Жить и помнить

Воспоминания Н.Б.Коростелева о своем отце — Борисе Васильевиче — ученом-аэродинамике, интеллигенте «старой школы», человеке высокой традиции и трагической судьбы.

Человеческое измерение Истории — таковы суть и пафос нашей традиционной рубрики «Свет памяти»: личные воспоминания о людях ушедших — выдающихся и «простых», в судьбе которых преломилось Время, запечатлелась Эпоха.
Николай Борисович Коростелев, профессор Московской медицинской академии имени И.М.Сеченова, врач-гигиенист, историк медицины, давний автор «Московского журнала», в «приватных» редакционных разговорах иногда вспоминал своего отца Бориса Васильевича Коростелева — ученого-аэродинамика, интеллигента «старой школы», человека высокой традиции и трагической судьбы. В конце концов мы так и сказали: «Напишите об отце, это Ваш долг».
Н.Б.Коростелеву, далеко не молодому и чрезвычайно занятому, исполнить это было нелегко. «Сколько раз я приступал к написанию рассказа (?), очерка (?), документальной повести (?) о Борисе Васильевиче Коростелеве! Но не хватало ни времени, ни сил довести дело до конца. И вот мне перевалило за 70. Оттягивать больше некуда, завтра может быть поздно! Да, это мой долг — и не только сыновний. Достаю и раскладываю документы, дневники, старые записи…»

Выписка из метрической книги свидетельствует, что Борис Васильевич Коростелев рожден 14 августа, крещен 15 августа 1889 года в селе Пушкино Московского уезда. Родители: запасной фельдфебель 7-го гренадерского Самоштского полка Василий Егорович Коростелев, из мещан города Стародуба Черниговской губернии, и законная жена его Ольга Платоновна; оба православного вероисповедания. Крестной матерью была бабушкина сестра, «кандидата офицера Несвижского полка Платона Григорьева Григорьева дочь, девица Мария».
О дедушкиных родителях мне ничего неведомо. А вот о Платоне Григорьевиче Григорьеве бабушка рассказывала много любопытного. Взять хотя бы то, что в молодости он был денщиком у М.Ю.Лермонтова. Помню бумажку с характерным росчерком поэта — требование отпустить овса для лошади. Бумажка хранилась в заветной синей бабушкиной коробке. Там же находился документ, с которым связана весьма романтическая и даже трагическая история. Передаю ее со слов бабушки.

Вышеупомянутая «девица Мария», будучи еще совсем юной, однажды увидела в иллюстрированном журнале фотографию американского писателя А.Л.Гиллина. Здесь же сообщалось, что он прибывает в Петербург. Это был немолодой и довольно некрасивый человек, похожий внешне на сказочника Андерсена. Маша давно увлекалась его творчеством, без конца перечитывала романы «От черной избы до Белого дома» (о Линкольне) и «Крепость Молчания Синг-Синг». Недолго думая, она отправилась в северную столицу — без денег, одетая явно не по погоде. Нашла гостиницу, где остановился Гиллин, но швейцар наотрез отказался ее впустить. Несчастная девушка обреченно стояла у входа, дрожа от холода. Неожиданно появился Гиллин с переводчиком. Маша бросилась к нему; в руках она сжимала журналы с его портретом и романами. Гиллин был тронут. Он поселил юную поклонницу в гостинице, купил ей одежду. А дальше — влюбился со всей страстью стареющего холостяцкого сердца. Родителям ничего не оставалось, как согласиться на брак. После свадьбы молодые отправились через океан в Америку. Во время плавания Маша простудилась и умерла. Похоронив ее в Штатах, Гиллин «заболел» Россией. Он выучил русский язык, часто приезжал на родину своей покойной супруги, ходил по «Машиным» тропинкам, посещал «Машины» заветные уголки, подолгу сидел у пруда на «Машиной» скамье, написал большой роман о своей любви к Маше (на русском языке не издавался). До самой смерти Гиллин поздравлял Машиных родителей с праздниками. Одно из этих поздравлений и хранила бабушка в синей коробке рядом с лермонтовским автографом.

Рано выйдя замуж, бабушка никогда нигде не работала, занималась детьми. Дедушка, Василий Георгиевич, был околоточным. После Октября 1917 года его довольно долго не трогали, однако примерно в 1930 году сослали. Родня объясняла это тем, что дед так и не бросил должности церковного старосты.
У дедушки с бабушкой было восемь детей. Машенька умерла в младенчестве. Остальных можно видеть на фотографии: Борис, Евгений, Анна, Елизавета, Сергей, Александра (умерла в раннем детстве), Серафим. Кроме Александры и Машеньки, все прожили долгие жизни — каждый по-своему. Здесь я сделаю еще одно отступление, чтобы рассказать о Евгении Васильевиче, брате отца и моем родном дяде.

