 |
| Московский журнал | Ф. Бредихин | 01.05.2001 |
Эпоха Николая I с ее основными жизнестроительными началами православия, самодержавия и народности стала объектом принципиального шельмования со стороны как «либеральной», так и «коммунистической» историографии. Его правление принято называть периодом мрачной реакции и деспотизма. Жандарм Европы, тюремщик декабристов, неисправимый солдафон, «исчадие мундирного просвещения», «удав, тридцать лет душивший Россию» — таковы типичные оценки этого монарха. Авторы подобных суждений особо претендовали на научную объективность, но всячески избегали вводить в оборот многочисленные документы, противоречащие их собственным выводам. Преследуемые ими чисто идеологические цели побуждали их сокращать огромные пласты фактов, дававших материал для совершенно других, положительных умозаключений. Методологии таких «научных» исследований свойственен один весьма специфический прием. Его можно обозначить как «технику прожектора», когда отдельные черты личности императора или его правления освещаются преувеличенно ярко, демонизируются и выдаются за целое. Тогда и возникают тенденциозные, превратные истолкования жизни и деятельности «Николая Палкина». В результате реальные противоречия исторического самодержавия превращаются в его «ужасы», а самодержец оказывается «тираном», «извергом», «злодеем» и тому подобное.
В прошлом году в московском издательстве ОЛМА-ПРЕСС вышел двухтомник «Николай Первый и его время (документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников, труды историков)». Задача составителя заключалась в том, чтобы демифологизировать образ царя, выправить крен, созданный мировоззренческой или идеологической предвзятостью, способствовать построению более целостной, объективной и справедливой картины его правления — прежде всего за счет максимально широкого привлечения разнообразных документов: записок, речей, манифестов, писем самого императора, а также свидетельств современников, среди которых можно встретить не только ближайших родственников и членов императорской фамилии, государственных деятелей, чинов высшей администрации, генералов, но и простых офицеров и солдат, священнослужителей, студентов, служащих, обывателей, купцов, предпринимателей, камердинеров и лакеев, ученых, театральных деятелей, артистов, художников, литераторов, композиторов…
Публикуемая во втором томе и воспроизводимая здесь речь академика Федора Александровича Бредихина (1831−1904), выдающегося русского астронома, показывает, какое значение придавал «гаситель всего передового и прогрессивного» развитию отечественной науки. Действительно, в царствование Николая I выделялись немалые финансовые средства на международные и региональные научные исследования — проведение опытов в области естествознания, уточнение географических и геодезических данных для самых удаленных уголков страны, изучение быта, языка, фольклора малых народностей от Финляндии до Аляски, организацию научных учреждений, издание научных трудов и так далее. Именно при нем были заложены основы современной структуры Академии наук и принят в 1836 году новый Устав, просуществовавший почти сто лет, открыта Главная физическая обсерватория и учреждено Русское географическое общество. Значительное внимание царь уделял астрономии. Ф.А.Бредихин первым в России стал заниматься астрофизикой и фотометрическим анализом звезд, проводил спектральное изучение Солнца, комет и туманностей, создал классификацию и механическую теорию кометных форм, теорию хвостов и распада комет, образования материальных потоков, в разное время был директором Московской, а затем Пулковской обсерватории — уж он-то с полным знанием дела мог оценить начинания императора в своей области.
