О тех, кого помню и люблю

Ирина Васильевна Ватагина — художница, иконописец, реставратор икон высшей категории. После окончания Суриковского института несколько лет работала в Троице-Сергиевой лавре под руководством Марии Николаевны Соколовой (монахини Иулиании), потом 15 лет — в Центральном музее древнерусского искусства имени Андрея Рублева реставратором икон. Ныне преподает иконопись в Свято-Тихоновском богословском институте и в иконописной школе храма святителя Николая в Кленниках.
Ирина Васильевна — внучка известной на рубеже XIX—XX вв.еков художницы Антонины Леонардовны Ржевской (1861−1934) и дочь Василия Алексеевича Ватагина (1883/84−1969) — народного художника России, лауреата Государственной премии СССР. Многие годы была близка к известному московскому проповеднику и духовнику протоиерею Всеволоду Шпиллеру.
Обо всех этих людях и идет речь в предлагаемых воспоминаниях Ирины Васильевны Ватагиной, публикацию беседы с которой мы сочли необходимым предварить некоторыми сведениями биографического характера.
Антонина Леонардовна Ржевская родилась в селе Шалепники Тверской губернии в обедневшей дворянской семье. Училась в Мариинской гимназии в Твери. В 1880 году переехала в Москву. Работала типографским корректором, давала частные уроки; одновременно поступила вольнослушательницей в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где ее руководителем был В.Е.Маковский.
Выставляться А.Л.Ржевская начала в 1890-х годах. В 1893 году ее картину «Сироты» приобрел московский меценат К.Т.Солдатенков (позже по его завещанию передана Румянцевскому музею, затем оказалась в Севастопольском художественном музее). Кстати, прототипами персонажей этой жанровой сцены послужили мать Антонины Леонардовны Александра Николаевна Попова и ее дочери — мать и тетя И.В.Ватагиной.
В 1897 году на XXV выставке Товарищества передвижников появляется ныне широко известная, разошедшаяся по России в тысячах репродукций картина А.Л.Ржевской «Веселая минутка», купленная для своей галереи П.М.Третьяковым. После этого А.Л.Ржевская становится действительным членом Товарищества передвижных художественных выставок (кроме нее, подобная честь была оказана еще только одной женщине — Э.Я.Шанкс).
В 1903 году зрители увидели полотно «Музыка», по поводу которого искусствовед Н.И.Романов писал: «Особенно типична для нового искусства и по теме, и по исполнению прекрасная картина г-жи Ржевской „Музыка“. Среди русских женщин-художниц госпоже Ржевской принадлежит теперь едва ли не первое место…» Картину приобрел собиратель И.П.Свешников (подарена им Румянцевскому музею, позже оказалась в художественном музее Нижнего Тагила).
Кроме Товарищества передвижных художественных выставок (ТПХВ), А.Л.Ржевская состояла в разные годы членом Московского общества любителей художеств (МОЛХ), Ассоциации художников революционной России (АХРР), Объединения художников-реалистов (ОХР) и участвовала во множестве самых престижных выставок. Наряду с большими жанровыми полотнами она писала портреты, пейзажи, натюрморты — маслом, акварелью, пастелью.
Со временем имя Антонины Леонардовны Ржевской подверглось почти полному забвению. Литература, ей посвященная, крайне скудна. Впрочем, забыто имя — но не произведения. Ту же «Веселую минутку» как минимум два поколения наших соотечественников знают с детства…
Василий Алексеевич Ватагин был мужем сначала одной, а затем (после смерти жены) второй дочери Антонины Леонардовны. В небольшом вступительном очерке немыслимо охватить все богатство и разносторонность этой щедро одаренной натуры: ученый-зоолог, путешественник, скульптор, график-анималист… Из области художественной иллюстрации вспомним здесь его несравненные работы к «Маугли» Р.Киплинга. Что же касается иллюстрации научной, — достаточно сказать, что по иллюстрированным В.А.Ватагиным учебным пособиям и специальным биологическим изданиям училось в СССР не одно поколение студентов и школьников. «Ватагин обогатил научную иллюстрацию, внес в нее образную мысль, поднял до высокого эстетического уровня. Знание же общих биологических законов <> позволило ему стать <> создателем анималистического жанра совершенно особого рода» (М.Юргенс. Василий Алексеевич Ватагин. // В.А.Ватагин. Воспоминания. Записки анималиста. Статьи. М., 1980).
Редакция благодарит научного сотрудника Государственной Третьяковской галереи искусствоведа И.А. Вакар за помощь в подготовке материала.

