Деревенские нищие

«В возрасте не более пяти лет от роду меня очень интересовали нищие:» — так начинает свое повествование 90-летний писатель, проживающий на Тульской земле.

Я родился в деревне Бегичевке на границе двух губерний — Рязанской и Тульской. Здесь прожил безвыездно (за исключением нескольких поездок с матерью к бабушке в Москву) десять лет. Годы эти оставили в моей памяти столько впечатлений, что о них я сумел написать десятки страниц…
В возрасте не более пяти лет от роду меня очень интересовали нищие, часто приходившие в наш дом просить милостыню, в праздники их было особенно много. «Вон сколько побирушек нашло!» — бывало, скажет моя няня, и я подходил к окну посмотреть: все ли знакомые пришли, есть ли еще какие-нибудь новые. В детской моей голове всегда возникал вопрос — какая причина привела этих людей просить милостыню. Я знал, что в деревне живут люди бедные, но не нищие. У Якова Егоровича был кирпичный дом, крытый железом, а у Григория — хуже, это нормально — так же, как у Нечаева в Палибино был дворец, а у нас в Бегичевке — одноэтажный дом. Но никого в деревне мы не знали из крестьян, ходящих просить милостыню. Нищие были из других деревень, и я не имел понятия, где их дом и откуда они приходят к нам. Только разве старик шорник, я знал, приходил из Озерок, что в двух или трех верстах от нашей Бегичевки. Бывало, с няней заговоришь о нищих, а она не хочет рассказывать: «Для чего тебе нужно знать? Побирушки они и только». Я успокаивался, считая, что они всю жизнь так и были нищими. Но взрослея, начал понимать, что няня говорит неправду. Мне было грустно смотреть на нищих, я к ним привык и с радостью подавал им медные деньги, которые мне давала мама для этих целей.
Нищие времен моего детства не имеют ничего общего с современными городскими нищими. Денег они собирали немного, только сердобольные богатые люди подадут копеечку, а крестьяне если подадут, то кусок хлеба, а то и просто скажут: «Иди, Бог поможет». К нам нищих много приходило, моя мать их любила и жалела. Пустыми они от нас не уходили. Летом мы выбегали на улицу и раздавали милостыню, а зимой завертывали деньги в бумажку и кидали в форточку. Многих я запомнил на всю жизнь.

Старик шорник

Шорников в России ценили, они были нужны всем, у кого были лошади, помещикам в первую очередь. Старик шорник (имени его я не знал) стал нищим после того, как потерял зрение по старости. Он был севастопольским героем, носил на груди серебряную георгиевскую медаль, ходил на деревяшке с костылем. Жил он неподалеку от нас в Донских Озерках, один или еще с кем-то — не знаю. Это был мой любимый нищий, он знал, что мой День ангела 5 июля, и в этот день всегда первый появлялся у нас.
…Я выбегаю на парадный балкон и смотрю на дорогу вдоль берега Дона, откуда уже тянется вереница нищих, знающих, что сегодня у нас праздник. У меня в руках — кошелек с медяками, а в среднем кармашке серебряный гривенник для старика шорника. «Спасибо, дорогой, да хранит тебя Христос, с Ангелом тебя!» Я раздаю мелочь — всем по пятаку, только старику — гривенник. А потом отгоняю дворовых собак, они, хоть и привыкли к нищим, все равно лают.

Ванюшка

Этот побирушка в моей памяти остался не как нищий, а как дворовый мальчик в нашей усадьбе. Было ему тогда лет двенадцать. Позже, лет пятнадцати, он уже был поваренком — помощником нашего повара Андрея Алексеевича Васильева. Мать моя, всегда жалевшая нищих, пожалела и мальчика сироту Ванюшку, ходившего просить Христа ради не то со своей бабкой, не то с какой-то чужой старухой. Когда он пришел в очередной раз, моя мать оставила его при доме и послала к управляющему имением Ивану Семеновичу. Его отправили в баню, одели и обули, и Ванюшка стал служить при доме, делая все, что ему прикажут: носил дрова, топил печи. Заметив его смышленость и усердие, повар Андрей Алексеевич попросил мою мать отдать мальчика ему в помощники. Так Ванюшка стал поваренком. Когда Андрей Алексеевич был призван в армию в первую мировую войну, поваром стал старик Алексей Иванович, Ванюшка оставался при нем.
После революции наша семья покинула Бегичевку. Куда девался Ванюшка, не помню, ему в ту пору было около восемнадцати лет. В 1926 году я встретился с Андреем Алексеевичем, который служил в то время старшим поваром в больнице имени Семашко. От него я узнал о судьбе Ванюшки.
— Вот, Сережа, кем теперь стал наш поваренок!
— Кем же?
— Заведующий культотделом профсоюза Нарпита. Живет в Москве. Интересно, откуда он культуры набрался? Надо полагать, от мамы твоей, Сережа, она ему разные книги давала читать.
В 1927 году я встретил и самого Ванюшку — товарища Потапова. Маму мою он вспоминал с благодарностью. Моему брату Михаилу даже помог устроиться на работу.

