 |
| Московский журнал | В. Немирович-Данченко | 01.10.2002 |
У Скобелева
Сырой и туманный день занялся 28 декабря. Мгла окутывала дали; серое небо точно давило гордые вершины Балкан. В ущельях курился пар… Сады и рощи деревень в Долине роз казались облаками, охваченные отовсюду марью… Лысая гора, обыкновенно резко обрисовывающаяся среди окружающих ее великанов, теперь вся пряталась в тумане.
С первыми лучами рассвета поднялись солдаты. Шумный говор стоял по бивуаку, и уже доносился грохот горных орудий, стучавших по окрепшей за ночь почве…
Сегодня решалась судьба трех наших отрядов: Скобелева, Мирского и, собственно, шипкинцев под командованием Радецкого. Откладывать далее нельзя — по слухам, на соединение с турецкой армией быстро шел Сулейман. Нужно было настойчиво атаковать неприятельские позиции без полевой артиллерии.
Еще накануне послано Суздальскому полку приказание сдать заботы об отставшей артиллерии полковнику Болгарских дружин Депредадовичу, а самому спешить в Имитли. Ждали отставших стрелков и Семнадцатую дружину. Накануне Радецкий дал знать Скобелеву, что в его распоряжение назначаются три кавалерийских полка, которыми командует генерал Дохтуров… Тут случилось маленькое недоразумение, которое чуть не лишило нас помощи Суздальского полка. Вы уже знаете, какими узкими тропками нам пришлось переходить Балканы. Кавалерия нагнала суздальцев на самом перевале. Дохтуров приказал пехоте остановиться, дать дорогу кавалерии. Пока кавалерия прошла, бой внизу уже начался, и суздальцы запоздали. И этот переход драгун и казаков через Балканы навсегда останется в нашей военной истории как пример изумительной быстроты и умения ориентироваться при самых тяжелых условиях.
Наш отряд к этому времени состоял из Владимирского, Углицского и Казанского полков, двух стрелковых батальонов, пяти дружин Болгарского ополчения, Второй горной батареи, драгунского, двух донских полков, сотни уральских казаков и команды болгарских конников. Ожидали к двум часам прибытия уланского полка и суздальцев.
Важнее всего, раз решив атаку, определить ее направление. Двинуться прямо на Шейново было опасно. У нас был бы открыт левый фланг, в который могли ударить спускающиеся с высот неприятельские таборы из Шипки. Село или, лучше, его развалины вплоть подходят к нашему отряду. Во всякий данный момент оттуда может выйти неприятель. Но если такая диверсия, то есть атака на Шейново, а не на Шипку, была и опасна, зато в случае удачи победа была бы гораздо важнее по своим результатам. Взяв Шейново, мы стали бы между турками и их путем к отступлению. Успех тут не только отдавал в наши руки позиции и долину Казанлыка, но и всю армию Ахмет-Эюба-паши (до самого момента сдачи мы думали, что имеем дело с ним). Предположив, что нам удалось бы занять Шипку, нужно было иметь в виду, что вражеский шейновский отряд, если не захочет отступить, может во всякую данную минуту ударить нам в тыл. Сверх того, предпринимая атаку на Шипку, мы подставляли шейновскому отряду наш правый фланг… Взятием Шипки дело бы не кончилось: все равно пришлось бы сейчас же вдвинуться за Шейново — и уже не с запада, не с юга, а с севера, то есть со стороны самых грозных неприятельских укреплений.
Мрачное молчание царило в эту минуту повсюду. Перестрелка, чуть свет завязавшаяся у князя Мирского, погасла. Перед первыми грозовыми раскатами решительного боя все точно принизилось, преклонилось и в благоговейном безмолвии ждало властного голоса бури. И буря не замедлила!
В половине девятого двинулись стройные колонны вперед. Они шли и с севера и с юга. Точно тучи, сдвигающиеся отовсюду…
Первый акт
Ровно в десять часов передовая позиция была уже занята отрядом графа Толстого, выстроившимся в боевом порядке. Он первый должен был принять бой. В центре этого отряда стояли два стрелковых батальона в качестве резерва, за правым флангом — Пятая дружина Болгарского ополчения, за левым — Шестая. Позади, в качестве второго резерва, четыре роты стрелков Углицкого полка, вооруженных Пибоди. Горная батарея, как и вчера, выдвинулась вперед и притом очень далеко. Я бы сказал, что она выехала в цепь, если бы цепь не осталась позади нее.