Опять же, со слов бабушки, Евгений был сущим семейным бедствием. Десятилетним мальчиком он стащил отцовский револьвер и отправился в Африку воевать за буров против англичан. После поимки и возвращения домой отец его жестоко высек.
В 1916 году, Евгений, живя в Подольске, где руководил пулеметной школой, женился… на моей маме! Затем его отправили на фронт. С ним поехала и молодая жена, ставшая военнослужащей. Мама говорила, что служила в женском батальоне. Что это за батальон, не знаю. Так или иначе, сохранилась фотография: мама в военной форме.
Потом маму контузило и ее отправили к родителям в Воронеж.
Годы гражданской войны дядя Женя провел бурно: был у белых, у зеленых, у красных… К кому-то из них он однажды угодил в плен. Приговоренных к расстрелу пленных построили на краю большой ямы. За секунду до залпа дядя Женя упал навзничь; его завалило телами убитых. Ночью он выбрался.
В Воронеже дядя Женя пустился в довольно рискованную авантюру: нанял мальчишек, которые в пузырьки из-под ликера наливали самогон с различными красителями, а пробки заливали сургучом. Такого «ликера» изготовили вагон, что повлекло после реализации «продукции» массовое отравление. Дядю искали. Даже якобы напечатали афишу с его приметами, позже послужившую ему перед большевиками индульгенцией.
Какое-то время дядя был в Ярославле, женился (продолжая состоять в браке с моей мамой) на примадонне местного театра Наварской и будто бы стал Коростелевым-Наварским. Затем переехал в Тулу, где работал учителем рисования до самой смерти в 1941 году. У Наварской от него было трое сыновей — Вадим, Лев и Глеб, у мамы — сын Игорь, рожденный в 1919 году.
Я долго хранил дядины гербарии. Поразительно то, что, судя по датам на этикетках, он собирал их в самый разгар гражданской войны. До сих пор у меня хранятся и искусно выполненные им виньетки к ресторанному меню.

Как уже говорилось, в 1919 году в Воронеже у мамы родился сын Игорь. После смерти родителей мама с младенцем на руках перебралась в Москву и поселилась в нашей квартире в Замоскворечье, в Старо-Толмачевском переулке, где жили дедушка с бабушкой, две их дочери и два сына. Скоро стало известно, что у Евгения новая семья.
В 1921 году вернулся в Москву старший сын Борис, мой отец. Он быстро привязался к Игорю; тот отвечал ему столь же глубокой привязанностью. Однажды Игорь попросил Бориса Васильевича: «Гоня (так он его называл), женись, пожалуйста, на маме!»
В 1924 году мальчик умер от гнойного аппендицита. А в 1928 году его желание исполнилось: мои родители обвенчались. В 1929 году родился я.

Со слов бабушки Ольги Платоновны, ее старшенький, Боря, рос послушным, ласковым, заботливым. К праздникам у него для всех были готовы подарки, а также стихотворные поздравления. Например:

В День Ангела дорогого папани!
Папаня! В день для Вас священный
И радостный для нас,
Родитель наш неоцененный,
Спешу поздравить Вас.
И много, много лет Вам в счастьи
Желаю я прожить.
Не видеть горестей, несчастий,
Под старость не тужить.
Любящий сын Ваш Борис

