Гоголь в Париже

В ноябре 2001 года старейшему и популярнейшему писателю современной Франции, лауреату Гонкуровской премии, члену Французской академии Анри Труайя исполнилось 90 лет. По общему признанию, мало кто из деятелей европейской культуры сделал для ознакомления западного читателя с русской историей и культурой столько, сколько выходец из России Лев Тарасов, ставший живым классиком Анри Труайя — автором знаменитой серии беллетризованных биографий корифеев русской литературы (Ф.М.Достоевский, А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов, Л.Н.Толстой, Н.В.Гоголь, А.П.Чехов) и российских монархов, а также создателем ряда романов на темы истории России. 30 октября 2001 года в московской библиотеке-читальне имени И.С.Тургенева (Бобров переулок, 6) состоялся литературный вечер в честь юбиляра, на котором присутствовали переводчики, литературоведы, историки, архивисты, музейные работники, читательский? актив?. Французский культурный центр в Москве представлял господин Жан-Жак Донар. Выступавшие говорили о жизни и творчестве Анри Труайя, читали отрывки из его произведений в своих переводах; была организована выставка его книг — как во французском, так и в русском издании. С вполне понятными? юбилейными? интонациями вечера временами контрастировало высказывавшееся специалистами столь же понятное недоумение, что из сотни написанных Анри Труайя книг на русский язык переведено едва ли больше десятка, а работы о нем в нашей печати можно буквально пересчитать по пальцам, тогда как за рубежом каждое новое произведение маэстро вызывает целую волну откликов. Среди немногочисленных публикаций о юбиляре, появившихся на страницах отечественных изданий в 2001 году, была отмечена статья? Русская тема Анри Труайя? (?Московский журнал?, № 9). Ее автор Н.Т.Унанянц — переводчик, кандидат исторических наук — недавно получила от Анри Труайя письмо, где говорится: ?С волнением я прочитал в? Московском журнале? прекрасную посвященную мне статью. Она так понравилась мне как своими положениями, так и точностью фактов, что я сам не смог бы ничего к ней добавить…? Вместе с письмом Анри Труайя прислал и свою последнюю книгу — ?Марина Цветаева?, пополнившую галерею? портретов в прозе? русских поэтов и писателей. В кратком послесловии автор пишет: ?…И сейчас еще, когда я возвращаюсь к мысли о том, как тонка связь между искусством и политикой, между жаждой жизни и жаждой творчества, между тоской по родине и вкусом к перемене мест… я вспоминаю о Марине Цветаевой. Как если бы в этой неординарной личности соединилось столько безумств и столько бед для того лишь только, чтобы научить других людей здравомыслию?.Книга ?Гоголь? — одна из лучших в серии? русских биографий? Анри Труайя. Кроме того, его перу принадлежат два эссе на ту же тему: ?Маски Гоголя? и? Гоголь в Париже?. Первое начинается словами: ?В представлении западного читателя два колосса русской литературы — Достоевский и Толстой. В представлении читателя русского их обоих затмевает длинноносый человечек с птичьими глазами и саркастической улыбкой на губах. И этот человечек, быть может, — самый оригинальный и самобытный гений из всех, которых когда-либо знало человечество?.Здесь, пожалуй, — квинтэссенция отношения Анри Труайя к Николаю Васильевичу Гоголю. Мы можем с ним во многом не соглашаться (и не только в том, что касается Гоголя), критиковать его слишком? французский? взгляд на те или иные реалии русской истории и русской духовности. Одного не отнимешь: любви к своему предмету, всесторонней изученности и, если можно так выразиться, ?усвоенности? материала, прежде всего сердцем — случай редчайший в среде западных исследователей культуры нашей страны. Предлагаем вниманию читателей эссе Анри Труайя? Гоголь в Париже?. Оно увидело свет во французском еженедельнике? Литературные новости? (Les Nouvelles litteraires) 1 апреля 1971 года — в день рождения Н.В.Гоголя. В России публикуется впервые с согласия автора — с минимальными сокращениями, обозначенными отточиями в угловых скобках. Авторские пропуски в цитатах из писем Н.В.Гоголя указаны свободными отточиями. Текст эссе проиллюстрирован гравюрами из путеводителя по Парижу (Paris Guide) издания 1867 года. Впервые Гоголь приехал в Париж в ноябре 1836 года, велел везти себя прямо к Данилевскому на улицу Мариво и согласился временно у него поселиться. Вскоре, впрочем, он перебрался в гостиницу. Но здесь комнаты обогревались каминами, в них не было печей, а он не мог долго переносить холод и сырость, проникавшие сквозь стены, и снова переехал. На этот раз он вместе с Данилевским снял небольшую меблированную квартиру в доме 12 на углу площади Биржи и улицы Вивьен. Тут в комнатах были печи, а окна выходили на солнечную сторону. Гоголь наконец отогрелся, разложил свои рукописи и почувствовал себя как дома. Первые контакты с Парижем ошеломили его. ?