ЯРОСЛАВСКОЕ «ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО» *

Рыбинск

От Мышкина вы по Волге — или по ее берегу, это уж кому как больше по душе — попадаете в Рыбинск. Местные жители непременно сообщат вам, что вообще-то их город происходит из самой седой древности, что он едва ли не старше Москвы. Но история, как она записана в трудах ученых, гласит: истинно древним происхождением, впервые документально обозначившимся в XII веке, вправе гордиться разве что находившаяся здесь когда-то рыбацкая слобода, только в конце века ХVIII (1777) получившая статус города. Что по-настоящему удивительно, так это размеры и облик современного Рыбинска, ибо он производит впечатление скорее областного, чем всего лишь районного центра. И. С. Аксакова, путешествовавшего по Ярославской губернии, в свое время удивило и другое: там «приезд чиновника не производит никакой тревоги».
В связи с попытками «правильно» обустроить города в эпоху Екатерины II архитектор И. М. Левингаген разработал соответствующий план и для Рыбинска, наложив прямолинейную схему на весьма пересеченную здешнюю местность и хаотичную застройку бывшей слободы. Чтобы осуществить этот план и в итоге получить нынешний замечательный Рыбинск, не пришлось, по примеру петербургского строительства, проводить насильственных мобилизаций. Рыбинские краеведы отмечают, что их город созидался за счет благотворительности при толковом расходовании финансов городскими властями, которым к тому же удалось привлечь к делу столичных архитекторов. После пожара 1811 года, уничтожившего почти всю центральную часть Рыбинска, из Твери прибыл сюда Карл Росси, впоследствии прославившийся возведением петербургских ансамблей. И это может навести на подозрение, не имеем ли мы в лице ярославского районного центра еще одну архитектурную, а следовательно, и в какой-то степени культурную «оппозицию» истинно русской жизни наподобие той, какую являет собой, по мнению многих, Северная Пальмира. Оказывается, нет. Человек сторонний, оглядевшись в Рыбинске, вряд ли подумает, что ему открылось второе «окно в Европу»: город вполне русский, хотя и строили его завзятые петербуржцы.
Что касается Росси, то для Рыбинска он составил около 20 проектов, однако сколько их было реализовано — неизвестно. Между прочим, в Тихвинской усадьбе, что в 12 километрах отсюда, грот и триумфальная арка сооружались по проекту В. И. Баженова; ему же приписывается и авторство главного усадебного дома. Пригласил знаменитого архитектора хозяин имения помещик Н. И. Тишинин, намереваясь с наивозможнейшим великолепием принять у себя Екатерину II. Выбор, может быть, не самый удачный, если вспомнить, как обходилась императрица с Баженовым и его творениями — фактическая ссылка и разрушение московского Царицына. Ныне Тихвинское пребывает в аварийном состоянии. То же самое происходит, кстати, и с находящейся практически в черте города усадьбе Михалково, историю которой приводит к печальному концу расположенный на ее территории интернат. (Прежние владельцы Михалкова, в революционные годы почувствовав необходимость стать ближе к народу, перенесли ударение в своей фамилии со второго слога на третий, а дальнейшее опрощение семейства мы уже на нашем веку наблюдали в трудах и днях сочинителя «Дяди Степы» и в кинематографических опытах его сыновей. — Ред.)
Ныне восстанавливаемый Спасо-Преображенский собор, являющийся архитектурной доминантой города, возводился по проекту ректора Петербургской академии художеств А. И. Мельникова. Еще один петербуржец, В. А. Шретер, победил в конкурсе на проект рыбинского театра. Одно из самых красивых зданий Рыбинска — Новая биржа, где сейчас расположен Историко-архитектурный и художественный музей-заповедник, было построено в 1912 году по проекту академика А. В. Иванова, обучавшегося архитектуре все в том же Петербурге.