«Папаня» — так тогда выражались в мещанских семействах.
Всю жизнь (кроме лет, проведенных в лагере) отец вел подробные дневники. Мама рассказывала, что при аресте забрали огромную стопку тетрадей. Сохранились лишь две. Одна из них — маленькая, больше похожая на блокнотик, — содержит записи мальчика лет двенадцати. Неустоявшийся детский почерк. Проставлены числа и дни недели, год не указан. Погода, события училищной и домашней жизни… 10 октября: «Лиза мне не подготовила урок, и я был на нее сердит». 3 октября, пятница: «Дома у нас была бабушка, она привезла нам мармеладу и сдобы…» Попросил у мамаши копейку и купил тетрадку. В другой раз за 25 копеек купил дюжину карандашей. За чертежной бумагой бегал на Кузнецкий мост в магазин «Мюр и Мерилиз», но магазин оказался закрыт. В тот же день ходил в церковь. Играл в снежки, в войну, в жмурки, катался на коньках. 6 октября, понедельник: «Когда я шел из училища по Александровской улице, ставили первый электрический столб».
В 1906 году Борис Коростелев окончил пять классов реального отделения и поступил в первый класс механического отделения Московского промышленного училища в память 25-летия царствования Императора Александра II. Учился изрядно, о чем можно судить по аттестату: 19 пятерок при 6 четверках. В свидетельстве Императорской Академии художеств от 21 апреля 1908 года говорится о том, что ученик Московского промышленного училища Коростелев за присланные работы удостоен похвалы. Подписано оно председателем конкурсной комиссии Михаилом Петровичем Боткиным, известным художником, академиком исторической живописи, искусствоведом.
В 1910 году Борис Коростелев получает звание техника по механической специальности и поступает в Высшее техническое училище. Здесь он увлекается экспериментальной аэродинамикой, слушает курс лекций самого Н.Е.Жуковского по воздухоплаванию, активно участвует в Воздухоплавательном кружке при МВТУ, в постройке и испытании самолета типа БЛЕРИО (историк отечественного самолетостроения В.Б.Шавров рассказывал мне, что вместе с отцом над этим самолетом работал А.Н.Туполев), а позднее, в 1913 году, — в создании первого геликоптера системы Б.Н.Юрьева. Одновременно изучает иностранные языки, рисует, штудирует философские трактаты, продолжает поэтические опыты. Вот отрывок из большого стихотворения (11 июля 1910 года) — по всей вероятности, «программного»:

…внося свою лепту работы,
Он строит всеобщее благо страны.
Нет разницы в том, что какие заботы
Он выполнить может. Неравно даны
Способности людям. Один может много,
Другому не вынести жребий его,
Но была б лишь искра желанья святого —
Трудом своим правым добьется всего.

Хоть трудно сказать, какой труд нам нужнее
И кто нам полезней работой своей,
Но есть ли какая забота важнее,
Чем жизнь, посвященная жизни людей.

По-прежнему ведет дневник. Вторая сохранившаяся тетрадка — за 1906 год — почти вся посвящена некой Груне, к которой семнадцатилетний Борис питает чистое возвышенное чувство. Запись от 12 января: «Груня - простая добрая девушка, но все-таки она сама не позволит и такой поступок, как пройтись с ней под ручку…»
Окончить МВТУ помешала первая мировая война. Борис Коростелев направляется механиком на один из уральских военных заводов. После мировой началась война гражданская, так что командировка затянулась до 1922 года (в некоторых документах стоит 1921 год), когда Борис Васильевич наконец вернулся в Москву и поступил на работу в Центральный аэро-гидродинамический институт (ЦАГИ), где снова занялся теоретической и экспериментальной аэродинамикой.

Бывая на Пятницком кладбище и проходя мимо могилы академика Александра Ивановича Некрасова, я с благодарностью вспоминаю, что именно он подписал подробнейшую справку (17 страниц) о научных трудах и практической деятельности Б.В.Коростелева за 1922 — 1930 годы.

ДИРЕКТОРУ ВЫСШЕГО АЭРОМЕХАНИЧЕСКОГО УЧИЛИЩА

Протоколом N 70 по ВАМУ мне было поручено ознакомиться с практической деятельностью и научными трудами сотрудника ЦАГИ Бориса Васильевича Коростелева.
Вопросами экспериментальной аэродинамики Б.В.Коростелев интересуется с 1910 года.
В этом году он слушал курс лекций по «воздухоплаванию» Н.Е.Жуковского и, состоя в «Воздухоплавательном кружке» при МВТУ, участвовал в постройке и испытаниях студенческого самолета системы БЛЕРИО. В 1913 году он принял участие в постройке и испытаниях первого опытного геликоптера системы Б.Н.Юрьева.
В Центральном Аэро-Гидродинамическом институте Б.В.Коростелев штатным сотрудником работает с 1922 года и занимается вопросами теоретической и экспериментальной аэродинамики, причем центром тяжести в его работе является геометрия аэродинамического профиля.