Девичья фамилия моей бабушки, Антонины Леонардовны Ржевской, — Попова. Я ее помню хорошо — ведь мне было уже десять лет, когда она скончалась. Бабушка много рассказывала о своем детстве, о художественной жизни Москвы ее времени. Антонина Леонардовна училась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ) вместе с Константином Коровиным. Женщин там были единицы, а в Товариществе передвижников, насколько мне известно, — вообще только две.
Свекровь бабушки не одобряла ее занятий живописью: тогда это считалось для женщины неприличным. Другое дело дедушка — Николай Федорович Ржевский. Едва ли он очень хорошо разбирался в живописи, будучи человеком совсем другого круга, но так любил бабушку и ценил ее талант, что выстроил для нее мастерскую под стеклянной крышей на верхнем этаже дома. После революции этот дом в Сущевском тупике национализировали, впоследствии надстроили еще двумя этажами. Теперь он неузнаваем.
Николай Федорович впервые увидел свою будущую жену, когда она плясала. Какой-то ее прапрадед женился на таборной цыганке, так что у бабушки была цыганская кровь… Дедушка дважды делал предложение Антонине Леонардовне, на второй раз она согласилась. Гораздо позднее К.Ф.Юон приехал к моему папе — Василию Алексеевичу Ватагину — и привез рукопись воспоминаний некой художницы (фамилию ее я забыла), учившейся вместе с бабушкой в Училище. Она писала: «Бедный Костя Коровин сразу же влюбился в Тоню Попову, но взаимности не получил. Она вышла замуж за Ржевского и родила ему двоих дочерей» — то есть мою маму и тетю.
Как я уже упоминала, свекрови не нравилось занятие Антонины Леонардовны. У нас дома на стене даже висела фотокопия очень популярной бабушкиной картины «Веселая минутка» с надписью: «В знак оправдания моей деятельности». Эту картину купил Третьяков для своей художественной галереи на выставке, где она экспонировалась без указания авторства, просто под шифром. Бабушка говорила, что боялась свою фамилию ставить… «Веселая минутка» много десятилетий находилась в Третьяковке в постоянной экспозиции, а потом вдруг исчезла. Ее не было даже на самой представительной выставке передвижников, где демонстрировалось все содержимое запасников галереи. Я начала беспокоиться, узнавать. Мне ответили: как же, как же, есть такая картина — под номером 1000, поставленным еще самим Третьяковым. Номер есть, а картины нет, так и не выставляется.
(Картина «Веселая минутка» хранится в Третьяковской галерее, откуда нами получен слайд, воспроизводимый на обложке этого номера. — Ред.)
У Антонины Леонардовны Ржевской был еще целый ряд жанровых вещей: «В церкви», или «Да исправится молитва моя» (находилась как будто в одной из галерей Новосибирска, а потом рассказывали, что видели ее в комиссионном магазине в Санкт-Петербурге); «Сироты» (в Севастопольском музее)… Потом Антонина Леонардовна порвала с передвижниками из-за несогласия с их программой. Ее более поздние работы ближе по манере к «Миру искусства». Да и «Веселая минутка» не очень характерна для передвижников: у тех везде мировая скорбь, а тут пляшут — довольные, счастливые…
Скончалась Антонина Леонардовна в возрасте 73 лет в Тарусе. Дедушка умер еще раньше, когда мне было всего три года. У нас дома есть акварель Антонины Леонардовны: дедушка держит меня на коленях, а я нанизываю на веревочку пустые катушки от ниток. Я прекрасно помню, как тогда позировала.
Погребена бабушка тоже в Тарусе. Там, кстати, недавно проходила ее единственная персональная выставка, на которой экспонировалось еще и очень много фотографий. Бабушка была внешне интересной женщиной, одевалась своеобразно. Все шила себе сама, даже обувь. Считала, что наряды ее — вне моды, но, конечно, по одежде на снимках можно точно определить год — из моды ведь не вырвешься…
В Тарусе у нас был и сейчас есть дом, который папа построил в 1913 году после возвращения из Индии, где он побывал годом раньше вместе с художником Кравченко и своей двоюродной сестрой Надеждой Федоровной Шереметевской. В то время существовал договор между Академией художеств и морским пароходством, в соответствии с которым художник имел право плыть на любом судне из Одессы до Владивостока и обратно. Сойти можно было в каком угодно порту, но в этом случае до прибытия другого парохода художник оставался на собственном обеспечении.
Отец вообще любил экзотику. Живя в Средней Азии, носил тюбетейку (он к тому времени совершенно облысел), и местные жители относились к нему как к своему. Что-то монгольское действительно было в его лице, хотя он — русский, коренной москвич… Индия произвела на отца огромное впечатление. В 1912 году он уже был знаком с мамой и писал ей во время путешествия каждый день письма в виде дневника, которые отправлял при любой возможности. К сожалению, письма эти не сохранились.