И. С. Аксаков, на которого мы в этих очерках постоянно ориентируемся, писал о Рыбинске как об «одном из важнейших городов России». Писал, напомним, в середине ХIХ столетия. Путешествующий чиновник подсчитал, что за год в Рыбинск товару пришло на 35 миллионов серебром, а вывезено на 45 миллионов, тоже серебром, — весьма приличный оборот. Причем ворочавшие огромными суммами купцы векселям и прочим деловым бумагам предпочитали честное слово. По словам Аксакова, в Рыбинске «многое делается сообща, целым обществом и будто для общественной пользы, но в сущности потому, что с этим связана личная выгода каждого». Купечество же «полно сознания собственного достоинства, т. е. чувства туго набитого кошелька». Да, то был город, где на первое место выдвигались отнюдь не дворянские балы, а солидные торговые операции. Постепенно рыбинское купечество переходило от жизни «по Островскому» к просвещенной деятельности местных Третьяковых и Мамонтовых, однако сей процесс прервала революция. Сегодня Рыбинск — большой промышленный город с сетью самых разнообразных учебных заведений, крупным железнодорожным узлом и портом. Здесь не видать признаков «исторической печали», как в Угличе, или туристического бума, овладевшего Мышкином. Население Рыбинска прежде всего, что называется, «пашет». Но и о культуре не забывает. В этой сфере, впрочем, тоже наблюдаются свои особенности.
Рыбинский музей-заповедник, расположенный, как мы уже говорили, в роскошном здании бывшей биржи, совсем не похож на разухабистый мышкинский Народный музей. Здесь все расставлено в правильной, продуманной последовательности - от эпохи к эпохе. Венчает экспозицию выставка живописи ХVIII — начала ХХ столетия и икон. Особый раздел напоминает, что в этих краях некогда находилась Иловня, имение графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, где он и похоронен.
Если в Угличе сочинения местных краеведов публикуются в виде довольно-таки хилых брошюр, а в Мышкине издают и вовсе кое-как сшитые тетради, то в Рыбинске издательское дело поставлено на широкую ногу. Выпущенные «Рыбинским подворьем» внушительные сборники трудов академика А. А. Ухтомского ни в чем, пожалуй, не уступают столичным изданиям подобного рода. Есть в городе и музей Ухтомского, устроенный в доме, где он некогда жил.
Алексей Алексеевич Ухтомский сам составил свою родословную, опубликованную в Дворянском адресе-календаре на 1898 год. Начало берется не в Литве, Греции или Риме, как это было в заводе у многих наших родовитых и сановных соотечественников, но зато в начале списка стоит Юрий Долгорукий. Последующая судьба рода связана в основном с Владимиро-Суздальской землей и с Ярославским краем. Первый носитель фамилии «Ухтомский» возникает где-то в ХV веке. В «Автобиографии», написанной в 1938 году, академик сообщает, что он «родился 13 июня 1875 г. в сельце Вослома Арефинской волости Рыбинского уезда Ярославской губернии в семье землевладельца Алексея Николаевича Ухтомского и его жены Антонины Федоровны, урожденной Анфимовой». Кадетский корпус Алексей окончил в 1894-м и тогда же поступил в Московскую духовную академию, однако в 1899 году оказался в Петербургском университете на физико-математическом факультете. Главным своим научным трудом ранних лет Ухтомский называет работу «О зависимости кортикальных двигательных эффектов от побочных центральных реакций», опубликованную в 1910 году и затем вошедшую в состав его диссертации. В этой работе уже просматриваются «зачатки учения о доминанте, развитого… в последующие годы» — названное учение в итоге и принесло автору всемирную известность.
