После революции имение у моего отца отобрали. Мы сняли квартиру в Москве на Кудринской площади, однако в 1918 году Краснопресненский райсовет постановил выселить «бывших» в трехдневный срок, а дом передать фабрике «Трехгорная мануфактура». Отец бросился искать какое-нибудь жилье. Тут как раз случилось так, что его друг Федор Федорович Бромлей — богатый предприниматель, имевший в Москве два завода, — собрался срочно переезжать на Украину и предложил отцу свою оставляемую в своем же четырехэтажном особняке на Арбате квартиру. Семья Бромлей уехала, но Юлии Эдуардовне, жене Федора Федоровича, пришлось несколько раз возвращаться за кое-какими вещами, чтобы было на что жить. Шла гражданская война. Россия превратилась в страну «мешочников». Рискуя жизнью при пересечении блуждающей линии фронта, люди двинулись в «хлебные» места — менять вещи и драгоценности на муку и крупу. О последней своей поездке Юлия Эдуардовна рассказывала моим родителям. Рассказ этот, который я передаю ниже с ее слов, запал мне в душу, чтобы с неожиданной силой и яркостью вспомниться через десятилетия после одной встречи… Впрочем, обо всем по порядку. * * * Помню, как она уезжала — с «сидором» за плечами и двумя узлами в руках. От Москвы до Раменского хотя и нерегулярно, но еще ходили разбитые пассажирские поезда. Дальше курсировали только товарняки, везшие на фронт красноармейцев. «Мешочники» ютились по углам теплушек, в вагонах с кавалерийскими лошадьми, а то и вовсе забирались на крыши. Тот раз Юлии Эдуардовне и еще двум десяткам женщин относительно повезло: удалось попасть в полупустой вагон. Улеглись на полу, тесно прижавшись друг к другу. До Воронежа ехали почти три недели, простаивая на станциях и перегонах по нескольку дней. Перед Белгородом на каком-то полустанке в вагон вошли трое чекистов и велели Юлии Эдуардовне и ее соседке выйти для проверки документов. В разбитом станционном здании за столом сидели пожилой мужчина — по виду не русский, женщина в красном платке и парень. Начался допрос: кто, откуда? Ответы не удовлетворили чекистов; женщина начала избивать Юлию Эдуардовну и ее спутницу, которая вообще молчала. Пожилой мужчина приказал допрашиваемым раздеться. Стояла осень, дул холодный, пронизывающий до костей ветер. Парень принес кружку; пожилой налил туда из бутылки какой-то жидкости и тряпочкой смазал Юлии Эдуардовне спину, грудь, ноги. Смазав, сказал: «Ничего нет». Когда-то же начал делать и со второй женщиной, Юлия Эдуардовна вдруг увидела, что на спине у нее появились какие-то буквы и знаки, которые парень принялся переносить на бумагу. Между тем избиение продолжилось. Попутчица Юлии Эдуардовны в ответ на вопросы, кто из «беляков» работает в Москве и кто нанес на ее тело шифрованную запись, по-прежнему молчала, хотя лицо ее превратилось в кровавое месиво. Молчала и Юлия Эдуардовна — ей попросту нечего было отвечать. В конце концов чекист сказал: «Кажется, бесполезно. Пойдемте к водокачке, пустим их в расход» Женщин, полностью обнаженных, вывели на улицу. Смерть казалась неизбежной, Юлия Эдуардовна молилась. На шее ее спутницы висел большой золотой крест на золотой же цепочке. «Снимай поповский крест, давай сюда», — крикнула чекистка. Вдруг женщина обратилась к пожилому: «Отпустите ее, — кивнула в сторону Юлии Эдуардовны, — она не имеет ко мне никакого отношения, мы просто случайные попутчицы. И крест ей отдайте». И, взглянув на Юлию Эдуардовну, попросила: «Молитесь о Ксении». Неизвестно почему пожилой согласился исполнить последнюю волю несчастной. Чекистка в каком-то неистовстве сорвала с нее крест, порезав шею лопнувшей цепочкой, хотела положить в карман, но начальник зло приказал: «Отставить! Крест отдайте и приводите приговор в исполнение. А вы, обернулся к Юлии Эдуардовне, — свободны». Ксения осенила себя крестным знамением — и даже падая после выстрелов, продолжала креститься. Юлия Эдуардовна дошла до станции, оделась и вернулась в вагон. Ее била нервная дрожь, всю ночь ужас происшедшего стоял перед глазами. Кто-то из попутчиц, разглядев ее, ахнул: «Голубушка, как же тебя изуродовали!». Дней через десять добралась до дома, где ее не сразу узнали: лицо представляло собой сплошной кровоподтек. Лишь через два месяца исчезли следы побоев. Подробности случившегося Юлия Эдуардовна почему-то не смогла рассказать даже мужу. Крест Ксении она с тех пор так и не снимала: «Ношу и буду носить до самой смерти. Часто прихожу в православную церковь (хотя, будучи по происхождению англичанкой, принадлежала к англиканской церкви. — В.