В Индии он сильно заболел какой-то болезнью. Попутчики отправились дальше, а отец, поправившись, вернулся домой и начал строить дом в Тарусе. Мама с бабушкой отдыхали в городе Алексине. Он навещал их там, а мама приезжала в Тарусу посмотреть, каким получается дом. Осенью они обвенчались.
Дом так и не достроили. Сохранился эскиз — он планировался огромным, с мастерской в два этажа, со смотровой башней. Удалось воплотить лишь часть задуманного — началась первая мировая война, потом революция… Когда в 1924 году я родилась, третий этаж разобрали и возвели пристройку, потому что жить в доме можно было только на третьем этаже, что с маленьким ребенком, конечно, неудобно.
Тарусский дом включен сейчас в перечень охраняемых памятников культуры. Внутри он весь расписан отцом. Василий Алексеевич намеревался выстроить русский терем, а получился модерн начала века с индусскими и тому подобными мотивами. Впрочем, этого не расскажешь — нужно видеть. Понять же Василия Алексеевича Ватагина, не побывав в его доме, просто невозможно.
После моего рождения родители хотели остаться в Тарусе, но комнаты не были рассчитаны на зимнее проживание: огромные пространства, высокие потолки — не протопишь. С тех пор на зиму мы ежегодно переезжали в Москву. Через семь лет после моего рождения появилась на свет младшая сестра. Родители ждали Ивана Васильевича, а родилась Наталья Васильевна. Спустя три года, в 1935-м, умерла мама. Похоронили ее в Тарусе рядом с бабушкой. И папа лежит на том же погосте — он умер в 1969 году…
Я училась в обычной московской школе, а потом два года — в художественной. Когда началась война, школу эвакуировали на Урал. А мы за десять дней до войны поехали на Кавказ. В Лазаревке (это между Сочи и Туапсе, где у нас тоже был дом) я пошла в десятый класс. Поскольку мы уезжали ненадолго, никаких лишних вещей с собой не взяли, не говоря уже о теплых. В первые же дни войны отец отправился в Москву. Несколько месяцев мы ничего о нем не знали. Немцы подошли вплотную, уже слышалась канонада. Есть нечего… Мы с подругой, тоже художницей, писали натюрморты. Только поставим натюрморт — взрыв бомбы неподалеку, все летит на землю. Там аэродром находился, который немцы непрестанно бомбили. Мы снова подбираем и ставим натюрморт — и так без конца. А потом отец сумел каким-то чудом — через Каспийское море — к нам вернуться. Как сейчас помню: бежит сестра Наташа и кричит: «Папа приехал!» Никто поверить не мог…
С нами, детьми, была моя тетя, папина вторая жена, муж которой умер незадолго до смерти моей мамы. То есть вторично отец женился на родной сестре своей покойной жены.
Потом я поступила в Тбилисскую академию живописи и два года проучилась там. В Суриковский институт меня приняли с потерей года, но зато без экзаменов. Учась в Суриковском институте на последних курсах, я взяла за правило один день проводить в Третьяковской галерее. Папа познакомил меня с Натальей Алексеевной Деминой, хранительницей древнерусского отдела. Когда в Третьяковке бывал выходной, она проводила меня через служебный вход. Я занималась копированием, а позже стала реставрировать иконы под руководством Ивана Андреевича Баранова — замечательного мастера, родом из Мстеры. Он и иконы хорошо писал, но в основном реставрировал. То было счастливейшее время в моей жизни. В институте я появлялась довольная, веселая, и все думали, что я хожу на свидания… Иван Андреевич говорил: «Если бы нам с тобой для храма работать, душа бы у нас горела!» От него я услышала и о Марии Николаевне Соколовой (монахине Иулиании), которая пишет иконы. По-моему, кроме нее, никто тогда этим больше не занимался. Окончив институт, я поехала с этюдником писать Троице-Сергиеву лавру в надежде, что встречу там Марию Николаевну. Так и получилось. Она пригласила меня помогать ей расписывать «Серапионову палатку» и стала моим учителем иконописи. Мария Николаевна сыграла большую роль в моей жизни. Наши близкие отношения прервала только ее кончина в 1981 году.
Начиная с 1949 года я несколько лет проработала в Лавре, где познакомилась с протоиереем Всеволодом Шпиллером: он тогда только вернулся из Болгарии и был назначен инспектором Духовной академии и настоятелем Ильинской церкви, что на горке.
Впервые отца Всеволода я увидела во время молебна на начало учебного года. Сразу поразил его голос — красивый, интеллигентный… Мы работали на лесах. Отец Всеволод позднее ворчал, что я сверху лила на него краску и роняла скальпели. Конечно, этого не было — просто он любил добродушно подшутить… Когда я уже была его духовной дочерью, он говорил: «Мне и тогда в Вас многое не нравилось», — из чего я сделала вывод, что и он с самого начала обратил на меня внимание.