Речь ученого с мировым именем, а также многие другие тексты двухтомника дают конкретный материал для понимания оценок, противоположных выводам либерально-демократической или радикально-классовой историографии. Так, французский поэт и политический деятель А. Ламартин заявлял: «Нельзя не уважать Монарха, который ничего не требовал для себя и сражался только за принципы». А вот высказывание прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, с юных лет коротко знавшего Николая I: «Один из благороднейших людей, одно из прекраснейших явлений в истории, одно из вернейших сердец и, в то же время, один из величественных государей этого убогого мира отозван от веры к созерцанию». А.С.Пушкин, чьи отношения с императором были сложными и неоднозначными, отмечал несомненные достоинства и петровский масштаб его личности. О «благородной простоте обаятельного величия» царя говорил Ю.Ф.Самарин, хотя и встречал с его стороны довольно резкое несогласие в вопросах соотношения племенных и имперских начал во внутренней и внешней политике. По свидетельству И.С.Аксакова, «с величайшим уважением» отзывался о Николае I Ф.М.Достоевский, оказавшийся, как известно, по высочайшему повелению на каторге за участие в кружке петрашевцев. «Государем-рыцарем» именовал Николая I митрополит Анастасий (Грибановский), а К.Н.Леонтьев называл его «великим легитимистом» и «идеальным самодержцем», призванным задержать «всеобщее разложение». В то же время, к которому относится речь Ф.А.Бредихина, В.С.Соловьев писал, что могучий самодержец «не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя, резко выступавшими по требованию государственной необходимости (или того, что считалось за такую необходимость), в императоре Николае Павловиче таилось явное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания… Кроме великодушного характера и человеческого сердца в этом „железном великане“, — какое ясное и твердое понимание принципов христианской политики! „Мы этого не должны именно потому, что мы — христиане“, — вот простые слова, которыми император Николай I „опередил“ и свою и нашу эпоху, вот начальная истина, которую приходится напоминать нашему обществу!»
Б.Н. Тарасов
М[илостивые] Г[осудари].
Вся Россия знает, что в нынешнем году, 25-го июня, свершилось сто лет со дня рождения императора Николая Павловича.
Во имя просвещения в нашем отечестве, во имя науки вообще, Академия наша в сегодняшнем торжественном заседании не может не обратиться благословляющей памятью к величавой личности в Бозе почивающего Монарха.
Целый большой трактат потребовался бы для того, чтобы показать, что сделано при Николае I для просвещения России: новые уставы университетов, поставившие эти учреждения на уровень западноевропейских; стройная система преобразованных гимназий и училищ, охватившая сетью все губернские и уездные города; военные училища разных наименований и разных степеней; специальные школы и т. д.
Мой путь не лежит в эту обширную область: не мне исследовать достоинства и недостатки школ того времени, но не могу подавить вырывающегося наружу воспоминания. Полвека тому назад учились мы в пансионе при гимназии на окраине России, на берегу Черного моря, вдали от более просвещенных центров; а и теперь теплое чувство вызывают образы начальников и наставников наших того времени. При твердой дисциплине, при строгом порядке, сколько забот о нашем образовании, о развитии в нас чувства чести и долга, сколько гуманности в обращении!.. Предо мной в настоящую минуту проходят эти честные, светлые личности. Да, у нас была школа, добрая, хотя и строгая школа!
Кроме забот о школе на всех ее ступенях, великий Монарх с живым и деятельным сочувствием относился к развитию в отечестве науки вообще. На первых шагах своего царственного поприща он посетил этот скромный приют науки, показывая тем самым, какое значение придает он знанию в развитии народной мощи — нравственной и материальной. Он повелел принять меры к обогащению наших музеев, кабинетов и научных коллекций. Ныне вот уже 60 лет действующий, исправленный устав нашей Академии подписан Николаем I. Наконец, он создал при Академии два важных научных учреждения, которые скоро так разрослись, что стали почти самостоятельными: я разумею главную астрономическую и главную физическую обсерватории.
Первою из них, основанной в Пулкове, мне суждено было управлять почти пять лет, а потому в сегодняшний день мне и позволительно возобновить в памяти некоторые подробности, относящиеся к возникновению этого учреждения.
Астрономическая обсерватория при Академии, часть которой и теперь еще возвышается над зданием нашей библиотеки, была основана Петром Великим. Но эта обсерватория, помещенная среди городских зданий, притом наверху трехэтажного дома, в атмосфере, наполненной дымом городских труб и испарениями Невы, становилась со временем более и более неудовлетворяющей своей цели по мере возрастающих требований точности астрономических наблюдений.
Вследствие этого мало-помалу созрела мысль вынести это учреждение за город и поместить его в более удобном месте. Не раз делались попытки в этом направлении, но они долго не увенчались успехом.
В 1827 г. Академия вновь возвратилась к проекту перенести обсерваторию из города в одну из его окрестностей.