Б.), ставлю свечу и подаю записку о упокоении убиенной Ксении. Вот посмотрите», — она сняла с шеи большой удивительно красивый крест, к которому мои родители благоговейно приложились. Я тоже попросил разрешения взять крест в руки; пока шла беседа, внимательно рассматривал его и запомнил очень хорошо… *** В конце 1960-х — начале 1970-х годов я бывал в храме Илии Пророка в Обыденном переулке, где встречал многих сестер и братьев нашей Маросейской общины. Там со мной часто здоровалась пожилая женщина. Ее лицо было смутно мне знакомо… Однажды, обернувшись, она сказала: «Владимир Владимирович! Вероятно, Вы забыли меня?» И тут я наконец вспомнил: «Муня». Так все называли когда-то Марию Сергеевну, одну из маросейских сестер. Особой дружбы в годы посещения московского храма святителя Николая в Кленниках на Маросейке между нами не было — встречались в гостях то у одних, то у других, иногда случалось вместе возвращаться к трамваю. Однажды мельком услышал о том, что Муня вышла замуж за военного и уехала из Москвы… Теперь мы с Марией Сергеевной по-настоящему подружились. Она просила звать ее, как прежде, Муней. Мы много говорили, вспоминали прошлую жизнь Маросейки. Однажды Муня сказала: «Я ношу совершенно необычный крест и никогда с ним не расстаюсь, он ПРИШЕЛ ко мне от неизвестных людей». Вынутый ею крест сначала рассматривала моя жена Елизавета, потом взял я — и вскрикнул: «Это же крест Юлии Эдуардовны Бромлей!» Что тут сделалось с Муней! Уронив голову на стол, она зарыдала и долго не могла успокоиться, только повторяла сквозь слезы: «Откуда Вы знаете Юлию Эдуардовну?» Я в свою очередь спросил: «А как крест оказался у Вас?». Вот ее рассказ. *** «Вместе с мужем я находилась в Западной группе войск. У меня была подруга Людмила, тоже офицерская жена — подруга настолько близкая, что я не имела от нее никаких тайн, кроме того, что была верующей. Обе мы, как тогда полагалось женам офицеров, окончили школу медицинских сестер. Началась война. Дивизия с боями отходила в глубь страны. Однажды наш санитарный обоз попал под бомбежку. Помочь раненым уже ничем было нельзя — только поили их водой, которую ведрами носили из протекавшего рядом ручья. Бомбежка усиливалась, немцы наступали — всех нас одидали смерть или плен. Валясь с ног от усталости, сели на пригорок. Людмила сказала: „Я верующая“, — и достала крест. Услышав это, я расплакалась от радости, и достала свой. „Есть обычай перед смертью меняться крестами, — продолжала Людмила, -помолимся и станем крестными сестрами. Возьми мой крест. Мне подарила его родственница Юлии Эдуардовны Бромлей и просила никогда не снимать. С ним связаны трагические и загадочные события, которые мне неизвестны“. По милости Божией наши части все же смогли выйти из окружения, обоз с ранеными доставили в прифронтовой госпиталь. Став крестными сестрами, мы с Людмилой еще больше привязались друг к другу. Когда рядом есть такой друг, тяготы войны переносить легче. Смерть солдата или офицера мы воспринимали как потерю близкого человека — записывали год рождения и имя каждого скончавшегося у нас на руках, и о каждом молились. На фронте я часто вспоминала Маросейку, отца Сергия Мечева, его проповеди и поучения, проникающие в душу… После войны вернулись в Москву. С Людмилой случился тяжелый инфаркт. По выходе из больницы я взяла ее к себе. Может быть, Вы навестите Людмилу и расскажете ей о Юлии Эдуардовне и о кресте? Вы не представляете, как она будет счастлива!» *** Мы с Елизаветой собрались и поехали. Людмила лежала слабенькая, окруженная взрослыми детьми и внуками, специально пришедшими послушать мой рассказ. И я рассказал все, что помнил. Скоро Людмила поправилась. Месяцев через шесть вместе я встретил ее в храме вместе с Муней. К нам Муня наведывалась часто. Во время одного из ее посещений я в очередной раз попросил показать крест, взял его в руки — и только теперь на абсолютно гладкой оборотной стороне заметил искусно выгравированные славянские буквы и чуть ниже — две тонкие линии, отстоявшие друг от друга примерно на десять миллиметров. С помощью увеличительного стекла, прочитал: «Мощи Святителя Алексия Московского». Осторожно надавил — и внезапно в сторону сдвинулась тонкая пластинка. В открывшемся углублении лежали две маленькие горошины из воска, в который обычно закатывались частицы святых мощей, и крохотная записочка, пожелтевшая от времени. Не смея ни к чему прикоснуться, я вставил пластинку на место. Муня рассказала о случившемся своему духовному отцу Александру (Егорову) — почти с самого начала своего служения в храме Илии Пророка в Обыденном переулке он духовно окормлял и членов Маросейской общины (о нем см. «Московский журнал». N 7 за 2000 год). Батюшка попросил меня вновь сдвинуть пластинку, долго молился, потом достал восковые горошины и сказал: «В записке говорится, что это частицы мощей святителей Петра и Алексея. Такие кресты называются мощевиками, берегите его». Людмила умерла в 1984 году, а Муня (Мария Сергеевна) в 1987-м. Отпевал их обеих отец Александр (Егоров). *** Вспоминаю рассказ Муни о том, как они с Людмилой записывали имена умерших на их руках бойцов. Возвратившись же после войны в Москву, поехали в Троице-Сергиеву лавру и отдали этот список — около шестисот человек — на годовое поминание… Упокой Господи души усопших раб Твоих Юлии, Ксении, Марии и Людмилы в обителях Твоих. *Отрывок из готовящейся к печати мемуарной книги В.В.Быкова — старейшего прихожанина московского храма святителя Николая в Кленниках на Маросейке.