Биографы Алексея Алексеевича к его скупому замечанию о том, что очень скоро по рождении он был «взят на воспитание теткою (сестрою отца) Анною Николаевною Ухтомскою», добавляют следующие подробности. У матери-княгини, занятой разными «деловыми аферами», причем она «не гнушалась даже приемом в заклад и скупкою домов и имений» (А. А. Золотарев), времени на воспитание сына совершенно не оставалось. Поэтому будущий академик и попал к тетушке. Стороннему взгляду Ухтомский представляется сугубым физиологом, на деле же он оказывается человеком самых широких интересов и воззрений. Его домашняя библиотека, состоявшая из девяти тысяч томов, в числе чисто научных книг содержала труды по истории, теологии, философии, издания русских и иностранных художественных классиков. Еще студентом Ухтомский написал статьи «Значение легендарной поэзии в древнерусской литературе и жизни» и «Национальное обособление христианских народов и историческая задача Церкви». И в зрелые годы Алексей Алексеевич занимался не только проблемами «рефлекторного аппарата» и «рефлекторной природы познания». Вот что писал он в «Заметках на полях»: «Можно и надо остановиться над вопросом о церковном искусстве, ибо оно в наибольшей степени характеризует жизнеспособность того общества, которое им живет, и оно же даст нам возможность верить, что данное общество переживет невзгоды и нестроения, которые его окружают». Истовый старообрядец, Ухтомский в конце ХIХ — начале ХХ века, бывая летом в Рыбинске, где он уже успел к тому времени издать брошюру, направленную против «итальянских» новшеств в церковном пении, устраивает в некоторых местных церквах службы со старым русским пением и чином богослужения. При сем интересно отношение ученого поборника «древнего благочестия» к революции. А. А. Золотарев в очерке об Ухтомском рассказывает, как тот, прибыв на Рождество 1917/18 года в Рыбинск и придя к нему в квартиру, «сначала по чину староверия помолился истово иконам, затем так же истово, но и радушно, и сердечно, и радостно поздоровался с отцом, благословился у него (отец Золотарева был протоиреем рыбинского Спасо-Преображенского собора. —  М. Л.), потом с матерью тоже расцеловались, а затем поздравил и меня с Рождеством Христовым. И тут же невступно и так же радостно объявил, что он знает теперь — большевики сели надолго; это самая наша национальная народная власть, это мы сами, достоинства наши и недостатки наши же великороссийские, самая что ни на есть наша народная власть». Тем не менее последовавший два года спустя приезд Ухтомского в Рыбинск закончился полуторамесячным арестом. С тех пор Алексей Алексеевич в родном городе больше не появлялся. В 1923 году его вновь арестовали (тоже ненадолго) в Ленинграде — опять же за старообрядческо-религиозную деятельность, и если до этого ареста «А. А. очень часто читал нараспев и каноны, и жития святого или святых», то после него, «чем дальше шло безбожное время и развивался догляд за А. А., тем реже стали его чтения и глуше, шепотливее — без громкого, как раньше, пения — его молитвы».
Алексей Алексеевич Золотарев (1879−1950), у которого мы почерпнули немало сведений об Ухтомском, известен значительно менее, чем последний, хотя был в своем роде личностью незаурядной. Еще до революции он вызвал у читателей определенный интерес своими повестями, литературно-критическими, краеведческими и философскими статьями. Выходец из семьи священника, Золотарев с младых ногтей принял идею, что мир — одна большая семья. Рыбинская исследовательница его творчества О. Тишинова в докладе на Опочининских чтениях, называвшемся «Алеши Поповичи» рыбинской земли", говорила о проводившихся им «образных ассоциативных параллелях в трех ипостасях российского жизнеустройства: Илья Муромец - производящая крестьянская сила; Добрыня Никитич — из дворян-организаторов, государственников; Алеша Попович — представитель умственной духовной силы народа». В 1902 году А. А. Золотарева арестовали в Петербурге за участие в политической демонстрации, в 1905-м, заподозрив его в связях с рыбинской организацией РСДРП, по этапу отправили в Нарымский край, но вскоре ссылку заменили эмиграцией. Из Парижа Золотарев писал родным: «Я люблю Россию со всем, что есть у нее, люблю от колоколен Московского Кремля до самого последнего сибирского этапа. И борюсь с этим, хочу выжечь иной раз ее, да разве это возможно?» Он путешествовал или, может быть, просто скитался по европейским городам и, по-прежнему пронизанный идеей всеобщего единения, все сильнее осознавал родной Рыбинск как часть целого, как существенный участок общечеловеческого труда. По возвращении, в 1920-х годах, работая в рыбинском Комиссариате народного образования, Золотарев стал инициатором создания местного естественнонаучного музея, ботанического сада, астрономической и метеорологической лабораторий. «Мы, уроженцы Верхней Волги и северяне Ярославщины, встали на защиту сказочной прелести наших городов и наших сел, их исторически не раз проверенного богатырского стояния за Русь, их смысловой полноты», - позже вспоминал он. В 1930 году А. А. Золотарева вновь арестовали и сослали на три года в Архангельский край. После ссылки, оставшись без крова и работы, он уже до самой смерти вел странническую жизнь. Его главный литературный труд — «Campo Santo моей памяти. Образы усопших в моем сознании».

