Первый русский пограничник

О самом, возможно, первом русском пограничнике Демьяне Куденевиче.

В ту пору, когда убогий отрок Ильюша еще сидел на печи в деревеньке под Муромом, скованный, казалось, неизлечимой болезнью, другое гремело по Руси имя1.
Как дошло оно до нас? Само по себе это можно считать чудом. Ведь от стольких «героев былых времен не осталось порой имен». В темные века татарщины ленивые переписчики, к тому же нередко безразлично относившиеся к ратной славе Отечества как к «славе мира сего», от списка к списку выбрасывали из летописей подробности сражений, оставляя лишь общие слова вроде «И бысть сеча зла и люта», так что судить о целых областях военного дела, особенностях тактики или воинской этики, о деталях походного быта домонгольской Руси мы зачастую вынуждены по редким намекам-обмолвкам в текстах источников. И надобно низко поклониться приснопамятному Василию Никитичу Татищеву — офицеру петровской школы, первому исследователю наших летописей, который нашел у уральских раскольников полный вариант древнего киевского летописного свода конца XII века, сохранившего память о самом, возможно, первом русском пограничнике Демьяне Куденевиче…
1147 год. То была смутная и недобрая пора на Руси. Еще недавно стояла великая держава, славная могущественными и мудрыми правителями, украшенная храмами, кипящая богатыми торгами, грозная для недружественных соседей; но не прошло и пятнадцати лет — и вот лежит она во прахе, разодранная на куски, многократно ограбленная осмелевшим врагом; окраины вновь окутаны дымом пожарищ, а многочисленные измельчавшие правители городов и земель оспаривают друг у друга призрачную власть над ней, превращая ее луга и нивы в поля междоусобных браней.
Как раз тогда на юге разгоралась очередная усобица. Свергнув нелюбимого «киянами» Игоря Ольговича, киевским князем стал Изяслав Мстиславич — старший среди внуков Владимира Мономаха; но еще были живы и сыновья великого правителя, в том числе Юрий («Гюрги») Суздальский, известный потомкам как Долгорукий, которому по праву должен был принадлежать киевский «златокованный» престол.
Готовясь к походу на Киев, Юрий вступил в союз с братом Игоря Святославом. Пока же на подмогу Ольговичу был послан его сын Глеб. Из-за того, что «суждальскому» князю приходилось держать крупные силы и против Новгорода, и против Смоленска, и против Рязани, большую часть уходящего на юг отряда Глеба составили наемники-половцы.
В отличие от других Мономашичей Юрий, первым браком женатый на дочери половецкого хана Аепы, стремился дружить с кочевниками. Это сближало его с черниговскими князьями — Ольговичами, традиционно опиравшимися на степняков. Его половецкие шурья охотно откликнулись на зов. Чем рисковать в набегах, не лучше ли ездить по Руси открыто, возя свой бунчук возле стяга русского союзника?! Добыча та же — курские, киевские да посульские мужики и бабы.
Воюя с черниговской родней покойного Игоря, Изяслав старался избегать столкновения с могущественным правителем Северо-Востока. Он даже предложил Глебу Юрьевичу удел на Киевщине, и княжич будто бы готов был согласиться, да его воевода Волослав дал господину другой совет.
В Переяславле Южном, отчине всех Мономашичей, сидел в то время юный сын Изяслава Мстислав, по оценке Волослава — сущий младенец. Незадолго до того, чтобы не подвергать отрока военным опасностям, отец перевел его сюда из Курска, фактически уступив город противнику. Волославу казалось, что выбить мальчишку из Переяславля не составит труда, так что завидный удел Глеб таки получит, но «не по милости Изяславли». Мечтая о лаврах городоимца, Юрьевич согласился. Напасть было решено перед рассветом.
Стояла глубокая осень, и переяславцы не ждали беды. Пора обычных набегов уже миновала. К тому же летом Изяслав заключил с половцами мир, а черниговские, как слышно, уже распустили дружину и теперь не сунутся до наступления санного пути. Да и вообще в это время года войны на Руси обычно замирали. Основная ударная сила любой рати — тяжеловооруженные всадники («оружники», то есть бояре) с их отрядами («копьями») и княжеские слуги («милостники» и «отроки») — разъезжались по селам собирать оброки для себя и своего господина, а заодно и отдохнуть от трудов летней кампании. Поэтому, когда городские караульные, стерегшие черниговскую дорогу, обнаружив на подступах крадущееся в предрассветной мгле войско, забарабанили в ворота, в Переяславле поднялось смятение. Заполошно забился на вышке набатный колокол, а в улочки пригородных слобод уже хлынула с визгом и свистом лавина конных.
Трудно сказать, удалось бы молодому Мстиславу удержать стены «окольного града» до подхода отцовской подмоги, не случись в ту пору в Переяславле витязя Демьяна Куденевича.
