Валерий Васильевич Королев

Воспоминания о безвременно ушедшем из жизни писателе Валерии Королеве.

В мае этого года исполнилось пять лет, как ушел из жизни писатель Валерий Васильевич Королев. Ему было бы сейчас всего 55 лет…
Валерий Королев сам публиковался у нас, присылал к нам из Коломны, где жил и работал, талантливых авторов, принимал участие в популяризации и распространении тогда еще совсем молодого «Московского журнала», организовал поездку редакции в Коломну…
Сегодня, отдавая дань памяти друга, мы публикуем его рассказ, а также фрагменты воспоминаний о нем его собрата по литературному цеху Сергея Леонидовича Николаева.

Литературное братство

Впервые я увидел его в марте 1982 года. Помню эту встречу очень отчетливо. Я сидел в отделе литературы «Сельской молодежи». Вместе с новым редактором Мишей Поздняевым мы вычитывали гранки моего рассказа. Напротив нас за своим столом трудился над рукописями заведующий отделом Вадим Черняк. Вдруг отворилась дверь… и на пороге появился бородатый человек в серых брюках и курточке, с сумкой через плечо. Под курткой — запомнил я — была голубая рубашка. Запомнил я это потому, что цвет рубашки совпадал с цветом его глаз — голубых-голубых, как небо весною.
— А, здравствуй, Валера, — махнул рукой Черняк. — Заходи…
— Здравствуйте, — шагнул Валера через порог, однако, дойдя до середины комнаты, почему-то остановился. — Меня Попцов прислал вычитать гранки… Но вы… - Валера выразительно взглянул на нас с Мишей, — я вижу, заняты… Зайду попозже…
Валера хотел уже развернуться и уйти, однако Черняк решительным жестом остановил его:
— Постой, Валер… Коли уж ты пришел, я тебя познакомлю с нашим новым редактором. Миш, — теперь Черняк обратился уже к Поздняеву, — это Валерий Королев, наш постоянный автор… Печатался у нас уже несколько раз. Так что прошу любить и жаловать. И оказывать всяческое содействие…
Все это время я смотрел на стоящего, как на сцене, посреди комнаты Королева и пытался понять, что же изменилось здесь с его появлением. Светящиеся голубым светом глаза, скрытая в бороде улыбка… Это все видимое, что можно было заметить и объяснить… Но было и еще что-то в нем, что было и труднее заметить и сложнее объяснить. Но почему-то хотелось, чтобы он дольше не уходил, чтобы касался тебя свет его голубых глаз, чтобы озаряла наше суетливое бытие его несуетливая, мудрая улыбка…
Потом, когда его не стало, я, восполняя образовавшуюся в моем мире пустоту, часто говорил о Валере с теми, кто его знал, выспрашивал о том, что они запомнили, что поразило их. И все, кого я ни спрашивал, в один голос говорили одно и то же: «Он словно приносил собой радость».
Наш общий друг Олег Моржавин так рассказал о своем восприятии Валеры: «Он был таким человеком, который, отнюдь не желая нравиться, сразу же, с первых минут знакомства вызывал у большинства людей искреннюю симпатию. Он входил в комнату, улыбаясь мягко и добро, и казенный кабинет наполнялся светом. Очеловечивался! И тебе, в каком бы состоянии ты ни находился, сразу становилось легко и хорошо рядом с этим гостем».
Однако вернемся в 1982 год, в отдел литературы «Сельской молодежи». Вадим закончил свою лестную для Валеры речь, Миша Поздняев выслушал ее и склонил в приветствии голову, Валера также ответил ему поклоном, развернулся и вышел. И снова зашуршали страницы, опять пошла прежняя жизнь, но в памяти моей осталось ощущение неожиданной радости, и имя запечатлелось — Валерий Королев…
Судьбе угодно было свести нас ближе — и через месяц или два (теперь уже не вспомнить), придя однажды в журнал «Юность» и будучи отправленным в голубой зал «подождать», я снова увидел Валеру. Сидел он за длинным полированным столом, пред ним лежала раскрытая рукопись, поза была задумчиво-сосредоточенной. Чтобы не помешать работающему человеку, я прошагал мимо него и уселся в кресло.
Но тут Валера оторвался от рукописи и, посмотрев на меня, произнес:
— А я вас помню. По «Сельской молодежи"…