Молога

Говоря о Рыбинске, нельзя не сказать о таком грандиозном инженерно-техническом проекте ХХ века, как Волжско-Камский каскад ГЭС, воплощение которого вместе с тем обернулось гибелью огромного числа материальных и духовных сокровищ. Только при создании одного из водохранилищ каскада — Рыбинского - на дне оказались город Молога, почти 700 сел, три монастыря, множество храмов и бывших дворянских имений. Весьегонск, Мышкин лишились части своих территорий. Было переселено около 130 тысяч человек. Деревянные дома раскатывали на бревна, из них сооружали плоты, на которых и увозили свой скарб в новые места обитания. Каменные строения взрывались. В изданной в Рыбинске книге памяти «Русская Атлантида» приводится рапорт начальника Мологского отделения лагпункта Волголага лейтенанта госбезопасности Склярова начальнику Волгостроя-Волголага НКВД СССР майору госбезопасности Журину: «В дополнение к ранее поданного мною рапорта (так и написано. - М. Л.) докладываю, что число граждан, добровольно пожелавших уйти из жизни со своим скарбом при наполнении водохранилища, составляет 294 человека. Эти люди абсолютно все ранее страдали нервным расстройством здоровья, таким образом, общее количество погибших граждан при затоплении города Молога и селений одноименного района осталось прежним — 294 человека. Среди них были те, кто накрепко прикрепляли себя замками, предварительно обмотав себя к глухим предметам. К некоторым из них были применены методы силового воздействия, согласно инструкции НКВД СССР».
По логике Склярова и ему подобных не иначе как в нервном припадке создавались великолепные ансамбли усадеб Мусиных-Пушкиных, Верещагиных, Леушинской обители, Дорофеевой пустыни, Афанасьевского женского монастыря — все это погрузилось на дно Рыбинского водохранилища…
В летописях Молога впервые упоминается под 1149 годом (поход племянников Юрия Долгорукого на его владения). В конце ХVII века дьякон Афанасьевского монастыря Каменевич-Рвовский создал свою редакцию древнего сказания об основании Мологи бежавшими из Новгорода холопами, которые «начаша особо поселитися и грады ставити, и валы высокие, и осыпи земляные по лесам и по рекам, к житию своему, сыпати и устрояти крепкие». В ХIV веке здесь появился удельный княжеский стол, а в 1371 году, как сообщает Московский летописный свод, «князь Михайло Тверской залютился за то, что его не пустиша на великое княжение, поиде ратию Костроме… и не дошед ея взратися и взя град Мологу и огнем пожжеше». В 1375 году мы видим моложских князей «ходящими» вместе с Димитрием Донским на Тверь, но уже с начала ХV века летописи о них молчат. Зато тогда же Молога получает известность как значительный торговый центр, имевший свою международную ярмарку. В середине ХVI века ярмарку перенесли вниз по Волге, что не могло не сказаться на благосостоянии жителей. К тому же в последующем в связи с резким подъемом уровня волжских вод оказался затопленным нижний, самый древний край Мологи — в результате она утратила статус города, обретя его вновь лишь в 1777 году.
В начале ХХ века Молога тянулась на расстояние четырех с лишним километров по берегам Волги и одноименной реки, украшенная пятью великолепными храмами. Сейчас там толща воды. Иногда осенью, особенно после засушливого лета, вода отступает, и погибший город появляется, словно мираж: остатки взорванных церквей, булыжных мостовых, занесенные песком валунные фундаменты. Существуют планы воссоздания исторического центра Мологи — непонятно только, где именно: то ли на этом призрачно показывающемся в осеннюю пору месте, то ли где-то еще — пока не решили. В Рыбинске в 1995 году создан музей Мологского края, расположенный в здании часовни бывшего подворья Афанасьевского монастыря.