— Выдвиньтесь на хороший ружейный выстрел, — приказал Толстому Скобелев.
Среди мертвого безмолвия разом заговорили горные пушки нашей батареи, когда впереди показалась турецкая кавалерия, развертывавшаяся перед Шейновом. Вызов приняли турецкие батареи из Шейнова. Вчера отсюда били по нам пушки три — небольшие… Сегодня разом грянуло более пятнадцати орудий. Сосредоточенный огонь их был направлен сначала исключительно против группы Скобелева. После нескольких перелетов гранаты стали ложиться около нас, но генерал не менял своего места, дорожа пунктом, откуда видны были все наши позиции. Горная батарея, желая сделать свой огонь еще чувствительнее для неприятеля — не знаю уж, по приказанию или по собственному вдохновению, — вынеслась еще дальше вперед и из своих немногочисленных орудий начала артиллерийский — и притом неравный — поединок. Действию ее мешало то, что турки били из леса, их орудий мы не видели, зато первые же наши гранаты произвели переполох в цепи турецких стрелков…
В реве турецких батарей стали выделяться отдаленные звуки рожков. Турки подавали сигнал: внимание… Этот у них всегда предшествует другим сигналам. Самый звук его похож на русское: «смотри», «смотри"… Мы тотчас же усилили наш левый фланг и выдвинули ополчение к Шипке, где, по нашему мнению, сидели три табора турок.
— Турки догадаются, что у нас только орудия малого калибра… - беспокоился Скобелев. И действительно: странен этот бой казался даже нам — начатый против сильнейших турецких батарей четырьмя горными пушчонками. Нужно было обмануть противника. Можно было надеяться, что издали он не рассмотрит, следовательно, будет судить по силе удара.
— Подройте хоботы у орудий! — приказал Скобелев.
Гранаты поэтому стало выбрасывать под большим углом возвышения.
— Тише, что это такое? — все насторожились…
Сквозь трескотню залпов и беглого огня нашей цепи где-то далеко-далеко звучало «ура!..» Слышно было оно очень смутно, но все-таки в нем сказывалось что-то такое могучее и стихийное, что сразу можно было сообразить: оно гремит по линии значительного количества войск…
— Это у Мирского, — пояснил кто-то.
— Пора и нам.
Только в эту минуту я обратил внимание на странное расположение наших войск.
Местность здесь изборождена логами. Передовой отряд, чтобы не терять напрасно людей, залег в эти логи и прикрылся так хорошо, что в первый час боя у нас почти не было потерь.
Только раз около меня что-то словно шлепнуло и стоявший около солдат рухнул лицом вниз. «Что ты?» — обращаюсь я к нему. Он на меня взглянул мутным глазом — другой уже залит кровью… Как-то качнул головою в сторону и лег.
Вторая боевая линия вышла на позицию с музыкой и песнями… Развернутые знамена слегка колыхал ветер.
Турецкая стрельба около одиннадцати часов сосредоточивается на левом фланге. Туда двигаются стрелки Углицкого полка под начальством Кашталинского. Турки встречают их сплошным огнем. С злобным визгом тысячи пуль врываются в строй, люди начинают падать. Один схватился за грудь, точно придерживает в ней что-то, и стремглав бежит назад… Бедняга только сгоряча… Споткнулся раз, другой… Упал, опять вскочил. Идет уже, видимо, скорее хочет — и опять падает, чтобы больше не подыматься… Я заглядываю ему в лицо. Молод, красив — вольноопределяющийся. На лице сглаживается чувство страдания… Глаза делаются спокойнее, черты принимают серьезное выражение, — а грудь уже не дышит, только сквозь прорванное серое сукно на ней — точно вскипает, пузырится и сочится кровь…
Мы не двигаемся всем отрядом — нужно поберечь его для решительной минуты, когда понадобятся свежие войска. Скобелев сегодня держится очень серьезно. Он не рискует собой, не идет вперед, не подставляет голову залпам… Он, как шахматный игрок, обдумывает каждый ход и зорко следит за неприятелем. Гранаты, ложащиеся около, не мешают. «Если меня убьют, — оборачивается он к окружающим, — слушаться графа Келлера, я ему сообщил все…»
На нашем левом фланге все разгорается и разгорается перестрелка, там уже перешли линию огня и находятся в самом пекле. Шейново кажется отсюда примыкающим к Балканам. Перед этим пунктом несколько холмов, они заняты турками. Их следует взять во что бы то ни стало… Оттуда — особенно сосредоточенный огонь… Роты Кашталинского, видимо, хотят их обойти с левого фланга; ни на минуту ружейный огонь не стихает, напротив растет и растет, сливаясь с отголоском маршей вступающих в боевую линию полков. Наши Пибоди пока идут не стреляя. Мы под огнем, но сами огня не открываем. На одну минуту перед курганами стрелки углицкие приостанавливаются… Слышится команда, развертывается цепь и беглым шагом бежит, охватывая курганы дугою… Залпы и беглый огонь у турок доходят до исступления. Наконец наши у курганов — бой в штыки — слышно «ура» и на вершине холмов показываются угличане, радостно размахивая ружьями и созывая отсталых. Турки вереницами бегут к лесу и занимают его опушку… По этому пути легко узнать их отступление. Меткий огонь наших стрелков уложил их так густо, что еще издали видишь среди белеющих снегов какую-то черную полосу до самого леса.