Потом я вышла замуж. Отец Всеволод стал настоятелем храма Николы в Кузнецах в Москве и однажды прислал мне записочку, чтобы я пришла в церковь в чем-то помочь… Встречались мы редко — и только по делу. А потом я рассталась с мужем, на руках — маленький сын Коля. Мне было 35 лет. Тяжелейший период в моей жизни… Одна знакомая говорит: «А ты обратись к отцу Всеволоду». Я позвонила… И он буквально меня вынянчил, выходил (иначе не скажешь). С тех пор я прилепилась к нему — до самой его кончины.
Супруга отца Всеволода Людмила Сергеевна происходила из аристократической семьи. Да и сам он, по словам его сына дирижера Иоанна Шпиллера, был «барин в лучшем смысле этого слова». До революции Всеволод Шпиллер учился в Киевском кадетском корпусе. Отступая с Белой армией, оказался за границей. Мать и сестры оставались в Киеве. В Болгарии Всеволод решил стать монахом и даже поступил послушником в Иоанно-Рыльский монастырь. Его духовный отец архиепископ Серафим (Соболев) сказал, что он направляется в монастырь только на три года. Однако Всеволод, по его словам, подумал: «А я вот останусь навсегда».
Первый, кого встретил молодой послушник, подходя к монастырю, был блаженный, обратившийся к нему со словами: «А, Севочка пришел, Севочка… Ты слушайся Серафима, слушайся…» Спустя какое-то время в Иоанно-Рыльский монастырь приехала паломницей Людмила Сергеевна. Послушнику Всеволоду поручили показать ей обитель. Она позже рассказывала: «Он намного моложе меня, послушник, а я подумала: вот за этого человека я бы вышла замуж».
В истории Людмилы Сергеевны и отца Всеволода очень много чудесных совпадений, неслучайностей. До этого Людмила Сергеевна, прибыв со своей двоюродной сестрой по вызову итальянской королевы из России в Италию, остановилась в доме, где проживала некая Толли, каждый день приносившая ей письма от влюбленного в нее молодого человека. Это был Всеволод Шпиллер. Когда они познакомились в Иоанно-Рыльском монастыре, Всеволод рассказал, что в своих скитаниях потерял иконку, которой его благословил отец. «Эту?», — спросила Людмила, вынув образок, найденный в одной из гостиниц, где она останавливалась по пути в монастырь. Оказывается, там останавливался и Всеволод — иконка оказалась его.
Владыка Серафим благословил их пожениться и при первой же возможности вернуться на родину. Но сначала отцу Всеволоду довелось совершить в Россию краткую поездку, сопровождая Владыку на Всеправославное совещание, на котором архиепископ Серафим делал два доклада. Это было в 1948 году. Сестры отца Всеволода с матерью жили уже в Москве, Наталья Дмитриевна Шпиллер стала к этому времени знаменитой певицей. Мать, кстати, тоже в молодости пела (П.И.Чайковский ее знал), но бросила сцену, когда вышла замуж за инженера Шпиллера…
После этой поездки отец Всеволод вернулся в Россию уже насовсем.
У меня сохранилось много его писем. Иногда я читаю вслух своим студентам выдержки из них — о живописи, например. Отец Всеволод был человеком необычайно разносторонним. Пока я еще не совсем окрепла, он говорил: «Вы можете писать мне каждый день, а я буду Вам отвечать по мере возможности и необходимости». Вот я и жаловалась ему в письмах — в числе прочего и на то, что у меня ничего не получается в живописи, а он давал советы. Вот, например, выдержка из его письма:
«Вокруг так хорошо. Нет, этого мало — прекрасно, а не хорошо. В это „хорошо“, в это „доброзело“ погружается душа. И только от этого так хорошо должно быть на душе!
Мир сияет этой красотой. И мы с Вами знаем, что это сияние Божества — Божие сияние.
Любуйтесь же Божиим сиянием. Впитывайте его в себя. И придет в работе то, что должно придти. И все будет хорошо!»
Проповедник он был замечательный, необычайный. В начале 1980-х годов один человек из мира кинематографа, воцерковленный, впервые услышав службу отца Всеволода, сказал: теперь я понял, что такое церковная служба… По воспоминаниям современников, когда говорил отец Иоанн Кронштадтский, его слова единяли тысячи людей. То же самое было, когда служил протоиерей Всеволод Шпиллер: человек забывал себя, весь растворялся в молитве — казалось, небеса разверзаются. Такая шла от отца Всеволода неземная сила, проникавшая в душу каждого…
Предисловие и запись текста А.А. Грубе