Париж не так дурен, как я воображал, и, что всего лучше для меня: мест для гулянья множество — одного сада Тюльери и Елисейских полей достаточно на весь день ходьбы?, — писал он Жуковскому 12 ноября 1836 года и в тот же день матери: ?Вчера я был в Лувровской картинной галерее во второй уже раз и все насилу мог выдти. Картины здесь собрались лучшие со всего света. Был на прошлой неделе в известном саду (Ботанический сад. — Прим. пер.), где собраны все редкие растения со всего света и все на вольном воздухе. Слоны, верблюды, страусы и обезьяны ходят там, как у себя дома. Это первое заведение в этом роде в мире… Весь Париж наполнен теперь музыкантами, певцами, живописцами, артистами и художниками всех родов. Улицы все освещены газом. Многие из них сделаны галереями, освещены сверху стеклами. Полы в них мраморные и тем хороши, что можно танцевать?.Он видел также Луксорский обелиск, недавно воздвигнутый на площади Согласия, побывал в Версале, обошел дворец, гулял по парку, наблюдал игру сверкающих струй больших фонтанов. Но всего более его увлекало нескончаемое движение на парижских улицах. Без устали бродил он по улочкам своего квартала, рассматривал прохожих, разглядывал витрины, ловил на лету улыбки женщин, любовался изяществом продавщиц в магазине, задерживался у книжных лавок, останавливался, как зачарованный, перед? Машиной, которая одна занимала весь магазин и ходила за зеркальным стеклом, катая огромный вал, растирающий шоколад?, глотал слюнки при виде огромного омара или начиненной трюфелями индейки; добирался он и до Больших бульваров, ?где среди города стояли дерева в рост шестиэтажных домов, где на асфальтовые тротуары валила наездная толпа и куча доморощенных парижских львов и тигров, не всегда верно изображаемых в повестях?.Быстрая французская речь, бесцветное небо, непрерывное движение экипажей, сверкание конских сбруй и цокот копыт, аромат миндального крема, смешанный с запахом жареных каштанов, нервная веселость, пропитывавшая воздух, дерзкие взгляды, стремительные реплики — все вместе создавало удивительную атмосферу, которой он наслаждался, но которая и раздражала его. В этом мире скорости, блеска и легкомыслия он чувствовал себя более медлительным и неловким, чем в любом другом месте. После бесцельного шатания по улицам он забредал в какое-нибудь большое кафе? с модными фресками за стеклом? и там, уютно устроившись на мягком диване, грезил под звяканье блюдец и гул голосов. Сливочное мороженое в Английском кафе и у Тортони очень пришлось ему по вкусу, но вовсе не портило аппетита. Покоренный французской кухней, он редко мог устоять перед искушением вкусно поесть. Он называл рестораны? храмами?, официантов? жрецами? и заявлял, что очарован? ароматами и изысканным вкусов жертв, приносимых на здешние алтари?.После обеда он допоздна играл на бильярде или же отправлялся в театр. В Итальянской опере Гоголь слушал Гризи, Лаблаша, Тамбурини, Рубини, в Комеди Франсез аплодировал? Тартюфу?, ?Мнимому больному? и <> другим пьесам — все они были сыграны превосходно. Лижье, ?наследник Тальма?, показался ему выдающимся талантом. Что же до мадемуазель Марс, то она, несмотря на свои шестьдесят лет, продолжала с успехом исполнять роли инженю: ?Немножко смешно было сначала, — писал Гоголь Прокоповичу, — но потом, в других действиях, когда девица становится замужней женщиной, ей прощаешь лишние годы?.Напротив, игра мадемуазель Жорж, выступавшей на сцене театра Порт-Сен-Мартен, была, на его взгляд, ?очень монотонна и часто напыщенна?. Зато балет привел его в восторг. Постановка, декорации, костюмы — все было образцовым: ?Балеты ставятся с такою роскошью, как в сказках; особливо костюмы необыкновенно хороши, с страшною историческою точностью… Золота, атласу и бархату на сцене много. Как у нас одеваются на сцене первые танцовщицы, так здесь все до одной фигурантки… Тальони — воздух! Воздушнее еще ничего не бывало на сцене?.