Курганы почернели от людей, занявших их. Снизу до верхушек густо засели стрелки, но ненадолго. Нужно было пользоваться минутой и продолжать атаку… Вот цепь опять развернулась, двинулась вперед — идет шибко, хорошо… Огонь у турок делается отчаяннее. Вдруг точно к ним явилось подкрепление — залпы зачастились, турки выбегают из опушки леса; наше наступление встречают убийственным огнем с фронта. Наши приостановились, колыхнулись… Двинулись назад…
Еще минута, и наша цепь, отстреливаясь, волнообразно отступает за курганы. Одну минуту мы боимся, чтобы они и их не отдали. Нет, курганы остаются за нами. У турок вырвались три лошади без всадников и мчатся, точно сослепу, к нам.
— Ах и лошадки… - восклицает донец. Не успел я ответить ему, смотрю — он под огнем мчится наперерез коням; схватывает одного и тут же, даже не отводя его в более безопасное место, переседлывает. Через минуту он уже возвращается ко мне, держа свою истощавшую и измученную лошадь в поводу…
— Я такого коня давно ищу — мой слаб стал, гоняют нас очень. А этот матерой, ядреный, точно яблоко, крепкий…
Неприятельская кавалерия и не думает отступать. Заскакав во фланг нам во время атаки, теперь она маневрирует между нами и Шипкой. Отдельные всадники, по всему видно, черкесы1, близко подскакивают к нам, ругаются «по-русски» и сейчас же улепетывают назад.
Одного ссадили, только что он успел подъехать. Четверо солдатиков с носилками подходят к раненому черкесу. Тот стреляет в упор. К счастию, пуля не задевает никого. Тем не менее его поднимают и укладывают. Когда носилки приблизились к нам, я слышу укоризненный голос санитара: «Чего ты стреляешь, нешто мы бить тебя идем, за это тебя бы штыком следовало, только по дурости твоей и прощается». Черкес, заливаясь кровью, только вращал зрачками, видимо, ничего не понимая…
Чтобы покончить с их кавалерией — посылают две сотни донцов. Те, опустив пики, мчатся — точно ураган просвистал мимо… Но лошади у казаков могут так сегодня лишь в первом порыве: очень измучены труднейшим переходом через горы…
Вражеская кавалерия отступила, но тем не менее все это доказывает слабость нашего левого фланга — и Скобелев посылает к курганам один батальон Владимирского полка…
Пока шло дело на нашем левом фланге, на правом — осколок гранаты ранил графа Толстого в руку. Он возвращается назад. На его место командовать этим отрядом посылают Панютина. Резервы ближе и ближе передвигаются к линии огня. Каждый полк подходит стройно, с музыкой и ложится в лощине, откуда только что вышли вступающие в бой войска…
Туман рассеивается, обнажая стремнины гор… Там точно темная туча медленно скользит вниз, это двигаются турецкие таборы…
Подъезжая ближе к левому флангу и пользуясь тем, что лес шейновский уже весь выступил из мглы, я вижу, что турки здесь сильно укрепились: у них ряды ложементов и много орудий. К этим ложементам во время первой атаки наши подобрались было шагов уже на сто. Будь у нас резервы, не поколебались бы кинуться на них и взять. Солдат гораздо смелее, когда чувствует, что за ним есть люди, готовые его поддержать…
Из второй линии в передовую послан для усиления весь Углицкий полк… Дело близко к решающему моменту; смотря на обстановку боя, мы любуемся стройностью движения угличан, которые развертываются как на параде и с развернутыми знаменами, под музыку входят в боевую линию… Стрелки на левом фланге вторично кидаются в атаку, выбивают первую линию турок, вскакивают на бруствер траншеи, заложенной в лесу, оттуда скоро вырываются к нам сюда красные языки пламени… Слышны вопли побежденных и новое торжествующее «ура» владимирцев и углицких стрелков. Начинается тот период боя, когда стихийная сила заменяет одну волю, когда управляющий боем может только усилить, поправить, но не прекратить движение, не помешать ему. Солдаты, видимо, рвутся вперед. Скобелев еще хочет выдержать момент, зная, что позади резервов мало. В это время отовсюду подъезжают ординарцы:
— Суздальский полк и две болгарские дружины пришли.
