В центре современного города Дзержинского расположен Николо-Угрешский ставропигиальный мужской монастырь — один из красивейших в Подмосковье. Факт, известный разве что биографам русского писателя-мыслителя Константина Николаевича Леонтьева: в этом монастыре совершился один из актов его религиозной драмы… Много потрудился для обители преподобный Пимен, в миру Петр Дмитриевич Мясников, вологодский уроженец, в 1838 году принявший в этом монастыре постриг и вскоре преобразовавший его из штатного в общежительный. При этом Пимен был возведен в сан игумена и назначен настоятелем Угреши, где его тщанием выстроены пять церквей. В 1858 году митрополит Московский Филарет (Дроздов) возвел Пимена в сан архимандрита. Среди прочего основал архимандрит и скит, и именно в нем зимой 1874 года оказался Константин Леонтьев, по приглашению Пимена поступивший в обитель послушником. Нелегко пришлось здесь философу, литератору, дипломату, и полгода спустя он покинул Угрешу. «Телесно мне через 2 месяца стало невыносимо, — писал Леонтьев в неопубликованной „Исповеди“, — потому что денег не было ни рубля, а к общей трапезе я никак не мог привыкнуть… Ел только, чтобы прекратить боль в желудке, а сытым быть и забыл, как это бывают сыты… Отец Пимен звал меня дураком и посылал в сильный мороз на постройки собирать щепки… Братия была груба и завистлива. Старались подвести и нарочно очень худо говорили об игумене, а я защищал его и просил оставить эти разговоры». Скит, где провел полгода своего незадавшегося послушничества 44-летний Леонтьев, эстет, почитатель всего яркого и самобытного, враг всякого усреднения и опрощения, располагался в северо-западной части обители, недалеко от Среднего Монастырского пруда, возле построенного в середине ХIХ века деревянного храма апостолов Петра и Павла (после упразднения монастыря в 1925 году храм не раз перестраивался и лишь 70 лет спустя, когда монашеская жизнь в Угреше возобновилась, приобрел прежний вид). Вряд ли угрешские монахи догадывались, кто он на самом деле — этот послушник, производивший, по отзывам друзей, «впечатление утонченно развитого русского барина». Что же побудило его принять приглашение настоятеля Пимена и в результате целых полгода удостаиваться от последнего звания «дурака»? Потомственный дворянин Константин Леонтьев родился в 1831 году в сельце Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии. Сельцо принадлежало его отцу Николаю Борисовичу, небогатому помещику, человеку весьма легкомысленному, которого в молодости за буйство изгнали из гвардии в чине прапорщика. Воспитанием детей занималась его супруга Феодосия Петровна, выпускница петербургского Екатерининского института благородных девиц, происходившая из старинного дворянского рода Карабановых. Десяти лет от роду будущего философа определили в смоленскую гимназию, где его опекал брат матери генерал-майор Владимир Петрович Карабанов. После смерти генерала мальчика перевели кадетом в Дворянский полк, расквартированный в Петербурге, но там он, будучи от природы весьма болезненным, продержался недолго. Окончив с отличием калужскую гимназию, он поступил, опять же по настоянию матери, в Московский университет на медицинский факультет, не чувствуя к медицине ни малейшего влечения. Учеба по принуждению, постоянные хвори, опасливая мысль, не чахоткой ли болен, привели студента к стремлению забыться в писательстве, и из-под его пера вышла комедия «Женитьба по любви». Едва ли не накануне получения докторского диплома Леонтьев удивил всех просьбой отправить его в охваченный войной Крым, непосредственно в Севастополь. Император удовлетворил эту просьбу, однако в Севастополь Константин Николаевич все же не попал, назначенный сначала батальонным лекарем Белевского егерского полка, а затем младшим ординатором Керчь-Еникальского военного госпиталя. Он писал матери из Крыма: «Иногда, не понявши ничего в какой-нибудь болезни, я прописывал какое-нибудь слабое лекарство, уходил домой, добивался понимания по книгам и рисункам и после обеда назначал средство серьезное. Иногда на дежурстве