, телефон и прочее, проволоку рвали. К Инпани подошли часа в четыре утра. Морозило порядочно. Расположились в соседней деревне и предались отдыху безмятежно, так как теперь мы были вне опасности, а до Инпани нас каждый час японцы могли отрезать.

Утром рано получили приказ идти в город Селин. Предстояло в два перехода преодолеть шестьдесят верст. Наскоро закусив и попив чайку, двинулись вперед. Шли по 20 часов в сутки, отдыхали кое-как, кто лежа, кто сидя, кто стоя. К тому же речки начали вскрываться, всюду вода и грязь. Но вот на другой день всего в двенадцати верстах от Селина нас встретили казаки и вручили предписание «немедленно вернуться в деревню Инпань»! Мы остолбенели: опять идти пятьдесят верст! Уныло развернулись и, насколько силы позволяли, зашагали назад. На другой день к вечеру добрели до Инпани, кое-как разместились по фанзам и, как убитые, заснули.

Инпань, стоявшая на реке Шэхэ, на тот момент представляла собой наш левый фланг. В центре и на правом фланге происходили такие же перетасовки войск с места на место, люди были измотаны этими, как оказалось, ненужными переходами. На другой день рыли окопы и делали укрепления. О том, что происходит на правом фланге и в центре, нам точно не сообщали, просто говорили, что все великолепно, а накануне даже телеграмма будто бы была, что несколько тысяч японцев сдались в плен. Но по распоряжениям, какие отдавались, мы понимали: дела плохи. Склады в Инпани уничтожались, деревни сжигались, китайцы в паническом страхе бежали целыми семействами. Чувствовалось что-то недоброе. Солдаты сидели в окопах уже бессменно. Стали появляться наши разведчики, и мы узнали, что неприятель стремительно надвигается на нас. Правее стояла наша 2-я дивизия, вот уже восьмой день не выходившая из окопов, и отбивала атаку за атакой. <…> японцы шли в атаку в одних рубашках, множество трупов лежали по склону горы, по которому они наступали, гром орудий не умолкал ни на секунду, все тряслось от орудийных выстрелов. Мы без выстрела сидели в окопах и ждали… ждали неизвестно чего. Я привез патроны — их разложили по окопам перед солдатами — и остался тут же. Но вот раздались и с наших позиций выстрелы. На том берегу реки Шэхэ рассыпались колонны японцев — по ним-то и был открыт огонь. Стреляли и они по нам, но из-за дальности расстояния безрезультатно. К ночи все стихло.

Эта ночь оказалась роковой. Приказали отходить. <…> Началось хаотическое отступление. Утром узнали, что Мукден отдан. Как громом поразило это известие. <…> японцы, пользуясь нашим смятением, не дремали, артиллерийским огнем жарили нам вслед. Обозы шли впереди и задерживали пехоту, особенно на перевалах, где каждую повозку приходилось на людях вытаскивать. Все лишнее было уничтожено, сожжено, просто брошено. <…> Сак шли мы, питаясь сухарями, много дней, пока не миновали Селин. У железнодорожной станции Кауянь остановились отдохнуть. Здесь собрались обозы трех армий, а также несколько сот тысяч войска, все это смешалось: гул, ржанье, топот, крики. <…> Около полуночи начали станцию очищать. Вокзал, железнодорожное полотно и мост взорвали. Вдали виднелось зарево: это горел Селин. <…> Говорили, что японцы ошеломлены своими успехами и поспешностью бегства русских. Со светом двинулись дальше. На дорогах на вершок лежала пыль: как пошли обозы, так и свету Божьего не видно стало. <…> От постоянного питания сухарями из десен при малейшем прикосновении сочилась кровь, умываться было нечем — воды доставало чуть только напиться, верхнюю одежду не снимали, а если случалось переменить белье, так снятое сейчас же бросали в огонь. Дорогу усеивали трупы лошадей, коров, иногда попадались убитые китайцы. Кем — неизвестно. Много похоронили по пути и наших: вдоль всей дороги понаставили крестов. Шли уныло, пехота все с себя бросала, чтобы легче было идти. Считали, что войне конец. Но она далеко еще не была окончена. <…> Вскоре разнеслась весть о смещении главнокомандующего Куропаткина и о назначении Линевича, а Куропаткин принял нашу 1-ю армию.