— Ввести их в линию резерва, — приказывает генерал.
— Турки окружены нашей кавалерией с тылу, — задыхаясь, рапортует ординарец Дохтурова.
— Мы вошли в соединение с Мирским… Вот записка от князя, — весь раскрасневшись, прискакал донской офицер.
— Мирский пишет: «Деревня Шипка и сзади нее большой курган взяты нами с боя. Вчера занят нами Казанлык. У меня в боевой линии 15 батальонов, в резерве очень мало».
— Ну, с Богом теперь!
Точно дрогнуло все под гулкий рокот барабанов…
Однако меня поразило некоторое противоречие между запиской князя Мирского и донесением казака, сообщившего, что в Шипке видна неприятельская пехота; потом оказалось, что князь занял позиции около Шипки, а самое село оставалось еще в руках у неприятеля. Впрочем, неприятель, маневрировавший нам во фланг из Шипки, не остался незамеченным. Чтобы обезопасить свой левый фланг — туда двинут еще батальон Владимирского полка.
Я уже говорил, что начальство над передовым отрядом было передано Панютину. Он показал себя вполне достойным этого назначения. Тотчас же он вызвал вперед свой и Казанский полки и Пятую дружину Болгарского ополчения.
Когда отряд этот опередил линию стрелков, против него был направлен весь огонь неприятеля.
Углицкий и Казанский полки шли без выстрела, точно церемониальным маршем, под музыку, в ногу… У опушки полки развернулись побатальонно и под сплошным огнем кинулись беглым шагом вперед.
Чтобы менее потерять людей, Панютин в известных промежутках приказывал ложиться. Угличане и казанцы залегали, потом по команде вскакивали и перебегали дальше. Кому еще под пронизывающим огнем было отпущено Богом — вскакивать и бежать…
Закипел штыковой бой. Не просили и не давали пощады. Кололи безмолвно, сжав зубы… Солдаты только старались не глядеть в глаза защищавшимся. Это очень характерная черта. Закалывая — солдат никогда не смотрит в глаза врагу. Иначе «взгляд убитого всю жизнь будет преследовать»; это — убеждение общее всех.
А в это время у Святополк-Мирского дело становилось крайне серьезным и рискованным…
С самого утра 28 декабря неприятель стал отовсюду надвигаться на позиции князя. Атаки турок в этот день по своему неистовству и настойчивости напоминали сулеймановские в августовские дни шипкинской эпопеи. Атака повторялась за атакой — и каждая была отбита утомленными двухдневным боем войсками. Адский огонь турок отражался сравнительно слабым огнем, потому что с каждою минутою у нас патронов становилось меньше.
Положение становилось таково, что Мирский два раза собирал военный совет, на котором уже поднимал вопрос об отступлении на Гузово. В своей, потом, реляции князь не говорит об этом обстоятельстве ни слова, по его отчету левофланговая обходная колонна почти окончила дело, взяв чуть не все редуты, но к показаниям такого рода нужно относиться чрезвычайно осторожно… С своей стороны, я решился верить словам целого ряда очевидцев и участников боя, а не казенным реляциям, о которых я позволю себе иметь свое мнение. Реляции эти составляются обладающими прекрасным слогом офицерами Генерального штаба и зачастую носят характер самовосхваления. Понятно, что они берут только одну сторону дела. Если верить реляциям, то у нас все генералы были Наполеонами. Я выделяю из этого реляции Радецкого. Тут сама скромность, сама истина водила пером, и если о чем-нибудь и умалчивалось, зато ничего не прикрашивалось.