меня будили ночью для принятия новых больных. Другие товарищи этого не делали; я хотел их превзойти в энергии…» Не полюбив медицины, он трудился на ее поприще с величайшей серьезностью и ответственностью. После войны, побыв некоторое время домашним врачом в арзамасском имении барона Д. Г. Розена, Леонтьев решил оставить врачебную практику и отдаться литературным занятиям, с каковой целью, прихватив набитый рукописями чемодан, он отправился в Москву. В начале 1860-х годов в «Отечественных записках» выходит его первый, во многом автобиографичный роман «Подлипки», и сразу становится ясно, что на литературные гонорары не проживешь. К тому же и ожидаемых начинающим писателем откликов на роман не последовало. Критики хранили суровое молчание. Большинство из них предпочтут хранить это молчание до самой смерти Леонтьева. В 1863 году, чтобы материально обеспечить семью, Леонтьев поступает на службу в министерство иностранных дел и отправляется на Восток, ставший в известном смысле его духовной родиной. Ближний Восток, Эллада, Византия (давно уже захваченная турками), Крит полюбились ему с первого взгляда. Но с самого начала Леонтьева преследовали там и неприятности. На официальном приеме он наносит удар хлыстом французскому консулу Дерше за оскорбительное замечание о России. Впрочем, послу Н. П. Игнатьеву эта выходка молодого дипломата пришлась по душе, и Леонтьев не только не понес наказания, но даже с почетом был с Крита переведен в Константинополь. В 1868 году у его жены Елизаветы Павловны проявились признаки душевного заболевания. В 1871 году умерла обожаемая им мать. В том же году он слег и сам — с подозрением на холеру. Двадцать лет спустя ученик и друг Леонтьева Василий Розанов в письме попросит его объяснить причины «переворота душевного», который заставил философа бросить консульство и подумать о монашестве. Леонтьев в ответном письме объяснит, что «причин было много разом, и сердечных, и умственных… давняя философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки и цилиндры, рационализм и т. п.)… эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия… случайность опаснейшей и неожиданной болезни и ужас умереть». Страх смерти, обострявшийся во время приступов болезни, привел к тому, что он «вдруг, в одну минуту поверил в существование и могущество… Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину». Леонтьев обращает к Богу мольбу о продлении его жизни, дает обет поехать на Афон и даже принять монашество, и как только болезнь отступает, действительно отправляется на Святую гору. Консульство оставлено по нездоровью, и почти год Леонтьев проводит в Руссике, как называли на Афоне русский монастырь святого великомученика Пантелеимона. Но мудрые старцы не склонились на просьбы Леонтьева о постриге, заявив, что его место в миру, а суровой монашеской жизни ему при столь слабом здоровье не вынести. До 1874 года прожив в Константинополе на положении дипломата-пенсионера, весьма скромном в материальном отношении, Леонтьев возвращается в Россию. Все эти годы он продолжает заниматься литературным творчеством. Опубликован его роман «В своем краю», задумывается новый цикл романов под названием «Река времени». На родине, покончив с безотлагательными делами, связанными с имением в Кудинове, Леонтьев снова пытается отвоевать себе достойное место в литературном мире, для чего едет в Москву в надежде получить место в журнале «Русский вестник». Однако издатель журнала М. Н. Катков принял его не очень-то любезно: напомнил про долг в 4000 рублей и заявил, что платить журналистам по 250 рублей в месяц «у них не в обычае». Оставшись почти без средств (не считая небольшой пенсии), Константин Леонтьев был в смятении. «Поденное писательство, на которое я теперь почти решился, я считал горькой и временной унизительной необходимостью… И я никогда бы не променял своей службы на поденное писательство, если бы не клятва пойти в монахи». С мыслью, вернее сказать со страхом, что в монастыре ему «решительно запретят писать повести», тогда как у него «до сих пор столько самых