Чегодай и Баба-Яга

Настоящих имен этих двух нищих я не знаю, ни от кого не слышал о том, что привело их стать нищими.
Чегодай (вероятно, Чегодаев?) был средних лет мужчина, рыжеватый, с небольшой бородкой, всегда молчаливый, одет был в лохмотья и лапти, опирался на суковатую палку. Когда ему подавали милостыню, не произнося ни слова, кланялся и крестился. Впечатление было, что он глухонемой. Он был частым посетителем, ему сочувствовали и охотно подавали.
Старая, хмурая, со злым лицом нищенка по прозвищу Баба-Яга приходила всегда обособленно от других нищих, казалось, что она их презирает и не желает иметь с ними ничего общего. Однажды Баба-Яга пришла в плохую погоду, и моя мать, открыв парадную дверь, позвала старуху войти в переднюю, где стояло высокое трюмо. Окинув взглядом помещение, Баба-Яга увидела свое отражение в зеркале и, приняв его за живого человека, грозя кулаком, крикнула:
— А тебе чего тут надо? Тебя барыня не звала!
— Это зеркало, никого тут нет, кроме тебя, — говорит ей мама.
Однако старуха так до конца и не успокоилась…

Семен Курочкин

Он был выездным кучером нашей соседки, богатой помещицы Марии Степановны Бегичевой. Тогда он лихо правил тройкой вороных лошадей, запряженных в карету, был одет в новую синюю поддевку с кушаком, в картузе, а зимой — в меховой шапке. Я любил смотреть, как тройка, звеня бубенцами, подъезжала к парадному подъезду бегичевского дома.
Беда пришла не сразу. Семен смолоду был не прочь выпить стакан водки, который ему всегда подносили при возвращении домой, а может быть, и по дороге в каком-нибудь трактире на постоялом дворе. Он не удерживал себя от выпивки, и однажды лошади повезли карету невесть куда. За что-то зацепили, рванули, кучер свалился с козел, а экипаж поломался. Семена перевели в конюхи, утешением для него служила все та же водка, денег платили меньше, пришлось тащить в кабак сначала сапоги, шапку, потом — все подряд. Остался Семен в лохмотьях и старых лаптях. А потом пошел вместе с «настоящими» нищими просить Христа ради. Мама его жалела, подавала ему, но всегда убеждала прекратить пьянство. Он обещал, но не бросил. Был один момент протрезвления, я запомнил его. Семен заменял временно заболевшего кучера, снова облачился в кучерскую форму, с гордостью правил тройкой. Сколько времени это продолжалось, не помню, но потом произошла такая сцена. У окна нашей детской комнаты появляется давно знакомый Семен Курочкин. Одет плохо, густые волосы всклокочены. Кланяется, крестится. Мама спрашивает:
— Семен, ты что, зачем?
— Ольга Ивановна, не откажите двугривенник — долг отдать соседу Федору.
— Семен, мне не жаль двугривенного, но ведь пропьешь.
— Вот крест Вам (крестится). Ей-Богу, не пропью, совесть берет перед Федькой, надо долг отдать!
— Возьми, а завтра приходи на конюшню, там Якову Григорьевичу надо помочь.
— Приду, приду, не сумлевайтесь, хранит Вас Христос!
Сцена эта происходила, когда мне было едва семь лет, сейчас мне девяносто один, но я вижу всклокоченную голову Семена Курочкина, его потное лицо и благодарный взгляд.
Что дальше? Дальше война, потом революция, мы уехали навсегда из Бегичевки. Я не знаю, что стало с этим нищим. Может быть, он погиб на войне, а может быть, спился и умер в нищете…

Мануливна

По значимости для себя я считал Мануливку (Мануиловну) следующей за стариком шорником. Ее более всего почитала моя мать, даже няня моя относилась к ней терпимо. Она, по сути, была не просто нищей, а богомолкой, собирающей милостыню на хождение ко Святым местам. С палкой и мешком за спиной она с наступлением весны уходила на богомолье. Трижды, по ее словам, ходила в Святую Землю, бывала в Киево-Печерской лавре и во всех ближайших монастырях. Мама любила с ней беседовать, угощать чаем и говорила, что при этом вспоминает княжну Марью из «Войны и мира» с ее Божьими людьми. Как я помню, Мануливна была не старой, вполне еще бодрой и крепкой женщиной с приятным кротким лицом. Одета бедно, но не в лохмотья, как обычные нищие. Приходила она обычно поздней осенью и зимой. Летом она была на богомолье.
Август, 1998 год