Русская линия / Библиотека периодической печати / Остается только добро

Умер Вадим Валерианович Кожинов.
Сказать, что он был известным критиком, литературоведом, историком, — значит не сказать ничего. Масштаб этой фигуры выходит за рамки чисто профессиональных классификаций: сами историческая наука, литературоведение и критика сущностно определялись им для многих его современников.
И жизнь, и смерть Вадима Валериановича оказались одинаково знаменательными в отношении того, что происходило и происходит в России, характеризующими степень переживаемого нами одичания. Одного из крупнейших — при всех возможных оговорках — имен в русской культуре второй половины XX века — имени Вадима Валериановича Кожинова нет в Большом энциклопедическом словаре издания 1998 года, где значатся зато такие деятели, как Бурбулис, Шахрай, Собчак и им подобные; его кончину обошло подлым, постыдным молчанием или полумолчанием большинство российских СМИ…
В 1998 году Союз писателей России попытался (в конечном счете неудачно) учредить новую общероссийскую писательскую газету «Образ России». Вышло только два номера. В первом, «пилотном», было напечатано обширное интервью с Вадимом Валериановичем, ввиду мизерности тиража и скудости распространительских возможностей Союза практически канувшее в небытие. Сегодня, отдавая дань памяти Вадима Валериановича Кожинова, мы публикуем основные фрагменты этого интервью, воспроизводящего для нас живой его голос, изящество и мощь его мыслительной поступи.
Упокой, Господи, его душу!

Я много занимался поэзией и считаю, что <> поэзия Рубцова, допустим, того же Кузнецова и других сыграла в свое время немалую роль в общенародном <> сознании. Но сейчас наступило время — это можно объяснить, привести целый ряд аргументов, — когда стихи «не действуют». В частности, потому, что они требуют от человека активного сотворчества, усилия понимания, проникновения. В этом отношении песня — совершенно другое дело. Песня как раз этого не требует. Она предстает не просто как слова, но как синтез трех основных искусств: слово, музыка, театр, она не ждет, когда ее поймут, а сама входит в душу. Экспериментально доказано, что человек, слушающий песню, тем самым как бы и сам поет — у него даже соответственно напрягаются голосовые связки.
<> Песня, будучи синтезом трех основных искусств, является сердцевиной вообще нашей культуры. У любого из великих русских писателей можно найти гимн песне. Несколько стихотворений Пушкина, отступления в «Мертвых душах» Гоголя, знаменитые тургеневские «Певцы», великолепный, по-моему, лучший рассказ Бунина «Косцы» — всего перечислить невозможно. То есть это даже не первостепенная, а уникальная ценность, из которой все как бы вырастает. Кроме того, что особенно интересно, благодаря песне русская культура является всенародной. Когда в прошлом веке подавляющее большинство людей было неграмотно и стихи, прямо скажем, читало ничтожное их число — стихи-то уже были, то есть были и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, даже изысканный Фет, — именно благодаря песне их поэзия становилась всенародной. Кстати, только в России возможно, чтобы такое глубокое стихотворение, как стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу», стало народной песней. И обратите внимание, что произошло недавно, когда устроили эту пародию «Старые песни о главном» (широко разрекламированное телевизионное шоу с участием так называемых «звезд» современной эстрады. — Прим. ред.). Получилась, с моей точки зрения, замечательная вещь: они хотели спародировать, а у них не вышло. То есть присутствует что-то в генах, что не дало возможности эти песни спародировать.
<> Надо прямо сказать, что нас захлестывает не только вал всего «американского», но и «барды» заглушали, оттесняли русскую песню. В частности, потому, что никакое то было не пение. Это — диссидентская мелодекламация. Не буду скрывать: я тоже в конце 50 — начале 60-х увлекался тем же Окуджавой. Я считаю даровитым Высоцкого. Недавно я, кстати, напечатал о нем большое интервью, где сказал то, что думаю теперь: что песни Высоцкого, конечно, выразили его время — но и только, и дальше жить они не будут. В них нет жизненно-творческого начала. В подтверждение я привел случай: когда-то ко мне приехали два молодых человека из Белгородской области, оба — учителя средней школы, и говорят мне: Шукшин и Высоцкий для нас — бесценны. Я говорю им: это все-таки очень разные явления. А тогда как раз «Калина красная» шла… Обратите внимание, говорю я им, — герой Шукшина от неправедно, дико прожитой жизни плачет и катается по земле, за ним видна церковь, но он на нее не смотрит, не замечает, — а вот Шукшин-то эту церковь видел! Что же касается Высоцкого, — он совершенно совпадал со своими героями и видел только то, что и они. Я готов согласиться, что герои Высоцкого — это герои и Шукшина, но Шукшина над ними нет…
<> Кстати, русский романс создали непрофессионалы. Создатели русского романса — того самого, классического — это ведь кто такие? Это Миша Яковлев, пушкинский однокашник по лицею; это граф Виельгорский, который никаких консерваторий, как говорится, не кончал; это генерал Титов — тоже был «дилетант"… Короче говоря, романс возник из жизни.