Тутаев

Название звучит вполне «древле», хотя в действительности оно произошло от фамилии красноармейца, убитого в 1918 году во время подавления белого восстания в Ярославле. Вообще-то здесь два города, Романов и Борисоглебск, разделенные Волгой и в 1822 году объединенные. Связь между левым и правым берегами осуществляется плавсредствами: паромом, катером и работающими в частном порядке моторными лодками. В служебной записке «О расколе и об единоверческой церкви в Ярославской губернии» И. С. Аксаков, от доверительного тона уже не раз цитировавшихся нами частных писем переходя к деловитости отлично справившегося со своей задачей чиновника, констатирует: «Можно смело признавать по крайней мере целую половину всего здешнего народонаселения принадлежащею к расколу». Ибо «Ростов, Ярославль, Углич, Романово-Борисоглебск полны старинных памятников прежнего благочестия и усердия к церкви, да и вся Ярославская губерния вправе гордиться не только древностью епархии и множеством храмов, но целым рядом собственных князей и иерархов, причтенных к лику Святых».
Между тем местным краеведам хорошо известно, что «раскол» начался в губернии еще до реформ патриарха Никона. В 30−40-х годах ХVII века там проявляли активность капитоны, называвшиеся так по имени чернеца Капитона, прибывшего в губернию «из вологодских пределов» и учредившего близ Данилова Троицкую пустынь, где ввел строжайший устав. Капитон говорил о непреходящей ценности старых богослужебных книг, отстаивал двоеперстие и «сугубую аллилуйю», новописанных икон не признавал. Со временем он переселился в дремучие владимирские леса, а когда на патриаршество взошел Никон, вовсе перестал ходить в церковь и принимать таинства, что историкам раскола позволяет видеть в нем «первого беспоповца». В 1662 году Капитона по приказу царя Алексея Михайловича схватили стрельцы, и он умер, закованный в цепи.
Еще прежде, чем начались старообрядческие протестные «гари», призыв к самосожжениям прозвучал из уст ученика Капитона Василия Волосатого. Соответственно, движение ярославских самосожженцев получило наименование «волосатовщины». Святитель Димитрий Ростовский, непримиримый борец с расколом, писал в «Розыске о брынской вере»: «Маленьких детей, чтобы они не убежали, размещали по лавкам, одежду же их накрепко приколачивали гвоздями. И так приготовивши и обложивши здание горящими веществами, хворостом и соломою, — зажигали, а сами стояли около и стерегли, чтобы кто-нибудь не убежал из огня».
Но если были в Ярославском крае старообрядческие «первопроходцы», то были там и люди, которые кочевали из «согласия» в «согласие» в своеобразно понятых поисках «правды», и в итоге после многих мытарств их жизнь возвращалась на круги своя. К таковым людям принадлежал угличский купец Федор Кочурихин, во второй половине ХVIII века примкнувший к «федосеевскому согласию» и признавший своим учителем создателя старообрядческой Преображенской обители в Москве Илью Кавылина. Все свои сомнения и духовные терзания Кочурихин излагал в письмах. Сначала они полны «возражений раскольников Феодосьева согласа» православным, а затем у беспокойного купца и к «федосеевцам» возникают вопросы, видимо, не в последнюю очередь порожденные женитьбой Кочурихина на мещанке Фекле Розовой, что шло вразрез с учением Кавылина о безбрачии. К тому же, проповедуя строгий аскетизм, сам Кавылин жил куда как вольготно - блудил, разъезжал в карете, употреблял кофе. Очевидно, сомнения Кочурихина были далеко не беспочвенны. В какой-то момент он предпочел отнестись с ними не к расколоучителям, а к православным иерархам, признав свое отступничество «злым недугом» и окончательное возвращение в лоно Церкви увенчав письмом под названием теперь уже «Возражения угличанина Федора Григорьевича Кочурихина к Федосеевскому согласу». Глубокое и трогательное обаяние, исходящее от этой фигуры, помогает лучше ощутить портрет Ф. Г. Кочурихина, написанный в 1785 году Сергеем Флегонтовым.