Если б все шло так благополучно, то князь, очевидно, не обратился бы к Радецкому с запискою, где сообщал, что дело приняло неожиданный оборот, патроны истощаются, запасов нет, войска утомлены. «Помогите!» — взывал в отчаянии генерал, честно сделавший свое дело и державшийся до тех пределов, за которыми упорство становится почтенною формою самоубийства. К сожалению, затем, в официальных документах, это обстоятельство (обращение его, генерала Мирского, к генералу Радецкому с просьбой о помощи) опущено…
Радецкий все время был против атаки турецких высот. Он знал, что брать их в лоб невозможно. Но, получив известие столь безнадежное, он повел свои полки на смерть, чтобы отвлечь часть неприятельских сил от Мирского.
И тогда опять загремели высоты Шипки и молчаливые доселе снеговые горы оделись молниями негаснущего огня… Опять с вершин, близких небесам, послышались вопли предсмертных страданий, и в мучительной агонии герои Святого Николая и Волынской горы, эти серые, замученные солдаты, передавали товарищам последний завет свой — не уступать врагу земли, где каждая пядь облита их кровью, где они столько терпели безропотно, молчаливо, веря в успех великого дела, на страже которого стояли они живою стеной… Опять лощины завалило трупами, опять по первому сигналу пошли на смерть целые полки, пошли, зная, что здесь, на высоте, не может быть победы, что здесь они только удерживают врага, чтобы доставить победу тем, которые уже два дня дерутся внизу. Точно многострадальной, эпической Четырнадцатой дивизии нужно было после стольких подвигов и потерь опять покупать свое спасение ценою лучших своих бойцов и товарищей.
Все шипкинские батареи поддерживали эту геройскую атаку, где Подольский, Житомирский и Брянский полки, далеко уже не в полном составе, хотели сломить и смести двадцать два табора, засевших в неприступные позиции, окаймивших себя шестьюдесятью орудиями, занявших высоты, с которых наш Святой Николай казался карликом.
По первоначальному плану хотели и здесь охватить турок двумя колоннами: одной с шоссе дебушировать в долину Тунджи на Шипку, а другою с нашего правого фланга зайти в тыл их левому. Для этого в первую колонну вошла часть Подольского полка с тремя стрелковыми ротами, которыми командовал капитан Надеин, частью же полка — подпоручик Сендецкий. Эти должны были штурмовать турецкие ретраншементы и батареи, наступая по узкому шоссе, шагов семь ширины, и притом чрезвычайно крутому. По диспозиции два батальона этого полка, занимая наши траншеи вправо от шоссе, должны были служить ближайшим резервом штурмующим. Всем отрядом, действующим по шоссе, командовал Духонин. Один батальон Брянского полка образовал штурмовую колонну — он должен был двинуться по желобу, что под самыми скалами…
Житомирцам назначено вести атаку по ложбине правой скалы, оставив резерв у окончания подъема на Святой Николай впереди мортирной батареи.
Главная же атака казалась возможной только по шоссе, потому что допускала движение фронтом не шире пяти-шести рядов.
С утра туман лежал на вершинах и скатах, особенно густясь в лощинах. С трудом можно было рассмотреть что-нибудь шагах в двадцати перед собою — далее же даже черные массы исчезали вовсе, а людей и подавно не было заметно. К одиннадцати часам отряд был выведен на позиции. Радецкий, на лице которого редко можно было прочесть что-нибудь, кроме спокойствия и свойственного этому генералу добродушия, ходил сегодня хмурый и молчаливый. На его глазах уже в четвертый раз истреблялись эти боевые полки, где каждый солдат ему был свят и дорог, как брат и товарищ.
В полдень тихо двинулись колонны. Даже саперы, которым пришлось разбросать каменные ложементы, поставленные поперек дороги, окончили свою работу беззвучно… Как ухитрилась вся эта масса идти по шоссе, не производя никакого шума, — удивительно.
Мертвая тишина нарушалась только унылым свистом ветра в глубоких лощинах, гнавшего снеговые облака, глухими отголосками жаркой битвы внизу да обычными гулкими выстрелами турецких мортир, бросавших, как и всегда, бомбы на наши горные позиции…
Штурмующие колонны, которым нужно было идти по желобу и по лощине правее скал, сразу сообразили, что идти им нельзя. Обледенелый крутой скат нигде не давал упора для ноги… Солдаты, впрочем, не остановились перед очевидной невозможностью. Они скоро нашлись. Сели кучками, схватясь руками, и съехали так, точно с ледяных гор… Дальше, впрочем, двинуться некуда — почти отвесная крутизна, направо бездна, в которой клубился белый туман. Смельчаки, взобравшиеся было на несколько шагов по отвесу, сорвались, и стоны их погасли в белой мгле этой пропасти. Движение дальше этим путем немыслимо! Пришлось обогнуть скалу и выйти на то же шоссе… Таким образом, с первого же раза обхват фланга шоссейных турецких траншей не удался и пришлось ограничиться прямой фронтальной атакой на позиции неприятеля, мешавшие дебушировать с горы Святого Николая в деревню Шипку.