Император Николай Павлович милостиво внял этой насущной научной потребности и в 1831 г. повелел построить новую обсерваторию вблизи от своей столицы. Министру народного просвещения князю Ливену выражено было Высочайшее мнение, что «основание первоклассной обсерватории около столицы в высокой степени полезно и важно для ученой чести России».
Монарх, обремененный заботами правления, благосклонно снисходил до подробностей устройства нового учреждения1. Он с живейшим вниманием лично рассматривал различные проекты построек и с удивительной проницательностью выбрал из них тот, который наиболее соответствовал назначению заведения.
Нужно было, далее, найти подходящую местность. Граф Кушелев-Безбородко за несколько времени до этого пожертвовал под обсерваторию три десятины земли к северу от города. На представление министра относительно постройки здания в этой местности Государь не медля отвечал: «Как? Разве Академия намерена поместить новую обсерваторию так близко от города и притом на песчаной и болотистой почве? Это совершенно неудобно. Я дам другое место. Обсерваторию следует построить на Пулковской возвышенности».
В.Я.Струве, известный учеными заслугами профессор астрономии в Дерптском университете, лично спрошенный затем по этому поводу Государем, прямо ответил, что он проезжал однажды около Пулковского холма и тогда же подумал, что тут бы следовало быть новой обсерватории. Государь пожелал, впрочем, предоставить комиссии по устройству обсерватории полную свободу в выборе удобнейшего места и тогда только остановился на Пулкове, когда эта комиссия нашла, что все другие места вокруг Петербурга в совокупности требуемых качеств уступают намеченному им первоначально Пулковскому холму.
В конце 1833 года Высочайше повелено было заказать за границей инструменты для новой обсерватории и приступить к ее постройке; летом 1835 года состоялась торжественная закладка здания. Первые строки Высочайшего указа относительно сооружения обсерватории гласят так: «Желая споспешествовать успехам Астрономии в Империи Нашей, повелели Мы соорудить в окрестностях Санкт-Петербурга, на Пулковской горе, Главную Астрономическую Обсерваторию и снабдить ее полным прибором совершеннейших инструментов"…
В конце сентября 1839 года отстроенная уже и снабженная инструментами обсерватория была посещена ее державным Основателем и внимательно осмотрена им до мелких подробностей.
Возникшее учреждение расширило значительно круг научной деятельности нашей Академии и отвело России почетное место в числе наций, которые наиболее содействовали успехам астрономии в текущем столетии.
Современному астроному, свидетелю необычайного расширения области звездной науки во второй половине нашего века, обсерватория, по богатству средств подобная Пулковской, быть может, грезится уже не в окрестностях Петербурга, но где-нибудь далеко от него, под небом южной России. Не должно забывать, что во время создания Пулковской обсерватории и во всю первую половину столетия никто из астрономов и не мечтал о возможности возникновения новой отрасли астрономии, именно астрофизики, и наблюдательная астрономия почти исчерпывалась строжайшим по возможности определением положений небесных тел, главным образом так называемых неподвижных звезд.
В этом же отношении наша первоклассная обсерватория уже вполне оправдала надежды, возложенные на нее венценосным ее основателем, имя которого она стала носить по повелению Императора Александра II. Пулковские определения положений основных, фундаментальных звезд по точности превосходят все существующие и во всем мире принимаются за исходную точку при исследованиях в звездной астрономии.
Не на одну Пулковскую обсерваторию обращено было внимание незабвенного Монарха: он повелел устроить обсерватории в Казани и Киеве; при нем приведена была в положение, соответствующее современному тогда состоянию науки, убогая дотоль и устаревшая обсерватория в Москве; он учетверил материальные средства обсерватории в Дерпте, во внимание к тому, что она при директоре В.Я.Струве много потрудилась для науки и внесла в нее богатый материал важных наблюдений над двойными звездами.
В областях, тесно связанных с астрономией, в геодезии и математической географии, в царствование Николая Павловича было совершено множество важных работ, и Государь всегда поощрял их, поддерживал материальными средствами и не забывал своею милостью честных тружеников науки.