Отсюда следует, что с 1910 по 1914 год, до мобилизации, Борис Васильевич уже работал механиком и успел проучиться в МВТУ один-два курса.
Далее в справке перечисляется сделанное Б.В.Коростелевым: изобретения, открытия, новаторские научно-технологические разработки… Остановлюсь лишь на некоторых.
За создание прибора для построения аэродинамических профилей, названного «эксперограф», отец в 1928 году получил премию ВСНХ в размере 1000 рублей — немалые деньги по тем временам. «Первая модель «Эксперографа», спроектированная и собственноручно построенная Б.В.Коростелевым, в настоящее время находится в Аэрохиммузее, в Институте же построен такой же другой прибор, обладающий рядом улучшений и большей жесткостью… В немецкой, французской и японской специальной литературе появились заметки о приборе «Эскперограф».
«(1927 г.) В процессе изыскания методов более точного и быстрого построения теоретических профилей Б.В.Коростелевым был придуман прибор «Конформатор».
«(1926 — 1929 гг.) В процессе технического осуществления как конформных преобразований, связанных с теорией аэродинамических профилей, так равно и построения самих профилей Б.В.Коростелевым придуман ряд приспособлений… облегчающих технику этих построений». Речь идет о таких приборах, как эллипсограф, дуговой циркуль, универсальная малка.
«С момента создания (1926 г.) крыловой группы при Экспериментально-аэродинамическом отделе Института Б.В.Коростелев руководит ее работами… Группа (ныне секция) за время существования дала ряд законченных, частью напечатанных трудов, некоторые из которых уже использованы в авиапромышленности и получили одобрение приезжающих в СССР иностранных специалистов».
И так далее… Спрашивается, для чего же писалась столь подробная справка? Ответ на это дает заключение.
«Ознакомившись с деятельностью Б.В.Коростелева в области экспериментальной и теоретической аэродинамики за время его пребывания в Институте, с содержанием и характером проведенных и написанных им научных трудов, а также с проявленным им умением руководить научными работами своих сотрудников, прихожу к заключению, что Б.В.Коростелев вполне заслуживает присвоения ему квалификации инженера по аэродинамической специальности».
То есть руководитель научной секции прославленного ЦАГИ, автор теоретических трудов и изобретений не был даже дипломированным инженером, так как из-за мобилизации не успел окончить МВТУ! Справка прилагалась к ходатайству о присвоении Борису Коростелеву звания инженера. В конце концов он получил и это звание, и ученую степень.

Сколько языков знал отец? Судя по рассказам родных, по составу его библиотеки, — около десятка. Английским, французским, немецким, испанским, итальянским, польским, украинским владел он наверняка. Осталось много книг на шведском, самоучители японского языка, тетради с записями к изучению узбекского, турецкие словари и книги. Тысячи «номерков» (карточек с переводами иностранных слов) хранились в специально изготовленных ящичках.
Было много книг по философии, сплошь испещренных карандашными пометками. В 1951 году, когда в нашем институте «за умствования» арестовали нескольких студентов, я по совету друзей сжег десятки томов.
Со школьных лет Борис Васильевич увлекался рисованием. Во всех поездках и даже просто на прогулках с ним был альбомчик или небольшие картоны. До самого ареста посещал изостудию при Доме ученых. Любил мастерить: строгал, выпиливал, паял — дома и на работе, где собственноручно изготовлял изобретенные им приборы.
Мама рассказывала о разгоревшемся однажды споре отца с младшим братом. Брат говорил, что если Бог не дал человеку таланта в каком-нибудь деле, то ничего он в этом деле не добьется. Папа отвечал: «Терпение и труд все перетрут». И пообещал через год научиться играть на мандолине и «дать концерт». Он начал усиленно заниматься, брал музыкальные уроки. Прошел год. Все успели забыть о споре и были немало удивлены, когда отец созвал родню — и дал-таки концерт. Он и позже охотно играл нам, детям, простенькие пьесы: «Камаринская», «Светит месяц"…
Шахматистом был заядлым, держал горы шахматной литературы, по выходным ездил в Дом ученых, где кипели шахматные сражения. Один из постоянных партнеров, академик Сергей Алексеевич Чаплыгин, когда я приезжал сюда с отцом, неизменно сажал меня на колени, называя не по имени, а «мальчик» или «хороший мальчик». Колени у академика были острые, борода, щекотавшая мне макушку, — жесткая. Но я терпел, помня, с каким благоговением все вокруг говорили об этом человеке.
Веровал отец глубоко и горячо (в отличие от матушки, веровавшей чисто ритуально), регулярно ходил в церковь; хорошо зарабатывая, ежемесячно посылал переводы репрессированным священникам и монахиням. Очень бережно относился ко всему живому. Иногда только позволял себе сорвать цветочек любимой скабиозы и поставить в рюмку.
Жизнь отца протекала по твердо установленному распорядку. Утром он шел на работу, с работы — в библиотеку. Домой возвращался часам к семи, обедал, смотрел газету, ложился отдыхать. Часа на полтора засыпал, а затем работал до глубокой ночи.
В пище был крайне непривередлив. Мяса не ел, рыбу — лишь изредка. Водки не употреблял. По очень большим праздникам позволял себе рюмку-другую кагора. Никогда не курил и очень огорчался за маму, грешившую этим.
Одевался «по-инженерному»: косоворотка, тужурка, форменная фуражка. Все бы ничего, да вот пуговицы на тужурке были дореволюционными, с царскими орлами. Так ходил он аж до 1928 года. Но однажды в трамвае на него набросилось несколько подвыпивших граждан: «Буржуй недорезанный, бей его!» Случилось это, к счастью, на остановке. Мама схватила мужа за руку и буквально вытащила из вагона. Дома молча спорола скандальные пуговицы и пришила другие — с безобидными инженерными символами.
Уверен, что история с пуговицами была единственной отцовской «контрреволюционной акцией». И все же этого добрейшего человека в 1937 году арестовали и приговорили к пяти годам лагерей «за контрреволюционную деятельность».