Новый главнокомандующий отдал приказ, чтобы 9 марта все отступающие войска остановились. <…> От деревни Херсу наш отряд двинули к городу Саулу. <…> Обозы до города не дошли, а остановились верстах в двадцати пяти в деревне Ямадзуй. Я остался при обозе. В Саулу китайцы встретили русских враждебно и с насмешкой, говоря: «Мукден твоя ходи, Мукден твоя ходи», а один китаец туфлей запустил офицеру в физиономию, за что, конечно, с ним расправились жестоко. Да и вообще с китайцами не церемонились. Это самый несчастный народ был во время войны. <…>

В Саулу простояли до 23 апреля, роя окопы и возводя укрепления. В обозе за это время исправили все, что было поломано и испорчено. Близилась Пасха. <…> Меня командировали в Харбин кое-чего купить к празднику. В Харбине Пасху встречали под открытым небом. Была раскинута походная церковь, где и служили пасхальную заутреню. Ночь тихая, темная, все кругом иллюминировано китайскими фонариками. Вот дружным хором запели «Христос Воскресе». Китайцы с удивлением смотрели на происходящее. <…>

На следующий день к вечеру было получено приказание произвести рекогносцировку. Тотчас же сводный батальон выступил вперед на заставы. Утром завязалась перестрелка. «нас один человек был ранен смертельно, а двое легко. Это событие заставило отправить на заставы перевязочный пункт для оказания первой помощи. <…> Я вызвался следовать с перевязочным пунктом в качестве санитара. По дороге мы встретили наш отряд отступающим. Дело было к вечеру, отряд и мы с ним расположились ночевать в китайской деревне. Наутро опять приказали идти вперед на японцев, но, к нашему удивлению, японцы тоже отступили и уже больше не возвращались. Конные части, производившие разведки, донесли, что японцы двинулись в обход. Нашу первую роту отправили выследить этот обход и в крайнем случае предупредить. <…> Влезли на гору, стали оттуда наблюдать, увидели движущуюся группу, приняли ее за противника и открыли огонь. И что же это оказалось? Да стадо китайских свиней! А в ответ по нам начали стрелять из-за другой горы — как выяснилось, русские солдаты! японцев же здесь, вопреки уверениям разведки, вовсе не было. И смех, и грех с такой разведкой. <…>

Дней через пять-шесть наш отряд получил приказ соединиться в городе Хайлунчень с отрядом генерала Ренненкампфа. Погода стояла великолепная, сухая и жаркая. Хайлунчень расположен у подножия гор. С приходом сюда вновь начались работы по устройству укреплений. <…> Настроение было хорошее — весна оживила всех; мукденское отступление-бегство помаленьку стушевывалось. К тому же из газет и телеграмм мы узнали, что эскадра Рожественского уже в китайских водах, и со дня на день с трепетом ждали морского боя, в котором, конечно, Рожественский разобьет эскадру Сого. <…> Но вот cтали приходить телеграммы очень неясные: бой начался, однако исход его пока не ясен; Рожественский потерпел небольшую неудачу… Потом командиров частей вызвали к командиру корпуса на совещание. Оттуда они явились темнее ночи. Впоследствии выяснилось, что им сообщили о полном уничтожении нашего флота, запретив информировать об этом солдат. <…> Впрочем, вскоре солдаты узнали правду. Однажды утром на одной из застав на дереве обнаружили пакет, подброшенный японцами. Пакет вскрыли и прочли: «Ваш флот разбит, Рожественский взят в плен. Русские, прекратите враждебные действия против нас». Невозможно сказать, какое гнетущее впечатление это произвело. Обиднее всего было узнать правду не от своего начальства, а от врага. <…>

После гибели нашего флота армию наводнили прокламации и «прогрессивные» газеты. Солдаты с жадностью читали их, а «реакционных» газет даже в руки не стали брать. Среди нижних чинов началось брожение. <…> Черноморские, севастопольские, кронштадтские и другие события уже не возмущали солдат, а наоборот, вызывали одобрение. К тому же наступил период дождей, грязь стояла по колено, подвоз продуктов сделался почти невозможен. Жили в палатках, от постоянной сырости начался брюшной тиф. Госпиталя были переполнены больными, умирали каждый день десятками. <…> Место стоянки меняли через два-три дня, оставляя каждый раз целое кладбище.

Потом начались сильные жары, болезни пошли на убыль. Согда же заговорили о мире. Все желали мира — вся армия. И вот в начале октября мир был заключен. Как мы радовались этому — трудно описать. В октябре армию отвели на север ближе к Харбину за реку Сунгари 2-ю. Наш корпус стал на зимние квартиры около станции Шитоучень. 18 декабря нас посадили в вагоны и повезли домой. <…> 9 января 1906 года мы прибыли в Омск, а 10-го уже все запасные были уволены. Я был уволен 31 января. <…>

Вятка, 1906 год

Публикация и предисловие А. М. Лавровой

Подготовка текста — редакция «Московского журнала»