Однако эта блестящая, ослепительная жизнь в конце концов вызвала у Гоголя недоверие. Видимость была столь соблазнительна лишь потому, думал он, что за сверкающим фасадом крылась пустота. Он был недалек от заключения, что у французов нет души или, вернее, что они пренебрегали ее воспитанием и предавались активной, но поверхностной деятельности в разных областях, из которых самой глупой и самой вредной являлась, несомненно, политика. Подданный самодержавной страны, воспитанный в уважении к существующему порядку и любви к царю, он огорчался, что государственные дела обсуждали здесь на всех перекрестках, вместо того, чтобы предоставить решение их специалистам. Но тогда многих парижан еще слишком волновали отзвуки революции 1830 года.?3десь все политика, — писал Гоголь Прокоповичу, — в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных?.Все эти впечатления отразились в автобиографическом отрывке? Рим?, герой которого — юный итальянец, приехавший в Париж учиться, не замедлил прийти к выводу, что Франция — ?царство слов, а не дел?.Наблюдая западную цивилизацию, Гоголь не стремился заводить знакомства с французами, тем более что в Париже он встретил небольшую группу русских: госпожу Свечину, чету Смирновых, ceмью Балабиных, приехавших из Швейцарии, Андрея Карамзина, сына историка, Соболевского, дружбы с которыми было вполне достаточно, чтобы заполнить его досуг. Часто он приходил к чаю к Александре Осиповне Смирновой в дом 21 на улице Монблан и слушал ее игру на фортепьяно или обсуждал светские и политические новости <> Взамен он описывал ей свои прогулки по Парижу, обеды, вечера, рассказывал, как покупал у стоявшего впереди место в очереди, толпившейся у кассы театра. Нередко, увлекаемый воображением, он заявлял, что побывал в странах, где на caмом деле никогда не ступала его нога. Несмотря на весь свой апломб, он так и не убедил А.О.Смирнову, что побывал по ту сторону Пиренеев. Она знала, как он скор на выдумку, и никогда не сердилась <>Для совершенствования в языках Гоголь часто приходил к одному молодому французу по имени Ноэль, жившему в мансарде в Латинском квартале. У него Гоголь брал уроки французского, а также и разговорного итальянского языка, предполагая совершить путешествие в Италию, о котором всегда мечтал. Он, однако, не спешил уезжать: в своей маленькой, хорошо протопленной комнате на углу площади Биржи он успешно работал над? Мертвыми душами?. Взяв в руки перо, он переставал слышать уличный шум. Париж со всеми своими кафе, театрами, магазинами, со своими тротуарами, кишащими зеваками, уличными заторами, газовыми фонарями, Париж со своим дождем — отступал. В мире не существовало больше ни одного француза. Только русские окружали его, и среди них — Чичиков, лукавый покупатель мертвых душ. ?Бог простер здесь надо мной свое покровительство и сделал чудо: указал мне теплую квартиру, на солнце, с печкой, и я блаженствую; снова весел, — писал Гоголь Жуковскому, — ?Мертвые? текут живо, свежее и бодрее, чем в Веве, и мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною все наши, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, словом, вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу? Мертвых душ? в Париже?.Чем глубже он осознавал исключительное значение своего нового творения, тем более негодовал, слыша, как восхваляют его прежние книги. Прокопович написал ему, на свою беду, что? Ревизор? продолжают с успехом играть в России, и Гоголь с возмущением отвечал ему 25 января 1837 года: ?Да скажи, пожалуйста, с какой стати пишете вы все про? Ревизора? В твоем письме и в письме Пащенка, которое вчера получил Данилевский, говорится, что? Ревизор? играют каждую неделю, театр полон и проч… и чтобы это было доведено до моего сведения. Что это за комедия? Я, право, никак не понимаю этой загадки. Во-первых, я на? Ревизора? — плевать, а во-вторых… к чему это?.. Мне страшно вспомнить обо всех моих мараньях. Они вроде грозных обвинителей являются глазам моим. Забвенья, долгого забвенья просит душа. И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры? Ревизора?, а с ними? Арабески?, ?Вечера? и всю прочую чепуху, и обо мне в течение долгого времени ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова, я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки?.И вдруг страшная весть пришла из России: Пушкин убит на дуэли кавалергардом Жоржем Дантесом. Смерть наступила 29 января 1837 года. Гоголю, потрясенному до глубины души, казалось, будто весь мир обрушился на него и похоронил под своими обломками. Кругом безутешные друзья его говорили о любовной интриге, об анонимных письмах, о заговоре светского общества. По слухам, поэт пошел к барьеру, чтобы защитить честь своей жены. Обмен выстрелами — и оборвалась жизнь величайшего русского гения. Как допустил Господь, чтобы какой-то французский хлыщ стал виновником этой трагической смерти? Справедлива ли гибель кумира и славы целого народа от руки иностранца, по протекции допущенного в императорскую армию? Все эти толки не трогали Гоголя. Не все ли равно, как и почему погиб его друг. Важно другое: мир остался без Пушкина, он сам остался без Пушкина! Он сказал Данилевскому: ?Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если бы я потерял даже ее, я не мог бы быть так огорчен, как теперь?.В первых числах марта Гоголь уехал в Италию. Он страстно хотел попасть в Рим к празднику Пасхи и — после короткого пребывания в Генуе и Флоренции — прибыл туда как раз вовремя, чтобы присутствовать на богослужении в соборе Святого Петра, совершаемом самим папой. <> Он писал матери: ?Папа 60 лет и внесен был на великолепных носилках с балдахином. Несколько раз носильщики должны были останавливаться посреди церкви, потому что папа чувствовал головокружение?. Ни единым словом не открыл он ей горя, владевшего им после смерти Пушкина. Но то, в чем он не открылся матери, слишком далекой от литературных и светских интересов, чтобы понять его, он поведал Плетневу в написанном в тот же день письме: ?Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего я не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу… Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска?! В этих эпистолярных жалобах была, конечно, доля литературы. Изливая скорбь на великолепных страницах своих писем, Гоголь невольно замещал гибель всеми оплакиваемого великого писателя смертью другого великого писателя. Через своих корреспондентов он обращался к чутким потомкам. Печаль его, однако, была искренней, только в нем всегда смешивалось трагическое и комическое, естественное и преувеличенное. С пером в руке он поддавался опьянению фразами. Чем искреннее он был, тем искусственнее выражался. Впрочем, анализируя свое душевное состояние, Гоголь должен был признать, что в кончине Пушкина его острее ранила утрата великого поэта и незаменимого критика, чем утрата друга. В обычной жизни все их разделяло — возраст, воспитание, характер, положение в литературе и в свете. За все время путешествия Гоголь ни разу не написал Пушкину, тогда как часто поверял свои впечатления Жуковскому. Пушкин был для Гоголя личностью исключительной, истинным гением, воплощением его собственного художнического сознания. В минуты сомнений он обращался к своему знаменитому старшему собрату, чтобы вновь обрести веру в себя. Он просил у него не только сюжетов и ждал не только советов, он искал и того невысказанного одобрения, которое рождает само присутствие высшего существа на избранное нами поприще. Чувство меры, ясность, гармония, виртуозное мастерство — все это отличало творчество Пушкина, но хотя его прозрачное и уравновешенное искусство было противоположно гротескному и тревожащему искусству его младшего собрата, никогда он не делал попыток навязать ему свои взгляды. Он руководил его чтением, он критиковал его рукописи, но предоставлял ему полную свободу в выборе художественных средств выражения. Он помогал ему всегда оставаться самим собой. Привыкнув чувствовать понимание и поддержку, Гоголь внезапно ощутил, что остался один посреди бескрайней пустыни. Панический ужас овладел им. Сможет ли он еще писать без Пушкина? Сначала у него возникло желание бросить работу. Точно одним ударом у него отняли всех его читателей. Но этот упадок духа длился недолго. Ведь в самом творчестве заключена сила, сметающая все доводы разума. Потребность творить вновь овладевает душой писателя, столь же могучая, как инстинкт самосохранения у раненого животного. ?Мертвые души? нуждались не в Пушкине, они нуждались в нем caмом, Гоголе. Книга переполняла его, терзала его мозг. Он не мог долее носить ее в себе. С лихорадочным нетерпением он вновь принялся за работу. ?Я должен, — писал он Жуковскому, — продолжать мною начатый большой труд, который писать взял с меня слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с тех пор в священное завещание. Я дорожу теперь минутами моей жизни, потому что не думаю, чтобы она была долговечна?. И позже тому же Жуковскому: ?О Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение. Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге, но как будто с целью всемогущая рука Промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всем и весь впился в ее роскошные красы. Она заменила мне все?.Уже Пушкин превращался в поэтическую тему, в имя, осенявшее новое творение и подчеркивавшее его исключительность и значение…

Перевод с французского Н.Т.Унанянц