Мне много приходилось читать и слышать о том, как родные и близкие арестованных тут же отворачивались от них и от их семей. В нашем случае все произошло наоборот (за единственным исключением, о котором я предпочитаю здесь не упоминать). Академик С.А.Чаплыгин, будучи уже глубоким стариком, писал письма и заявления в разные инстанции, куда-то ходил, хлопотал. Мне об этом рассказывали два папиных сослуживца: ученый секретарь ЦАГИ Борис Алексеевич Ушаков и профессор Константин Константинович Федяевский. Б.А.Ушаков и его жена, моя крестная мать Галина Валентиновна, трогательно заботились о нас с мамой: приносили продукты, помогали собирать посылки для отца. В годы войны Б.А.Ушаков разыскал нас в далекой марийской деревне. Как же мы были удивлены и тронуты, когда получили от него перевод! Однажды прислал деньги и К.К.Федяевский.

Сохранилось 28 отцовских писем и 17 телеграмм из заключения.
«Несмотря на долгую дорогу и на некоторые неудобства, я ее хорошо перенес и сейчас чувствую себя здоровым и бодрым, нахожусь в сравнительной свободе, на вольном воздухе, и с надеждой смотрю в будущее, рассчитывая еще поработать на благо родины и своих близких» (Владивосток, 1 октября 1937 года). Далее отец подробно описывает дорогу, просит прислать две книги: «Комплексные переменные» Привалова и «Эллиптические функции» Куранта, писчей бумаги и маленькую счетную линейку. Очевидно, это первое письмо.
«Многие уже получили ответные телеграммы из Москвы и в большинстве случаев ответы благоприятные, т. е. семьи на прежней квартире. Но бывают случаи, что семья выселяется. Я очень бы советовал выяснить в официальном порядке, не грозит ли вам выселение… Если грозит такая неприятность, то лучше уехать заранее в ту зону, где не грозит выселение…» (Владивосток, 14 октября 1937 года).
«Недавно получил оставшиеся за Москвой деньги (45 р.), немного поделился с товарищами, у кого нет денег на телеграмму, купил себе немного печенья и конфет. Купил также хлеба для подкрепленья, перед отправкой. Теперь одно желание: выбраться из транзитных лагерей и скорее отправиться на место назначения» (Владивосток, 18 октября 1937 года).
«Ты пишешь, что собираешь еще посылку, и в ней участвуют родные и знакомые. Моя искренняя благодарность всем за память обо мне. Ты пишешь также, что была в гостях у дяди и тети. У вас, значит, все идет по-прежнему, и я рад, что это так. Я же далек от всего. Но ничего, будем надеяться на лучшее будущее. Крепко целую тебя, моя верная женка. Любящий тебя до последнего часа твой муж Борис. Я живу по-прежнему. Здоров. Работаю» (поселок Спорное, 20 ноября 1938 года).
«…унывать не стоит, и у меня складывается крепкая уверенность, что освобожусь раньше срока и мы увидимся раньше, чем предполагаем. Если ты думаешь хлопотать о моем деле, то не стоит… Я осужден особым совещанием, и никто моего дела пересматривать не будет, но освободить досрочно могут» (Спорное, 6 октября 1939 года).
Да, после снятия и расстрела Ежова и прихода Берии часть политических заключенных была освобождена, что внушало надежду и остальным.
И, конечно, во всех письмах — о сыне. Радуется, что тот отличник, много читает, собирает коллекции. «Пусть он помнит, что природа — закрытая книга для тех, кто к ней холоден, и наоборот, чудеса природы шаг за шагом открываются тому, кто терпеливо, настойчиво и с любовью посвящает свою жизнь ее изучению».