Мне не предлежит касаться неблизких мне сфер знания и области искусств, но заботливость об упрочении науки в России и во благо России — достаточно видна уже из первых строк устава, данного императором Николаем I нашей Академии: «она старается расширить пределы всякого рода полезных человечеству знаний… Она имеет попечение о распространении просвещения. Она обращает труды свои непосредственно в пользу России, распространяя познания о естественных произведениях империи» и т. д.
Император Николай Павлович не был посвящен в глубины астрономической науки, но в его отношении к знанию вообще чуется как бы некоторое предпочтение астрономии, какое-то внутреннее расположение к ней. Стройный порядок системы, строгое соподчинение частей целому, твердость и доказательность перехода от известного к неизвестному — и не в отвлеченной области мышления, а в приложении к конкретному, имеющемуся пред очами и необъятному пространством организму вселенной, — все это находило, по-видимому, сочувственные фибры в возвышенной душе Монарха, который в громадной империи своей стремился упрочить законность, стройный порядок и спокойное развитие на стезе правды и добра. В 1850 году, на отчете канцлера Нессельроде, передавая его наследнику престола, он начертал2: «Дай Бог, чтобы удалось мне сдать тебе Россию такою, какою стремился я ее поставить: сильной, самостоятельной и добродеющей — нам добро, — никому зло».
В беглом очерке в кратких чертах я напомнил, как создалась Николаевская обсерватория в частности, насколько император Николай Павлович ценил науку вообще и как заботился об упрочении развития ее в России. Но я ощущаю некоторую неудовлетворенность: я не вымолвил того, что подсказывает мне внутреннее чувство, которое имеет свою память и свои требования.
Зрелыми юношами сошли мы со школьной скамьи на арену жизни в тот самый год, когда скончался император Николай Павлович. Несколько лет до этого прислушивались уже мы к ближайшему течению истории: события, факты, рассказы — виденное и слышанное от отцов — залегло в памяти поколения нашего и близких к нему. По случаю 100-летней годовщины все это обильно рассеяно во многих сборниках и журналах. История воспользуется этими воспоминаниями, заметками, чтобы начертать характеристику незабвенного Государя; но для этого не пришла еще пора: величавая личность его не помещается еще, выражаясь астрономически, в поле нашего зрения; чрез несколько поколений вперед труд этот станет более возможным.
Историки по ремеслу — и те признают, что теперь невозможна еще даже и полная беспристрастная биография. Для нас же, вращающихся в других сферах знания, дело еще труднее. Но мы и без руководства историков были чутки ко влиянию, к обаянию высокой исторической личности: идеальные, общечеловеческие черты ее характера настраивали созвучно отзывчивые душевные струны ряда поколений, точнее сказать, нарождений, и в них, в этих поколениях, слагались известные идеалы, которые для большинства, если не всех, не меркли всю жизнь.
Помню я, и помнят, конечно, и сверстники мои, как восторгали нас передававшиеся из уст в уста сказания о проявлениях державно-рыцарской честности Монарха.
Самодержавный властелин огромного государства поручает3 своему послу в Париже при Карле Х давать советы королю, чтобы этот точно и строго держался конституции, на соблюдение которой дал свое королевское слово.
Он признает4 факт независимости Бельгии от Голландии, потому что его признал сам нидерландский король; но не желает признать Леопольда, избранного в короли Бельгии Лондонской конференцией, пока его не признает тот же нидерландский король, и устраняется совсем от конференции, считая поведение последнего двусмысленным и не прямодушным, и т. д., и т. д…
Могли ли оставаться без глубокого и небесследного действия на сердца такие проявления возвышенной честности, а подобных им были десятки и сотни, и мы привыкли твердо верить, что слово Государя Николая Павловича было крепче всяких трактатов.
Помню я, не забыли, конечно, и сверстники мои, как глубоко бывали мы тронуты, когда на высоте трона нам указывалось непрестанное стремление исполнить долг. Чувство долга — это, по-видимому, такое простое, обиходное, как бы разменное понятие; но пусть только каждый исполняет свой долг — и пред нами готов материал для стройного, крепкого, благоустроенного государства.
Часто окружающим говорил Государь, что долг «воспрещает ему относиться слегка даже к маловажному вопросу5, ибо, возлагая на себя корону, он дал обет посвятить все минуты своей жизни пользам государства и благу подданных». Всю жизнь до самой кончины стремился он исполнить этот обет.