Чья кисть нарисует этих молчаливых героев, чье перо опишет во всей величавой простоте их беспримерные подвиги! Увы, мы знаем только имена генералов и уже позабыли самые могилы серошинельных мучеников нашей славы…
Белая крутизна направо — ввысь, белый отвес налево — в пропасть… Узкое шоссе вьется по откосу. Туман повсюду. Тихо идут подольцы, боясь дыханием выдать свое присутствие чуткому врагу. Вот послышалась громкая нерусская речь… Передний ряд приостановился. Точно по уговору передние роты сняли шапки и безмолвно крестятся, стремясь только мыслью и сердцем к Тому, в Чьих руках и жизнь и смерть, и победа и поражение… Сделали еще несколько шагов, надвинулись массы… «Пора, братцы, с Богом!» — командует Надеин. «Ура!..» В одно мгновение из нескольких сот грудей вырвался этот боевой крик, и не успело еще эхо его погаснуть в лощинах и ущельях, как подольцы уже лезли на первые завалы, безмолвно, без выстрела выбивая неприятеля штыками. Горы разом оживились. Со всех неприятельских позиций спереди, справа, слева заревели батареи, загрохотали мортиры.
Турецким батареям отозвались русские, и в адском шуме, казалось, готовы были рухнуть, двинувшись с своих каменных оснований, сырые скалы Балканских гор. Солдаты падали десятками, заваливая узкое шоссе. Двенадцать турецких мортир били залпами, и бомбы ложились вдоль шоссе — против наших двигавшихся войск. Первый завал был скоро в наших руках, заняв эту траншею, — отдыхать было некогда. Подольцы кинулись на вторую, выбиваемые массами… Короткий штыковой бой — и эта траншея наша. В ней даже не останавливались, чуть не на плечах у турок гнались уцелевшие подольцы, устилая дорогу трупами; задние переступали, перелезали через группы своих же мертвых товарищей, лежавших во всех направлениях.
И когда после отчаянных усилий была взята третья траншея, то живых оказалось так мало, что не только наступать с ними нельзя было — и защищаться оказывалось немыслимым. Послали за подкреплением. Бойцы могли перевести дух.
Но не отдыхом было это бездействие. Турецкий огонь не щадил их, и каждая минута вырывала из рядов новые жертвы.
Величаво мрачен был вид Балкан, когда на минуту разбросало туман… Белые тучи еще плавали над ущельями. Из их однообразного марева вздымались грозные вершины — одна выше другой, уходя в сырые небеса. Направо, над нашими солдатами-мучениками, висят грозною массой дикие утесы, с которых неприятель, невидимый нам, выбивает героев на выбор. Позади белая лента обледеневшего шоссе. На ней — уже сотни трупов. И много раненых, тщетно приподымающих свои страдальческие головы к небу… Оно теперь неприветное, холодное, ни искры надежды не шлет в их измученные сердца… На каждом уступе, на каждой площадке целые груды таких страдальцев — и, подавленные стонами своих товарищей, хотя и занявшие турецкую траншею, не смеют уже крикнуть свое грозное «ура!..»
Следующие турецкие траншеи окаймляли суровый редут, стены которого мощно высились надо всем окружающим. Взлезать на эти стены было страшно, но перейти через ров, окружавший их, оказывалось возможным, только набив его своими трупами… Лишь по такому мосту доступен редут…
По склонам горы едва цепляются раненые, сброшенные туда турецкими пулями и осколками бомб… Дальше внизу только стоны слышатся — людей уже не видно… Отчаянно тоскливы были эти минуты, когда в турецких траншеях подольцы ждали подкреплений.
— Эх, Томковича нет здесь! — вырвалось у одного солдата.
— Да, царствие ему небесное! Умел, покойник…
Капитан Томкович был идолом солдат целой дивизии. Он до того любил их, что в походах носил ружье, чтобы облегчить путь слабому рядовому. Будучи смертельно ранен и в последнюю минуту боя прощаясь с солдатами, он завещал им стоять «честно и свято"…
— Исполните ли, друзья?.. — уже коснеющим языком спрашивал он.
— Устоим… Умирать всем приведется… - отвечали те со слезами в глазах, и действительно тогда отстояли свои позиции.