«Письмо это передаст тебе Устин Митрофанович Лабзин, начальник карбюраторного цеха Автобазы N 3. Он был моим начальником до самого его отъезда. Он относился ко мне всегда хорошо и предупредительно… О нем у меня самые лучшие воспоминания. Поблагодари его за хорошее отношение и прими его как можно любезнее. Он расскажет все о моей жизни».
Я помню, как принимали Лабзина, как мама бегала по знакомым и просила денег, чтобы достойно угостить и хоть чем-то одарить человека, столь доброжелательно отнесшегося к ее мужу (впоследствии, листая дело отца, я под всеми положительными характеристиками неизменно обнаруживал подпись Устина Митрофановича).
«Я живу, поскольку можно жить в этих условиях, хорошо. Работаю уже два года токарем, и работа мне нравится… Живу в помещении агитбригады, так как я состою в оркестре, где играю на домре (альт). Помещение у нас культурное, чистое и светлое, есть картины, радио, печка с коробками для кипячения воды… Хотя я ничем не могу материально помочь вам, но все же в течение нескольких месяцев я собрал тебе несколько деньжонок (350 р.). Их передаст Устин Митрофанович. Что касается моего дела, то сейчас нахожусь в нерешительности. Раньше я считал, что ничего писать и хлопотать не стоит, главным образом, потому, что неизвестно, что и писать. Но за последнее время лагерники начали часто получать телеграммы от домашних, что их дела находятся у прокурора на пересмотре, и даже по „особому совещанию“, и бывали случаи досрочного освобождения. Может быть, тебе стоит сходить к прокурору и узнать о моем деле и как-нибудь продвинуть его. Хорошо если бы сходила Аня (сестра. — Н.К.). Осужден я по подозрению в к-р деятельности и дали мне 5 лет. 3 года отбыл, осталось два года» (7 января 1941 года).
Это была одна из последних весточек…

С началом войны переписка прервалась. Мы жили, как я уже говорил, в марийской деревне. Мама продолжала посылать в лагерь посылки — главным образом, сухари. Зимой 1942 года наполовину пустой мешок вернулся с извещением, что адресат выбыл. А вскоре принесли похоронку…
Мама несколько дней не выходила на колхозные работы, лежала ничком и беспрестанно плакала. Потом, словно очнувшись, встала и твердо сказала: «Не верю, он живой!» Думаю, тут сыграли свою роль широко бытовавшие во время войны истории об ошибочно отправленных похоронках, о чудесных избавлениях от верной смерти… Если на фронте ошибаются полковые канцелярии и даже сама смерть, — почему не мог ошибиться НКВД?
Мама вновь преисполнилась всегдашней жизнерадостностью и энергией. Снопы возить, дергать лен, копать, полоть, пилить дрова — она ни в чем не отставала от «природных» крестьян, в то же время оставаясь красивой, стройной, элегантной. К ней не раз сватались. Помню сватовство вдовца Федора, здоровенного мужика с черной как смоль бородой. Пришел вечером к нам в избу, принес гостинцы: щучки и карпы, в пруду пойманные, яйца в решете. Пришел не один, с двумя дочками.
- Смотри, Ляксевна, смотри… все оставлю тебе — дом, корову, овечек… Как я в армию пойду, на войне в игрушки не играют, убьют меня — как робята одни останутся? Их у меня четверо, в тревоге служить буду. Твоему Николаю родными станут. На него дом оставлю, он уже большой… - (мне в ту пору минуло двенадцать). — А вернется твой муж — уйдешь, истинный крест!
Девочки, причесанные и принаряженные по такому случаю, с надеждой смотрели на маму. Мне показалось, что мама заколебалась, потом глянула на меня, прочла на моем лице крайнее неодобрение и твердо ответила:
- Нет. Спасибо тебе, Федор, не могу я мужа мертвым считать, верю: живой. А за детьми пригляжу…
Вскорости Федора взяли на фронт, а через несколько месяцев пришла похоронка. Узнав о его гибели, мама всплакнула.
Сватались к маме и позже. Некоторым она симпатизировала, но всем отказала, так и оставшись верна памяти мужа.