Тутаевцы на вопрос, как у них нынче обстоят дела с расколом, изумленно вскидывают глаза, являя во взгляде искреннее неведение. Впрочем, и спрашивать-то особенно некого: городок, по крайней мере в старой его части, глубоко, сокровенно тих, на холмах и улицах пустынно. За 8 рублей в местном кинотеатре можно посмотреть очередную голливудскую галиматью, а вот билет в музей стоит уже 25 рублей. Теплоходы с туристами Тутаев минуют.
Здешнее краеведение имеет давние традиции. Протоиерей Иоанн Троицкий в статье «Романов в 1802 году: современные записки» излагает между прочим и такое суждение о романовцах: «Обхождение между собою и приезжими иногородними имеют хотя и простое, но несколько грубое и неприятное, уповательно по врожденной закоснелости здесь раскольничьей секты». Росту они «более нежели среднего, лицом недурны, волосом по большей части русые, в ремесле и торговле трудолюбивы, скот содержат достаточные лошадей и коров, многие не более как по одной и по две, свиней немного; из птиц курицы есть у всех генерально, а гуси и утки не у многих, и все не в большом количестве, только для домашнего продовольствия». Ни ямщиков, ни рыбаков в 1802 году в Романове не было. Казенные строения протоиерей исчислил такие: «Каменна ветхая палатка, тюрьма и восемь питейных домов». Торговая площадь служила «для съезда крестьян с домашними рукоделиями, земляными продуктами и сеном». Работали две полотняных фабрики, четыре сальных завода и столько же кожевенных, три уксусных, три же сыромятных, кирпичных — два. Производства: «шубное, набойчатое, крашенинное, портное, сапожное, кузнечное, хлебное, збитенное и квасное в лучшем состоянии». Город был населен дворянами, священнослужителями «и прочими разночинцами, в окладе не состоящими». В окладе, то есть облагаясь налогом, состояли купцы, которых автор насчитал 241 мужского пола и 342 женского. «Всего городских жителей 1528 мужчин, 1288 женщин», — заканчивает свою статистику отец Иоанн и переходит к быту: дома купцов, посадских и мастеровых выстроены по утвержденному высшей государственной властью плану, «и как в них, так и в существующих ныне старых домах чистота наблюдается. Мужчины почти все генерально одеваются летом в русские суконные и китайчатые кафтаны, а зимою в шубы, полушубки и тулупы, крытые сукном, плисом и китайкою, и нагольные овчинные; на голове летом носят поярковые и пуховые круглые шляпы, а зимой немецкие и русские шапки, на ногах сапоги и валенки. В немецком же платье ходят и бреют бороды из купцов только два человека. Женщины одеваются по большей части в юбки парчовые, шелковые, штофные, гарнитуровые, тафтяные, ситцевые, выбойчатые и прочие, также телогрейки и шубки, на головах носят платки, а на ногах башмаки… На голове молодые женщины носят всегда кокошники, вынизанные узором по фольге жемчугом и обложенные золотым позументом, покрывая оные парчовыми, тафтяными и александрийскими фатами». Посетившему Романов в начале ХХ века художнику Борису Кустодиеву было весело и отрадно наблюдать краски здешней жизни, и он запечатлел их в картинах «Провинция», «Гуляние на Волге» и некоторых других. Ныне причисленный к лику святых флотоводец Федор Ушаков, поэт Федор Слепушкин, создатель букваря Николай Головин, маршал Федор Толбухин, космонавт Валентина Терешкова, родившись в этих краях, уходили отсюда в так называемый большой мир, а городу оставалась вышеизображенная сокровенная тишь.