— Я вас тоже.
— Валерий, — протянул он мне руку.
— Сергей, — представился я.
Я подсел к нему ближе, и мы разговорились. Оказалось, что живет он в Коломне, что пишет давно (еще с армии), что публиковался уже несколько раз — в «Литературной России», в «Студенческом меридиане», в «Сельской молодежи», где скоро, в пятом номере, у него выйдет еще один рассказ. У меня в этом номере тоже шел рассказ. То, что теперь мы будем соседями по журнальной книжке, еще более сблизило нас. Мы даже не заметили, как перешли на «ты».
— Знаешь, — сказал Валера на прощанье, — давай обменяемся адресами. Мне очень одиноко в моей Коломне. Кроме жены, некому и показать свои вещи, не с кем поделиться… Я бы читал твое, ты — мое. Говорили б друг другу правду… А то иногда ведь и сам не понимаешь, что написал…
Я согласился. С тем и расстались. Я был, конечно же, рад знакомству. Но все-таки думал, что ничего из этого не выйдет. Как часто обмениваемся мы с людьми телефонами и адресами, но не проходит и месяца, а уже и вспомнить не можем, чья фамилия записана на помятом листке бумаги.
Однако на сей раз все вышло по-иному. Не прошло и двух недель, как у меня на работе зазвонил телефон. Подняв трубку, услыхал знакомый голос:
— Я в Москве… Можно к тебе прийти?
— Конечно, — ответил я. — Ставлю чайник…
Мы с моим университетским другом Олегом Моржавиным работали тогда неподалеку от Смоленской площади, в полутемном подвальчике в Мало-Каковинском переулке — преподавали гражданскую оборону. Спустившись по лестнице в наши апартаменты, окинув взглядом увешанные плакатами стены, взглянувши в мутное от пыли окно, Валера улыбнулся:
— Славно, однако, вы здесь устроились. Вот бы и мне найти в Коломне такую конторку…
Потом мы пили чай и говорили. Олега Валерий принял сразу, да и Олег, который нелегко сходится с людьми, полюбил его тоже.
В папке, которую Валера привез с собой, было около десятка рассказов.
— К следующему моему приезду прочтите, пожалуйста, — попросил он перед уходом.
Так и повелось: мы читали Валерины произведения, он — наши. Почти в каждый приезд привозил он с собою папку с новою вещью:
«Читайте…» А приезжая в следующий раз, говорил: «Ну, а теперь бейте…»
Но «били» мы его редко. Начиная с композиции, особенно в рассказах, и кончая стилем, все у него было «на месте». Однако и критики, порою разгромной, Валере приходилось выслушивать от нас немало. После подробного устного разбора я и Олег отдавали ему «на память» свои записанные «рецензии». Копия одной из них — на повесть «Большая вода» — сохранилась у меня. Здесь целая страница — жесткий нелицеприятный критический разбор. После такого разбора иные литераторы вовсе перестают здороваться. Однако Валера в этом отношении был человек особый. Вспоминает Олег Моржавин:
«Многие пишущие очень болезненно переживают критику и свои провалы. У Валеры этого не было и в помине. «Ну, не совсем глупость получилась?» — спрашивал он об очередном своем произведении, мягко улыбаясь в бороду. И выслушивал все, иногда весьма неприятное, совершенно спокойно и добро. Чувствовалось: спокойствие его не показное. Мне кажется, чисто писательское честолюбие, требующее похвал и так далее, у него отсутствовало. Он почти никогда не спорил о достоинствах или недостатках своих вещей. Иногда что-то переделывал или дорабатывал в соответствии с рекомендациями, но чаще не менял ничего, и я удивлялся этому: вроде бы все ему доказал и он согласился… Только значительно позже, когда Валеры не стало с нами, я понял, что поступал он совершенно правильно, чувствуя ту грань, за которой уже не его произведение, а нечто другое».
Да, Валера никогда не обижался на критику и в то же время почти никогда, за редким исключением, не менял в своей прозе ничего. Сначала я и Олег немного обижались — мол, впустую трудились, потом поняли: наши критические разборы все-таки приносили пользу, потому что в новых своих вещах он почти никогда не повторял замеченных нами ранее ошибок.