грациозных сюжетов из восточной и много оригинального в памяти из русской жизни», он и становится послушником в Угрешской обители. «Не писать ничего?.. Избави Боже! — восклицает Леонтьев в автобиографии, изданной под названием „Моя литературная судьба“. — Не потому, чтобы я государственную деятельность презирал… Напротив, я ее чту высоко и своей ограниченной консульской деятельностью очень горжусь; не оттого, чтобы я литературу считал выше государственного дела; вовсе нет; но оттого, что, именно я, без литературного вдохновения и без литературной славы, считаю мою, именно мою жизнь ошибкой… для меня долго не писать, долго не печатать, долго не слыхать ничего о моих сочинениях есть такое страдание, такое лютое мучение, что я смолоду даже и вообразить себе его не мог и не умел». При таком состоянии духа стать вдруг «братом Константином», в монашеском подряснике носить воду из колодца, расчищать снег, по ночам дежурить у монастырских ворот, собирать щепки и выслушивать оскорбления нелегко. В одном из писем той поры он срывается: «Да не хочу более быть благоразумным! Буду безумствовать». И покидает Угрешу. В то же время среди иноков Угреши оказался еще один литератор, неизвестный широкой публике драматург Николай Яковлевич Соловьев. Родившийся в Рязани в семье архитектора, он, как и Леонтьев, окончил калужскую гимназию, а после был вольнослушателем Московского университета, откуда ушел по бедности. Трудясь уездным учителем в Мосальске, он писал пьесы, методично отвергаемые театрами. Эта беда и привела его в монастырь, где он, впрочем, продолжал свои драматические упражнения. Надо сказать, что за шесть веков существования обители через нее прошли личности удивительные, среди них и те, которые оставили след в русской литературе и искусстве. В конце XVII века по царскому указу в эти стены заключили писателей-старообрядцев протопопа Аввакума и дьякона Федора, в чьих трактатах неизменно упоминается Угреша. Сюда был сослан знаменитый иконописец Симон Ушаков. В течение 13 лет до 1880 года здесь нес послушание первый историограф обители, писатель Дмитрий Благово. «Брат Константин» и послушник-драматург сблизились. Леонтьева привлекала в его новом друге несомненная одаренность. Соловьев, надевший рясу послушника, не только продолжал писать, но и учил крестьянских детишек арифметике и геометрии в монастырском училище. Беседы с утонченным эстетом Леонтьевым о литературе, о театре лишь укрепили в Соловьеве честолюбивые литературные мечтания. Завершенную в монастыре в октябре 1874 года пьесу под названием «Разладица» он передал своему наставнику, который обещал помочь. Самого Леонтьева ждали журналистские будни в «Варшавском вестнике», служба в Цензурном комитете — та самая литературная поденщина, к которой он питал такое отвращение. Но обещания поспособствовать Соловьеву он не забывает: новую пьесу Николая Яковлевича «Кто ожидал» он через А. Ф. Писемского пересылает А. Н. Островскому. Тот сразу по достоинству оценил талант автора и пожелал с ним увидеться. Однако как раз тогда Соловьев метался в тифозном бреду в монастырской больнице, ничего не зная о благожелательном отзыве маститого драматурга. Навестить его Леонтьев побоялся. Возможно, по причине тяжелых воспоминаний о своей собственной болезни. В письме Соловьеву Константин Николаевич приводит такое объяснение: «Предоставляю Вам полное право осуждать меня… за то, что я не посетил Вас в больнице. Вы будете совершенно правы, если Вы назовете это эгоизмом старческим и малодушием, но я решительно не пойду в больницу и не поеду. Вам, слава богу, лучше; у Островского, Вы видите, я сделал все, что мог». В соавторстве с Островским Соловьев написал четыре пьесы: «Счастливый день», «Женитьба Белугина», «Дикарка», «Светит, да не греет». Отношения между драматургами складывались непросто, и со временем их творческий союз распался. Считается, что распаду посодействовал Леонтьев, который хотел видеть Соловьева под влиянием своих консервативно-монархических идей, а не демократических настроений Островского. Пьеса «На пороге к