Летописи о Романове и Борисоглебске сообщают скупо. Временем основания Романова считают середину ХIV века, и по тому, что в нем имелись укрепления в виде земляного вала, следы которого уцелели до сих пор, умозаключают о некотором былом военном значении города. Крестовоздвиженский собор, древнейший из сохранившихся в Романове — его начали возводить еще при Иване Грозном, а закончили лишь сто лет спустя, после того как царь Алексей Михайлович помог обедневшему городу присылкой 100 рублей, — стоит как раз в середине Старого городища и, окруженный валами, усиливает впечатление, что тут в свое время не обошлось без кремля. Впрочем, более всего украшает Романов Казанская-Преображенская церковь, построенная в 1758 году едва ли не у самой Волги; несколько выше расположена колокольня, под которой похоронен весьма чтимый в прошлом местными жителями Онуфрий-юродивый.
Первые основательные записи, касающиеся Борисоглебской стороны, относятся к началу ХVI века. Из них мы узнаем о существовании там дворцовой ловецкой слободы, обитатели которой доставляли к царскому двору «свежие красные рыбы по 30 осетров, по 25 белых рыбиц, по 20 стерлядей больших, по 50 средних, по 80 меньших в год». Романовцы тоже были не прочь порыбачить, но борисоглебцы рассматривали это как незаконные притязания и били на конкурентов челом государю. В ответ от царя Алексея Михайловича в Романов пришел строгий наказ тамошнему воеводе Григорию Колединскому: «В воды, которые даны к реке Волге по прежним нашим грамотам к Борисоглебской слободе, романовцы, посацкие люди и окольных сел и деревень помещиковы и вотчинниковы люди и крестьяне в тех их водах рыбы никакие насильством не ловили и в те их воды с рыбными снастями не въезжали, да и самому тебе того смотреть и беречь накрепко, чтобы романовцы, посацкие и уездные люди нашею заповедною красною свежею рыбою не торговали и по дружбе никому не давали, и сами не корыстовались». Видимо, с тех пор и вывелся в Романове рыбацкий дух.
Великая беда стряслась над романовцами при Иване Грозном, ибо государь решил отдать их город со всеми его доходами во власть служилых татарских мурз, вышедших из Ногайской орды. Облагодетельствованные Грозным, окруженные множеством своих соплеменников, они повели себя в Романове далеко не лучшим образом. Взошедший после смерти отца на престол Федор Иоаннович не переставал увещевать татар — тщетно: из Романова по-прежнему то и дело приходили жалобы, что те селятся вблизи храмов и строят насмешки над священнослужителями, а их дети во время службы играют на паперти и даже стреляют в кресты из луков. Правительство начало лишать мурз статуса владетельных князей, оставляя льготы и право называться таковыми лишь за теми, кто принял православие. Однако процесс затягивался. При Петре I дело дошло до того, что у не крестившихся татар отбирали крестьян, передавая их если и татарам же, то православным. Тогда наиболее ортодоксальные мусульмане предпочли перебраться в места более прочного расселения своих единоверцев. Наконец указом уже Елизаветы Петровны всех романовских мурз переселили в Кострому. И поныне немалое число жителей Романова носят татарские фамилии.
На самом высоком месте Борисоглебска с давних пор стоял шатровый храм Бориса и Глеба. В ХVII веке у церкви «от тяжести шатров верхи расселись», и с благословения митрополита Ростовского Ионы вместо нее построили грандиозный Воскресенский собор. Рыбацкая слободка украсилась храмом, который не посрамил бы и самой Москвы. Атеистическое лихолетье как-то обошло собор стороной, в нем уцелели древние иконы, редкие в нашем церковном искусстве образцы деревянной скульптуры и пятиярусный резной иконостас.
Путешественник, проплывая на теплоходе мимо — или даже, можно сказать, сквозь Тутаев, обозревает и величественную громаду собора, и цепь расположенных более или менее близко к Волге храмов на романовской стороне, и кажущиеся издали хаотически нагроможденными домики, среди которых немало бывших дворянских и купеческих особняков. В сущности, он вправе сказать, что побывал в этом городе, даже не ступив на его улицы.

* Продолжение. Начало в N 10 за 2003 год.