В начале 1855 года физические силы Государя ослабели и недуг6 вступил в борьбу с чувством долга. Февраля 9-го (за девять дней до кончины), уже больной, он решился отправиться в манеж на смотр батальонов, отправлявшихся в Крым. Доктора Мандт и Карелль старались отклонить его от этого намерения; они убеждали его не выходить на воздух, но он, выслушав их советы, сделал вопрос:
— Если бы я был простой солдат, обратили ли бы вы внимание на мою болезнь?
— Ваше Величество, — отвечал Карелль, — в нашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком находитесь вы и при таком морозе (-23о); мой долг — требовать, чтобы вы не выходили еще из комнаты.
— Ты исполнил свой долг, — отвечал Государь, — дозволь же мне исполнить мой.
Поистине трогательно живое сочувствие Государя исполнению долга, как бы маловажен он ни оказался и на какой бы ступени государственной лестницы он ни совершался.
Отряд солдат шел однажды вольно и весело с ученья: «Как хорошо должно быть у них на душе, — сказал Государь, — они усердно исполнили свой долг».
Воспитание в чувстве долга целого ряда поколений, среди которых и теперь еще не все отдельные единицы сошли в могилу, на наших глазах блистательно проявляло свои плоды.
Наши братья и кровные наши защищали твердыни Севастополя, и история затруднится указать другие примеры, где бы тысячи и десятки тысяч людей долгие месяцы исполняли свой долг так, что пред их подвигами бледнеет классический подвиг Леонида с горстью спартанцев и т. п… Кому неизвестно, как во имя долга умирали в захолустных ущельях и дебрях Кавказа… А что говорят летописи флота с именами Казарских, Ильиных и т. п… А эпизод со студентами Ришельевского Лицея на Щеголевской батарее…
Воспитываясь в школе доброй, хотя и строгой, мы, скажу откровенно, побаивались Государя; мы знали, что он бывал строг, когда увлечения молодости переходили известные границы. Да и не мы одни, молодое тогда поколение, испытывали это будящее, не дающее распуститься чувство опаски, побаивались и стоящие в ту пору гораздо выше нас.
От одного почтенного, правдивого, сошедшего недавно в могилу столетнего старца, бывшего секретарем у сановника, имевшего доклад у Государя, известно мне следующее. Когда министр этот собирался с докладом, у него нередко делалось заметное нервное расстройство.
— Вам нет причины беспокоиться, — успокаивал его секретарь, — в ваших докладах все в порядке.
— Это так, — отвечал, бывало, министр, — но как поручиться, что в них нет какого-нибудь недосмотра, чего-нибудь недодуманного. Ведь Государь все заметит.
Все знали рыцарскую справедливость Монарха, его великодушие, но и знали все, что там, на высоте трона, «не относятся слегка даже к маловажному вопросу"… Боязнь эта была — «не за страх, а за совесть"…
Высокий пример Государя служил мощным призывом, который немолчно звучал в душе каждого из подданных, и в них неусыпное око совести, склонное иногда, как известно, погрузиться в дремоту, становилось бодрее и внимательнее.
Я сказал уже, что мы вступили в жизнь в год кончины императора Николая Павловича. Сходя в могилу, он, так сказать, благословил наше поколение и близкие к нему на посильное служение горячо любимому им отечеству.
С тех пор прошло сорок лет, и мы, редея в рядах, подходим к более или менее близкому уже для каждого мрачному входу в ту область, из которой нет возврата. Но и доселе не изгладились в нас впечатления восприимчивой юности.
Там, в глубоких тайниках совести, в минуты смятения ее, как бы возникает величаво-строгая тень того, чьи проницательные очи не оставались равнодушными к тому, как нас готовили и как снаряжали в предстоявший нам жизненный путь.
1. Struve W. Fondation de l’observatoire central de Russie. 1856.
2. Русск. Вест. 1896, июнь. С. 23.
3. Русск. Вест. 1896, июнь. С.XIII.
4. Ibidem. С.XV.
5. Русск. Вест. 1896, июль. С. 465.
6. Ibidem. С.615−617.