В 1953 году, будучи на производственной практике в Алексине Тульской области, я узнал об аресте Берии. Тотчас собрался и выехал в Москву. Первые слова мамы были: «Хлопочи о реабилитации!» Я тотчас написал от имени мамы первое заявление…
Сколько таких заявлений пришлось нам писать впоследствии!.. Теперь не сосчитать, ибо все официальные отказы рвал и выбрасывал, зарекаясь больше унижаться. Однако мама настаивала. Кроме желания восстановить справедливость, тут была и чисто бытовая причина: меня как сына врага народа то и дело вычеркивали из списков — то на поступление в аспирантуру, то на заграничную поездку. И хлопоты возобновлялись вновь и вновь. Так продолжалось до 1960 года, когда Вадим Борисович Шавров посоветовал: «Обратитесь к Андрею Николаевичу Туполеву, он сейчас в фаворе и наверняка помнит вашего батюшку, ведь у Жуковского вместе БЛЕРИО испытывали».
Я послал Туполеву письмо. Очень скоро пришел ответ: «А.Н.Туполев Ваше письмо получил и просил меня с Вами поговорить. Прошу позвонить мне по телефону… Николай Николаевич Бураков». Я позвонил и услышал обнадеживающие слова: «Андрей Николаевич тепло вспоминает вашего батюшку и будет хлопотать о его реабилитации».
В самом деле, скоро нам сообщили, что дело пересматривается; я вдруг стал выездным; именно находясь в зарубежной поездке, узнал о долгожданной реабилитации. Вернувшись в Москву, сразу отправился в прокуратуру, в первую очередь горя нетерпением узнать, почему с реабилитацией тянули целых семь лет.
Меня встретил худой, интеллигентного вида человек в очках, выглядевший утомленным, печальным и даже виноватым. «После каждого вашего заявления мы вызывали на собеседование одну женщину, проходившую по делу вашего отца. Так вот, она всякий раз подтверждала, что в составе целой группы действительно занималась контрреволюционной деятельностью вместе с Коростелевым. Причем сообщала все новые подробности… После вмешательства Туполева ее вызвали опять, однако на сей раз она оказалась в психиатрической больнице. Тогда внимательно перечитали ее показания, и стало ясно, что их давала душевнобольная…»
Пораженный, я молчал, позабыв копившиеся годами горечь и негодование, — все это представлялось теперь бессмысленным. Из прокуратуры я вышел уже только с одним желанием: почтить память отца.
Случай представился в 1964 году, во время магаданской командировки. Отсюда предстояло добраться до поселка Спорное, что значился на конвертах отцовских писем.
В Спорный я приехал, когда на термометре было 56 градусов ниже нуля. Кто-то из старожилов сказал, что умерших заключенных хоронили рядом с котлованом. Отыскал котлован, положил на снег привезенную из Москвы вечнозеленую ветку, набрал в коробочку землицы.
В Москве эту землю мы погребли по христианскому обычаю на Пятницком кладбище неподалеку от могилы родителей отца, поставили крест. Однако точное место гибели отца и его захоронения продолжало оставаться неизвестным. С годами эта неизвестность мучила все больше. Надо было ехать на Север опять. Поездку предложил подросший сын Борис — он тоже хотел знать, где лежит его дед.