<> И еще. О том, что песня — действительно уникальный вид искусства, должны сейчас думать прежде всего люди литературы. Я позволю себе высказать мысль, хотя и понимаю, что ее можно оспорить, — что даже и поныне классическая поэзия в душах многих и многих русских людей существует неотрывно от мелодии. Они помнят из русской поэзии то, что воспринято как песни и романсы. А поскольку это так, то, говоря о песне <> мы не только не выходим за пределы литературы, — напротив! Я уже отмечал, что сегодня стихи как тексты не действуют на людей. И я думаю, что дойти до людей по-настоящему они могут только в виде песен. Я знаю, что кого-то это, может быть, обидит, но я считаю, что это именно так.
<> Существует представление, что будто бы по мере прогресса возрастают контакты между людьми. На самом деле они чудовищно сокращаются и оскудевают. Сегодня человек действительно, истинно общается, в сущности, с несколькими родственниками, знакомыми, сослуживцами и едва знает, а то и вовсе не знает соседей по лестничной площадке. Раньше родство было гигантским, простиралось до третьей и четвертой степени. Раньше в любой русской деревне ее житель знал абсолютно всех жителей своей деревни и, как правило, жителей нескольких соседних деревень. Тут были связи и профессиональные, и религиозные, и родственные, поскольку невест и женихов полагалось брать не из своих, а из других деревень. Теперь представьте себе: житель какой-то глухой деревни попал в Москву, услышал полюбившуюся песню, вернулся в свою деревню, запел эту песню… Тогда ведь, кстати, не было деления на производителя и потребителя песен: одни поют, а другие слушают, — пели все. Так вот, достаточно было запеть в деревне привезенную из Москвы песню, скажем, на стихи Лермонтова (не случайно сохранилась поговорка «В Москву за песнями») — и через очень короткое время она, как круги по воде от брошенного камня, расходилась практически безгранично — из деревни в деревню… Конечно, это происходило медленнее, чем теперь, когда песне достаточно прозвучать по телевидению, но зато это было, если угодно, намного прочнее. Представление о том, что раньше, без телевидения и радио, люди жили в глухой изоляции друг от друга, а теперь каждый общается чуть ли не со всем миром, на самом деле ошибочно. Нынешнее «общение» совершенно формально. Более того, принято думать, что теперешние люди получают гораздо больше информации, чем раньше, попросту больше знают, чем, допустим, сто или двести лет назад. Но если говорить об информации, получаемой непосредственно от реальной жизни, от природы — а именно такая информация и есть самая ценная, — вне всякого сомнения, у жителей тогдашних деревень ее было больше, чем у нынешних горожан. Они знали лично огромное количество людей, знали «в лицо» каждое животное в округе, каждое дерево, растение, у них был неисчерпаемый запас фольклора, устного народного творчества, которое они знали опять-таки не как потребители, а как творцы. Они по крайней мере каждое воскресенье все вместе приобщались к жизни церкви… Вот если все это подсчитать, то окажется, что по-настоящему ценной информации у них было гораздо больше. Что же касается того, что сейчас человек получает по телевизору информацию, то это очень сомнительная информация. Это кем-то пережеванная и соответствующим образом препарированная информация, которая по большей части не имеет ничего общего с жизнью страны и целого мира.
<> Это гигантская проблема, но проблема все-таки, на мой взгляд, не так мрачно выглядящая. <> По законам существования Вселенной любое приобретение оборачивается равноценной утратой, что легко можно показать на простейших примерах. Сейчас человек открывает кран в своей квартире и пьет воду, а раньше он вынужден был идти за ней к колодцу, к роднику. Вроде бы удобно и избавляет от многих хлопот. Но одновременно те же самые люди тратятся на всякие фильтры и стремятся купить так называемую родниковую, очищенную воду, платя за нее, скажем, по доллару за бутылку. Хотя вода эта очень сомнительной родниковости. То есть, с одной стороны, мы необычайно выиграли, а с другой — потеряли едва ли не больше… Так что прогресс вовсе не неуязвим, и вместе с ним ложна постановка вопроса в том духе, что возможно нечто безвозвратно утратить, проблема обратимости — необратимости.
Вообще в мире все устроено так, что в каждый данный момент зло бывает сильнее добра, побеждает его, но остается и действует на будущее только добро.