Силою Демьян был подобен Гераклу, но славился в первую очередь тем, что уже много лет, не желая участвовать в усобицах и проливать русскую кровь, отказывался от службы князьям и вел свою собственную войну со Степью.
Смолоду Демьян, как и все в этих местах, служил Великому князю Владимиру Всеволодовичу, по прозванью Мономах, под знаменем которого рубился еще при Лубене2. Помнил поход семи князей Великим постом к низовьям Дона, к ханским городам-зимовьям. Помнил и страшное побоище с утра и до вечера Страстной пятницы 27 марта против всех сил «половецкой земли», когда половецкой кровью переполнилась речка Сальница… Служил Демьян и сыну Мономаха Мстиславу Великому все недолгое время его славного княжения. Дальше начал было служить Ярополку Владимировичу, но в те годы уже «раздрася вся Русская земля» и распался единый фронт обороны против «Дикого Поля», а иные князья сами стали приводить поганых, подобно Олегу Черниговскому — проклятому «Гориславичу». И выбрал Демьян иную стезю.
Прахом пошло наследие великого Мономаха. Половцы осмелели быстро. Нынешним же князьям стало не до границы. Только он, Демьян Куденевич, вопреки всему продолжал хранить верность Мономахову завету, как волк-одиночка рыская вдоль степного рубежа. Благо, ничто не привязывало его к месту. Черным дымом в небесах, серым пеплом по земле развеялся родительский терем, когда Ольговичи вместе с погаными зорили грады многострадального Посулья3. В горние выси отлетели души всех, кого любил Демьян на этом свете. Семью завести на княжьей службе было недосуг, теперь же Демьян на это и вовсе рукой махнул — не судьба!
Лютым огнем жгла душу жажда мщенья. Вспоминалась мать, зарубленная прямо на крыльце; отец, оставшийся со стрелой в горле на пылающем забрале родного Прилука; младшие сестренки, уведенные соленым от слез шляхом на крымские рабьи торжища; брат, павший от русского же меча. Заходилось сердце неизбывной мукой, чугунели от бешенства кулаки. Случилось однажды: помутился рассудок от ярости, бросился Демьян один на целую ватагу степных наездников, что, не ожидая худого и нимало не таясь (со службы возвращались), ехали мимо торной дорогой, увешанные добычей и гоня пленников… Опомнился, окруженный трупами, забрызганный чужой кровью. Уцелевшие половцы уносились без оглядки в клубах пыли. Сойдя с коня, Демьян принялся перерезать путы и разбивать колодки у пленных.
Так началась его слава. Но много ли навоюешь в одиночку, даже если Бог одарил сказочной силой? Постепенно подобралась маленькая дружина: оруженосец Тарас — тоже, под стать хозяину, «муж сильный», несколько слуг-товарищей. У каждого — свой путь в отряд, свой счет к «сыроядцам».
Так и несли они свою добровольную и бескорыстную службу. Не числом брали, а умением. Росистыми утрами искали сакму — след набега в высоких травах, читали следы на речных отмелях. Днем зорко вглядывались в дрожащее марево на горизонте — не курится ли пыль, поднятая идущей на рысях конницей? Высмотрев идущую в набег половецкую «чадь"4, сторожили ее на броде или в глухой яруге. Если же была она слишком велика, мчались с вестью в ближайший городок.
От приднепровского Воиня5, от берегов Трубежа и Хорола по Сейму за Курск и еще дальше на восток — до Воргола и Ельца, до рязанского Воронежа и крайних Семилук на Дону, до самого Червленого Яра6 пролегли их пути. Раз, выручая полон, побывали аж на Хопре, куда в те годы даже из рязанцев захаживали только самые отчаянные «сторожи».
Бывало, сами ходили «в поле». Тревожили половецкие вежи, отгоняли табуны, добывали «языков» на пастбищах Орели, с Айдара и Калитвы. Много лихих джигитов, жадных до чужого добра, уложили они на зеленую траву-мураву или в пушистую снеговую перину, лавиной налетая из засад, снимая часовых и вырезая на ночевках целые ватаги, не одну сотню христианских душ спасли от злой неволи и смерти… По всему степному порубежью гремела их слава. Любил старого Демьяна крещеный люд. В боярских хоромах и в убогой хижине углежога или бортника, в посадской избе и в юрте побратима-торчина7 были его людям честь и место. Зато половцы боялись Демьяна панически. Сила его казалась нечеловеческой, но еще пуще страшила колдовская неотвратимость его нападений. «Демьян слово знает. Может волком обернуться, горностаем спрятаться, соколом улететь или полозом уползти, а то и невидимым стать, — говорилось с опаской у ночных половецких костров. — Мы его не видим, а он, может быть, уже здесь, смотрит вон из тех кустов…» И жутко становилось кипчакам8.