делу», написанная Соловьевым самостоятельно, не вызывает никаких ассоциаций с творческими установками Леонтьева, но вместе с тем, показывая смехотворность популярного тогда «хождения в народ», не вполне соответствует и либеральным воззрениям того времени. С другой стороны, эта незаслуженно забытая пьеса, свидетельствуя о Соловьеве как об авторе вполне оригинальном и самобытном, совершенно опровергает высокомерный взгляд на него позднейших критиков, утверждавших, что, расставшись с Островским, он не создал ничего достойного внимания. Пьеса, кстати, восхитила Островского. Он просил у автора разрешения внести в нее кое-какие коррективы, но Соловьев, человек самолюбивый и строптивый, ответил отказом. Итак, Угреша для Леонтьева и Соловьева позади. Оба живут литературой. Но Константин Николаевич вовсе не оставляет своих религиозных исканий, и в 1879 году, уже близкий к решению обосноваться в Оптиной пустыни, где жил его духовный наставник отец Амвросий, сообщает Соловьеву: «Здесь от меня не требуют ни денег, ни подвигов, дают плоти моей полную свободу (т. е. не налагают никаких обязанностей, несообразных с моим устроением), а смирять дух перед духовником я привык давно. Мне только и нужно одно, чтобы ко мне не приставали. Здесь не чувствуется того страха, который чувствуется в Угреше от судорожного и бессмысленного самодурства Пимена. Живет человек в скиту; ну — живет! Пишет что-то? Ну — пишет. И только. И его оставляют в покое». Поселяется Леонтьев в Оптиной пустыни, однако, лишь весной 1887 года. Там его посещает Лев Толстой, оставивший в своем дневнике: «Был у Леонтьева. Прекрасно беседовали. Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере». В «Записках отшельника», начатых и оконченных Леонтьевым в Оптиной, есть любопытные замечания о монастырской жизни. Вот фрагмент из главы «Добрые вести»: «Всякий может стать монахом, и всякий вносит в монастырь кой-что от привычек и понятий того сословия или класса, в котором он родился и рос, особенно это резко, если он поступил не слишком молодым. Дворян родовитых, образованных по-светски и умственно, в уровень века развитых, было у нас до последнего времени в монастырях очень мало… И вот в среде преобладающих и иначе воспитанных людей (вообще) посерее вместе с плевелами личными выдергивается кой-что из той пшеницы, которую посеяло в людях более тонкое и высокое домашнее и сословное воспитание. А если бы дворян и вообще людей высшего образования было в обителях больше и они заслугами своими и подвигами удостаивались бы почаще начальствования, то, конечно, это отразилось бы неизбежно на привычках целых монашеских общин». Жизнь подходит к концу. Жена безнадежно больна. О ней он пишет своему другу, поэту и журналисту Анатолию Александрову: «Привык, привык, а все-таки иногда тяжело видеть в таком грязном и униженном состоянии женщину, на которую когда-то любовался и которую любил не только сердцем, но и воображением, ибо тогда в ней была действительная самородная, своеобразная, безыскусственная поэзия, а теперь остались своеобразный идиотизм и тоже весьма безыскусственная грязь и неряшество». 23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни в келье старца Варсонофия Леонтьев принял тайный монашеский постриг и тогда же, в августе, по благословению своего духовного отца Амвросия переселился в Троице-Сергиеву лавру. «Скоро, очень скоро увидимся», — пообещал на прощание Амвросий. 10 октября того же 1891 года он скончался, а через месяц, 12 октября, скончался от воспаления легких и Леонтьев. «Придет время Леонтьева», — предсказывал его ученик и последователь Василий Розанов. Октябрьский переворот 1917 года заставил Василия Васильевича укрыться в стенах лавры, где он вскоре и умер, успев, как пишут, еще посердиться на равнодушие лаврских монахов к его литературной славе. Могилы учителя и ученика рядом, в Гефсиманском скиту, на окраине Сергиева Посада. В начале 1990-х годов они были обретены у стен восстанавливаемого в былом великолепии скитского храма, украшены деревянными крестами и после того вновь фактически забыты.