Бедность и богатство писателя

С каждою новой встречей я все больше и больше узнавал о Валерии Королеве. Оказалось, что он вовсе не коломчанин по рождению, а москвич, что детство и юность его прошли на Таганке, на Большой Коммунистической улице, что отец его, Василий Иванович — бывший фронтовик, военный летчик, Герой Советского Союза. По образованию Валера был вовсе не филолог — окончил музыкальное училище (по классу баяна) и Московский институт культуры. Преподавал в музыкальной школе, потом стремительно начал подниматься по служебной лестнице — работал в Мособлсовпрофе, в Министерстве культуры России, наконец, даже инструктором в одном из райкомов партии Москвы… И вот когда пред ним открылись перспективы, о коих многие не смели и мечтать, он вдруг все бросил, поменял московское жилье на квартиру в тихой Коломне и, некоторое время побыв директором Дворца культуры и заведующим сельским клубом, вскоре устроился сторожем дебаркадера на Оке — все это ради того, чтобы безраздельно отдаться литературной работе. Не всякий мог отважиться на такое…
С подобными мыслями, помнится, садился я в электричку на Голутвин. И вот уже показались купола коломенских соборов. Валерин дом нашел я сразу. Поднявшись по лестнице, увидел перед собой дверь с номером 16, который так привык писать на почтовых конвертах. Звонок, щелчок замка… и вот уже Валера стоит передо мной, протягивает руку:
— Ну, наконец-то, свершилось… Проходи, проходи… Сейчас чай будем пить…
И вот я в его квартирке — узенькая прихожая, маленькая кухонька, две смежные комнаты, тесный семейный уют… А где же рабочий стол? Где же он пишет?
— Нет у меня здесь рабочего места, — услышал в ответ. — Да и невозможно здесь работать. Семья, брат, очень хлопотное дело. В деревне пишу… Сегодня с тобой погуляю, Коломну тебе покажу, а завтра — в деревню… Тут недалеко, около часа езды.
…До сих пор стоит перед глазами та засыпанная снегом вымирающая деревня в Рязанской области (названия не помню), дом, куда какая-то старушка разрешила Валере приезжать. Не эта ли деревня описана в повести Валерия Королева «Родимая сторона»?
Коломну Валера знал и любил. Многое услышал я в тот день о Коломне, о ее истории, древней и совсем недавней. Помню полный горечи рассказ о разрушении Коломенского Кремля.
— Ты представляешь, в тридцатые годы в Коломне даже была такая профессия — добытчик. Люди разбирали стены Кремля, и за добытый кирпич им платили деньги…
Посетили мы и Старо-Голутвин монастырь, постояли на берегу Москвы-реки, за которой виднелся Бобренев монастырь. Тишина наплывала на город с заречных полей. Странная, неожиданная тоска охватила меня при взгляде на Валеру, на его прищуренные глаза, на его крепко сжатые губы.
— Как тебе здесь живется, Валера? — вырвалось у меня.
— Хорошо живется, хорошо… - тихо ответил он. — Здесь несуетливо, здесь тишина, здесь думается славно. Вот только…
— Что только?
— А, ладно… - махнул Валера рукой. — Грех жаловаться на жизнь… Пойдем лучше, я тебе еще одну коломенскую достопримечательность покажу. Дом Лажечникова.
Вскоре стояли мы близ двухэтажного кирпичного дома Лажечникова.
— Вот здесь и писал он свои романы, — прервал затянувшееся молчание Валера. — А чего ему было не писать? Деньги есть — сиди и работай…
Теперь только я понял, о чем не договорил Валера на берегу Москвы-реки, — о своей добровольной бедности по писательскому обету. Мог бы жить в полном достатке, все у него было — и от всего отказался… «И правильно сделал, — подумал я. — Пусть он еле сводит концы с концами, все равно он стократ богаче многих из нас, живущих в сытости и достатке, — потому что завтра, когда все мы поедем на службу, он поедет в тихую деревню, в безлюдном доме сядет за стол, достанет ручку, бумагу…»
— Ладно, пойдем домой, — отвлек меня Валера от грустных мыслей. — Ольга уже, наверное, дома, дочек от тещи привела…
Когда Ольга с девочками улеглись спать, устроились мы с Валерой на кухне за чаем. Он показывал свои публикации. К тому времени их у него набралось довольно много — в «Сельской молодежи», в «Советском Красном Кресте», в «Крестьянке"… Ожидались новые — в «Юности», других журналах… Мы просидели до поздней ночи, говоря о литературе, выкурили пачку «Казбека», выпили несколько чайников крепкого чая. Мой друг становился все откровеннее и решительнее:
— Бросай ты, Сереженька, эту работу, все соки она из тебя выжмет… Писатель с утра должен садиться за письменный стол, а не тащиться на службу. Только тогда можно успеть что-то серьезное сделать…
Я, кажется, так и не уснул в ту ночь, думая и думая о себе, обо всей пишущей братии: «Валера прав, тысячу раз прав: бросать мне надобно мою работу. Сколько времени она отнимает, сколько забирает сил! Писать надобно, писать… Каждый день — с утра до ночи… Вон у Валеры сколько уже написано, сколько напечатано, а у меня что есть? Да ничего… Почти ничего…»
И я то решался завтра же бросить все и, как Валера, уйти в сторожа ради литературы, то вновь сомневался: «Погоди, подумай, еще раз все взвесь…» Когда же за утренним чаем увидел Валеру, поглощенного не суетными заботами, а мыслями о том, что пока называлось у него «новой вещицей»; когда с тем же настроением, отрешенный, предчувствующий творческое воодушевление, он проводил меня и посадил в электричку, — я вдруг сказал себе окончательно и бесповоротно: «Все, хватит! Завтра же увольняюсь со службы. И писать, писать… Много и от души, как Валера…»