Демьян в городе не хоронился, заночевал за крепостной стеной. С первым ударом набата он и его дружина оказались на ногах. В минуту оседлали коней, вздели брони и были готовы к бою. Выехав на площадь перед детинцем, посмотрел Куденевич на царящую вокруг суматоху, на мечущихся с факелами слуг, на скачущих полуодетых дружинников, на уже встающее из-за стены зарево; дернул неодобрительно сивым усом: «Долго доспевают», — и тронулся к воротам. Кони вострили уши, всхрапывали, чуя предстоящее кровопролитие. «Ну, потягнем с Богом!» Тускло блеснул, выходя из ножен, великанских размеров меч. Ворота тяжело распахнулись, и молча понеслись по улице семеро, крестя саблями направо и налево; врезались в клубящуюся толпу, и заплескалась сеча в лязге, стуке и воплях. В самой гуще ворочался кто-то огромный, круша мечом щиты и тела. Тут вспыхнула вдруг неподалеку крыша амбара, осветив знакомую грозную фигуру. Послышались крики: «Демьян! Здесь Демьян!»
Этого оказалось довольно. У половцев под малахаями зашевелились волосы. Сотни глоток с ужасом подхватили: «Демьян здесь!» Не помня себя половцы бросали не только добычу, но и оружие. Пришлось и Глебовой дружине поворачивать коней. Тем более, что из ворот уже высыпали переяславцы, а впереди и сам молодой Изяславич — под червленым стягом, на белом коне.
Поднявшееся над мглистым горизонтом солнце осветило картину погони, растянувшейся полями на северо-восток — к черниговскому рубежу. Впереди белой птицей стлался в карьере угорский конь Мстислава. Княжеское корзно багряными крыльями вилось-реяло за плечами. Следом с тяжким топотом шел рослый вороной гривастый аргамак Демьяна. Следом поспевали остальные, рубя и набрасывая арканы на отстающих врагов.
Так мчались они, «секучи люди яко траву», пока не достигли непроходимого болота у пограничного городка Носова, через которое пролегала лишь узкая гать. Глебовы оружники, чтобы спасти князя и свою честь, осадили коней, выстраиваясь в боевую линию, пропуская дальше тех, кто не был отягощен благородством происхождения или долгом службы.
Яростной была последняя схватка. Многих здесь положил Демьян — в том числе храброго Волослава. Но от суздальских мечей в руках потомков варягов и сам не уберегся. Тяжко израненный, едва доехал старый витязь до Переяславля.
Княжич велел внести его в свою горницу, ухаживал как за родным. Еще вчера он, угощая гостя, о котором столько был наслышан, просил его рассказать о своих подвигах; и тот обещал: «Вот только отдохну с дороги». Теперь Мстислав в отчаянии утешал умирающего: «Мы еще с тобой повоюем», звал в дружину воеводой. Куденевич на то лишь улыбнулся: «Мне теперь разве что к архистратигу Михаилу в дружину проситься. Если возьмут… - Задышал порывисто, сжал княжичу руку:
— Помираю я. Тебе границу оставляю. Помни прадеда своего. Береги…»
Отлетела суровая душа Демьяна в селения праведные. Остался на грешной земле князь Мстислав Изяславич. Всю жизнь он помнил этот миг и старался выполнять завет старого витязя. Спустя четыре года он по отцовскому приказу впервые сам повел войско на половцев, и увенчала его слава победителя «поганых». Тяжкая выпала ему доля — в окружении бесчисленных недругов разменивать редкий полководческий талант на братоубийственные войны, лишь от случая к случаю получая возможность сойтись в битве со степняками. Ведь уже второе поколение билось тогда за киевский «стол». Но он не сдавался! В 1170 году, едва став Великим князем, собрал южнорусских князей и по-мономашьи повел их в Степь — к неслыханной дотоле, почти без потерь, победе на Орели…

1Преподобный Илья Муромец, мощи которого покоятся в пещерах Киево-Печерской лавры, жил во второй половине XII века и погиб предположительно во время погрома Киева чернигово-половецкими войсками в 1203 г. Такое заключение сделано после изучения мощей преподобного, произведенного недавно украинскими учеными.
2Пограничная крепость на р.Суле. Отражение крупного половецкого нападения произошло приблизительно в 1106 г.
3Русская волость, входившая в Переяславское княжество, основой которой стали пограничные укрепления вдоль р.Сулы.
4Отряд, состоящий из мужчин одного рода.
5Крепость на берегу Днепра, в устье р.Сулы.
6Район, расположенный в среднем течении Дона и по его притокам ниже впадения Лесного и Полевого Воронежей. Здесь, в лесистых поймах, вероятно, зародилось донское казачество.
7Торки — кочевое племя, враги половцев. Вытесненные ими из степи, были поселены по р. Роси, на правом берегу Днепра и на левом — южнее Переяславля. На службе русских князей охраняли границу.
8Самоназвание половцев.