Самолет приземлился в аэропорту Певека. Я тотчас позвонил в Магадан Михаилу Александровичу Ильвесу, журналисту и писателю (позднее он напечатал книгу о своем дяде К.А.Ильвесе, С.П.Королеве и других — в том числе и о Б.В.Коростелеве), телефон которого дали мне московские знакомые. Михаил Александрович сказал, что отец погиб не в Спорном, а в другом месте. Однако начать следует с Магадана, где находится его дело. Мы отправились в Магадан. Увидеть дело в этот раз не удалось, так как отсутствовал начальник, от которого сие зависело. Тогда Ильвес порекомендовал лететь в Оротукан: там есть добрые люди, готовые оказать всяческое содействие. 15 июня 1991 года мы прибыли на Горно-обогатительный комбинат и в отделе кадров разыскали Ивана Ивановича Турчина. Турчин отвел нас к директору комбината Ивану Ивановичу Арапову. Тот отнесся к нашей миссии с сочувственным пониманием. Попили у него чая и отправились.
Кроме нас с Борей, Турчина и молодого парня-шофера в машине оказался сухой жилистый старик: Александр Степанович Верушкин, сидевший в том же лагере, что и отец, правда, позднее. Лагерь находился на заброшенном ныне прииске Золотистом. Александр Степанович взялся указать дорогу, которую он едва ли не единственный еще помнил.
Миновали ручей Таежный (оказавшийся, как и все здешние «ручьи», рекой, и препорядочной), затем ручей Крахмальный. Наконец открылась она сама — Колыма. С сопки хорошо проглядывалась ее полноводная мощь. Эх, Колыма, Колыма…
В поселке Среднекан к нам присоединился еще один попутчик — Борис Григорьевич Кислов, живущий на Колыме с 1948 года. Кислов уверенно направлял наш путь. Верушкин, всплескивая руками, вспоминал: «Тут тонул… тут замерзал… тут в кювет угодил… Шоферил я здеся…»
После реки Среднекан уже не встретишь машин. Нас окружает исковерканная земля, напоминающая изрезанное морщинами лицо Верушкина. «Ох, землица, рытая-перерытая, как же изуродовали тебя! — причитает он. — Все золото проклятое…» «Да-а, прошлись не по одному разу», — вторит Кислов.
«Вот и река Золотистая», — Турчин разворачивает переснятый план. Дорога идет среди тощих лиственниц. Постепенно они редеют, расступаются. «Лагерь находился на этом месте, - убежденно говорит Кислов. — Здесь были бараки… там кухня…» Мы видим заваленную ржавыми консервными жестянками яму. Верушкин поднимает с земли какой-то котелок, его трясет: «Может, я ел из него, а может, твой отец…»
Наталкиваемся на небольшое кладбище. Кое-где кресты — одни упали, другие, покосившись, еще стоят. На кладбищах Чукотки и Колымы кресты — большая редкость. А вот на лагерных встречаются частенько. Спутники рассказывают мне парадоксальную вещь: оказывается, кресты ставили над могилами вольнонаемных и охранников, заключенным же полагались столбики с табличками. Турчин вычисляет, где должны быть их захоронения. Наконец показывает: «Полагаю, что здесь». И уже твердо: «Да, здесь».
Мы стоим молча. Того, что творится в душе, словами не передать.
Потом выпиваем по маленькому стаканчику. Боря читает молитву…

Снова в Магадане. Дозвонился до начальника информационного отдела подполковника Стефана Ануфриевича Блинды. Сразу спросил, возможно ли снять ксерокопию с дела. Подполковник ответил, что это запрещено. И вообще дела предпочитают не показывать. Из протоколов можно узнать фамилии людей, дававших показания. Есть опасность, что начнут мстить.
Я сказал, что интересующее меня дело — «пустое», то есть в нем нет протоколов допросов. «А зачем вам „пустое“ дело?» — «Но ведь это дело моего отца…» Наконец Блинда назначил встречу на шестнадцать часов. Звоним из вестибюля. Блинда спускается к нам, ведет нас в архив, перепоручает симпатичной блондинке. Снять копию разрешает только с выписки и велит блондинке глядеть в оба. Мы сразу сняли дозволенную копию.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА
Особого Совещания при НКВД СССР
от 9 июля 1937 года

Слушали
6. Дело N 10 719 о Коростелеве Борисе Васильевиче, 1889 г. р.
Постановили
Коростелева Бориса Васильевича за к/р деятельность заключить в исправительный исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с З/V — 1937 г. Дело сдать в архив.

Отв. Секретарь Особого Совещания ЛАКЗИН

Мы с Борей читаем внимательно, стараясь запомнить побольше. Вот ордер на арест за N 1584. Огромная, красным карандашом, подпись: «Фриновский». И еще куча подписей с указанием чинов.
Арестовали Бориса Васильевича Коростелева 3 мая. «Судили» 9 июля.
Сентябрь 1937 года. Отметка: «Владивосток». Потом — «поселок Спорное». Работает на автобазе N 3. Токарь, слесарь… Часто хвалят. Привел в порядок инструменталку… Довольны. Поощрение: на 6 дней скостили срок. В мае 1941 года объявлена последняя благодарность — за хорошую работу, примерную дисциплину (написано: «дестеплина») и участие в культурно-массовой работе (играл на домре). Вдруг (июль 1941 года) — приказ об аресте на 10 суток за попытку нелегальной переписки с родственниками. Тогда и перевели на Золотистый? Финальная запись: умер 25 декабря 1941 года от истощения и воспаления легких. Запомнилась фамилия врача — Зусина. Похоронен в 900 метрах от лагеря на глубине 1,5 м.
Последний раз пролистываем содержимое старых папок. Блондинка провожает нас к выходу.
Мы сделали все, что должны были и могли сделать. Нам остается теперь только одно: жить и помнить…