На шоссе, у выхода, под адским огнем, стал Радецкий с дивизионным командиром Петрушевским и генералом Бискупским, который, не жалея себя, как солдат, работал в сегодняшнем движении. Радецкий пропускал мимо подкрепления, одним, двумя словами напутствуя солдат… Люди падали тут же — корпусному казалось все равно… Можно было думать, что Радецкому самому хочется умереть… Шагах в пятидесяти отсюда лежали уже целые слои тел, одно на другом, и солдатам приходилось идти не по шоссе, а по телам товарищей. Шли солдаты с носилками, где метались раненые… Ужас овладевал слабыми, в сильных росли ненависть и злоба: закусив губы, они стремились скорее отмстить за смерть своих… Петрушевский, видя, какое тяжелое впечатление произвели на солдат массы раненых, вышел сам и привел одного из них. Позади в это время показался батальон Житомирского полка, вызванный из резервов.
Тоска росла в людях, наблюдавших за боем. Шипка, так дорого нам стоившая, и теперь требовала человеческих гекатомб. Точно на этих гордых вершинах жило какое-то грозное божество, алкащее крови и крови, точно в угоду ему лилась эта святая, солдатская кровь… И все ему мало было, оно требовало еще и еще — безжалостное, неумолимое, ненасытное.
Дождь бомб, гранат и пуль превратился в адский ливень. Точно воскресало истребление Содома и Гоморры. Опять все заволокло туманом. Люди не видели, откуда их разят, и только падали и падали… В это время впереди одной из рот шел корнет Гардер. Он был ординарцем у Радецкого. Бравый гусар, видевший виды, спокойный и храбрый, он тяготился своею обязанностью, удерживавшей его часто вдали от боя, когда впереди люди умирали, делая свое честное дело. Когда началась атака, он попросил у Радецкого позволения идти с какою-нибудь ротой — разрешили. Явился к Духонину, тот ему назначил. Гардер смело пошел впереди роты, пошел славно, красиво, ободряя солдат, улыбался им — и в виду траншеи вскинул руками, упал навзничь, а когда к нему подбежали, оказался уже мертвым… В тот момент, когда солдаты приостановились перед траншеей, не решаясь идти туда, отличный служака Подольского полка майор Загоровский обернулся к своему батальону:
— За мной, дети, покажем им русский штык… - Первым ворвался в траншею и ранен смертельно пулей в глаз. Перед самой кончиной на руках у выносивших его из траншеи солдат он успел сказать:
— Я хочу, чтобы меня похоронили в Райской долине.
Когда подошли подкрепления — бой принимал тяжелый оборот. Наши дорвались до редута, но падали под его стенами, не будучи в силах одолеть эти предательские рвы перед ними. Турки сверху били ручными гранатами, кидали в ров мины. Убитые, наваливаясь на раненых, задушали их. Стоны несчастных становились все слабее и слабее по мере того, как над ними росла масса тел. По ним лезли вперед живые, несмотря на огонь в упор, и только увеличивали собою груду. Хватались за штыки ружей, из которых стреляли турки, потому что в бруствере неприятель проделал отверстия, откуда он посылал пули, невидимый нами и защищенный от нас.
Радецкий становился все мрачнее и мрачнее. Он пошел на вершину Святого Николая, туда, где ее венчает масса диких скал, и с этого орлиного гнезда следил за битвой. Его заметили турки и сейчас же открыли огонь по нему. Генералу, казалось, все равно. Умирали его солдаты — зачем было жить ему! И он оставался там — безмолвный, оглядывая изредка вершины, где семь месяцев он стоял несокрушимым оплотом перед сильнейшими полчищами турок, не уступая им ни одной пяди купленной русскою кровью земли… По нему били гранатами — старому генералу, выросшему в боях Кавказа, казалась почтенной смерть при такой обстановке на этой заоблачной высоте…
Бискупский сам провел подкрепления до второго рва на шоссе, поручив полковнику Быкову удерживаться тут во что бы то ни стало. Осмотрев позиции, он увидел, что здесь стоять можно только при том условии, что вся бригада ляжет в этом ужасном дефиле под перекрестным огнем десяти мортир с фронта, под сплошным дождем ружейного огня и боковых гранат с батарей, венчающих грозные вершины Девятиглазой, Соска и Пуза.
А туман все густился и густился. Скоро Радецкий со своего гнезда перестал видеть, что делается под ним. Его тоже окутало тучей. Те, которые засели в турецкие траншеи, не могли в этой мгле разойтись направо и налево, чтобы охватить турок с флангов. Оставаться долее в таком положении значило осудить себя на смерть, не принеся никакого вреда врагу…
Пришлось отступать!
Отступать — принеся столько бесполезных жертв! Отступать — отдавая судьбу боя только в руки одной правофланговой обходной колонны Скобелева внизу…
Радецкий и Мирский, несмотря на чудеса мужества, только удержали турок от сосредоточения против него. Тяжелое раздумье охватывало самых храбрых… Посылка подкреплений была прекращена, слабые остатки боевых полков отводились назад.
Поникли головы… Измученным казалось, что все потеряно, что враг еще долго будет торжествовать на этих гордых высотах, и невольно укор Провидению шевелился на душе, и плакать хотелось над телами лучших людей, усеявших эти пагубные скалы, эту предательскую дорогу к неприступным позициям врага.
В безрассветном тумане не виделось ни одного луча, и уныло шли войска назад сквозь тучи, окутывавшие эти злополучные вершины.
Полная безнадежность и в отряде Мирского… Собран последний военный совет: героизм войск, изумительный переход через Балканы — все это было напрасным усилием сбить турок с их позиции. Снаряды на исходе, люди устали, неприятель держится в своих редутах, таборы его тают, но на смену им выходят новые… Тогда как у нас третий день в бою все одни и те же изморенные солдаты… Нужно отойти назад и занять горные пункты. Так блистательно начатое дело гибнет… В безмолвном отчаянии офицеры, честно исполнившие свой долг, стояли в траншеях, уже не обращая внимания на возможность быть убитыми. Отряд потерял две с половиной тысячи, а слухи о приближении Сулеймана становились все настойчивее и настойчивее. Некого было винить в неудаче задуманного движения, с малыми силами трудно делать великие дела… Никто не решался первым выговорить слово «отступление», но внутри каждый видел, что сейчас же придется оставить эти облитые драгоценною кровью поля и уйти опять в те синие горы, молчаливо стоящие на страже Долины роз, засесть там в тумане глубоких ущелий — уже не бить и гнать врага, а только отражать его озлобленные атаки…
— Ну-с… - обратился князь Мирский к окружающим. — Положение выяснилось. Что предпринять? — Голос его звучал резко и определенно, даже сурово, а на глазах навертывались слезы.
Все молчали, каждому было ясно до очевидности.
— Сделать больше нечего. Сделано все. Никто не посмеет упрекнуть нас… - слышались отрывочные фразы.
Уже готовились приказания, неохотно отдаваемые и неохотно выслушиваемые… Уже впереди не было надежды.
— Где генерал… Где генерал? — послышался издали радостный гул голосов… - Генерала! Князя Мирского!
…Взмыленная лошадь, чуть не падающий из седла от утомления казак…
— Что там такое?
— Ваше сиятельство! Наша музыка слышна! Скакал доложить… Там… Должно, Скобелев наступает!
Все сняли шапки и перекрестились.
— Где? Близко ли… Когда началось?
— Близко, за Шейновом. Наши станишники туда поехали.
— Ребята, к нам оттуда идут на помощь… Наши атаковали! — объявил Мирский ближайшим солдатам.
И все траншеи точно дрогнули от радостного гула. Благая весть обежала позиции, и вдруг на шедшего в очередную атаку неприятеля кинулись доселе только защищавшиеся солдаты…
Я был со Скобелевым, когда Углицкий и Казанский полки пошли в атаку. Под ливнем турецкого огня солдаты шли, храня равнение, под музыку. Стройно развевались в воздухе знамена, командиры ехали верхом впереди своих частей…
Печальна была та часть долины Казанлыка, которую мы теперь пересекали… Розовые плантации, засыпанные снегом, остались позади… Теперь шли пустыри, на которых из-под белой пелены снега то здесь, то там выделялись черепа и костяки болгар, перебитых еще в августе палачами Сулеймана (солдатами их назвать нельзя). Особенно много таких безмолвных свидетелей пережитого этим несчастным народом ужаса было в лощинах… В одном месте — двенадцать черепов… Видимо, сюда были снесены одни головы… Вот уж, поистине «апофеоз войны»!
Василий Васильевич Верещагин под огнем сидел на своей складной табуретке и набрасывал в походный альбом общую картину атаки.
1. «Черкесами» во время русско-турецкой войны 1877−1878 годов называли в Болгарии всех тех представителей народов Северного Кавказа, которые после окончания там войны ушли в Турцию.
