Из «Дополнений к „Моим воспоминаниям“, не допущенных мною в печать»

Неопубликованные ранее воспоминания выдающегося русского филолога и искусствоведа Федора Ивановича Буслаева.

Мы продолжаем знакомить читателей с не публиковавшимися ранее воспоминаниями выдающегося русского филолога и искусствоведа Федора Ивановича Буслаева (1818 — 1897). Напомним, что это — главы, по тем или иным причинам не вошедшие в мемуарную книгу Ф.И.Буслаева «Мои воспоминания» (М., 1897) и обнаруженные сравнительно недавно.
Первым издателем «Моих воспоминаний» был генерал-майор В.Г.фон Бооль, близкий друг ученого. В предисловии фон Бооль пишет, что существующие к книге «Дополнения» в полном виде печатать считает пока неудобным. Все же отдельные отрывки из «Дополнений» появились в «Почине» (Почин. Сборник Общества любителей российской словесности на 1896 год. М., 6, 1896. С.1−34) и «Вестнике Европы» (Вестник Европы: Журнал истории — политики — литературы. 1896, № 1. С.5−32). Однако то была лишь небольшая часть «Дополнений».
Большая часть рукописи считалась пропавшей до начала 1960-х годов. Ее обнаружила в Отделе рукописей Государственного литературного музея Э.В.Померанцева и издала небольшой рассказ и ряд фрагментов в своей статье (Померанцева Э.В. Новые страницы воспоминаний Ф.И.Буслаева // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Вып. III. Новая серия. Том 91. М., 1965. С.145−161). Найденная рукопись попала в Архив зимой 1960 года и принадлежала родственнице жены внука Ф.И.Буслаева Клавдии П. (отчество в книге записей поступлений в ОР ГЛМ не указано) Михайловой, которая вместе с «Дополнениями» передала и иные хранившиеся у нее рукописи, фотографии, газетные заметки и другие материалы. Разыскать дарителя или ее потомков (все же прошло почти 40 лет) пока не удалось. Нумерация постраничная. Количество страниц — 576. В рукописи 31 глава. На первом листе заголовок: «Дополнения к „Моим воспоминаниям“, не допущенные мною в печать. Часть I. Рассказы».
При подготовке текста в основном сохранена авторская пунктуация. Орфография приведена в соответствие с правилами современного русского языка. В подлиннике отсутствует разбивка на абзацы. Для удобства восприятия такая разбивка произведена публикатором. Незначительные опечатки и оплошности переписчика опускаются. Редакционные сокращения указаны отточиями в угловых скобках. Текст печатается по источнику: ОР ГЛМ. Ф.343, ед.хр.2.

[Глава II]

<> Этот эпизод, как и многие другие, я опустил в «Моих воспоминаниях», имея в виду два охранительных пункта наложенного мною на самого себя цензурного запрета. Это были один: de mortius aut bene aut nihil1, и другой: nomina sunt odiosa2.
Вероятно, многим из читателей «Моих воспоминаний» бросился в глаза один очень видный пробел. Главным действующим лицом постоянно является в моих рассказах граф Сергей Григорьевич Строганов, а о графине я упоминаю только вскользь и то редко. Несмотря на самое сердечное желание заслужить ее благосклонность ко мне, я в течение всего семилетнего проживания у них в доме не удостоился от нее ни малейшего знака внимания. Она не только ни разу не явилась в классную комнату своих дочерей во время моего с ними урока, но даже никогда и не спрашивала меня, что и как я им преподаю. Мне всегда казалось, будто ей обидно и противно, что какой-то учителишка проживает в ее доме и еще позволяет себе унижать ее дочерей, требуя от них внимания, сидя с ними рядом во время урока. Мне было очевидно, что она ставила меня ниже своих горничных и лакеев. С ними она говорила снисходительно и иногда даже ласково. Я ее видел только за завтраком, обедом и ужином, — когда я входил в столовую, отвешивал ей мой почтительный поклон, она же или не заметит, глядя мне прямо в лицо, а то круто отвернется, будто от какой погани.
Как раз через год после моего вступления в должность наставника в дом Строгановых, <> однажды после ужина, по принятому обычаю мы сидели в гостиной — графиня на диване, налево от нее на креслах две дочери с гувернанткою m-elle Дюран, а направо оба ее сына, их гувернер Тромпеллер и я. Это официальное сиденье продолжалось обыкновенно полчаса и было неимоверно скучно, потому что было решительно безмолвно. Но на этот раз безмолвие было нарушено самой необычайной выходкою. Графиня привстала и громко проговорила, обращаясь ко мне: «Федор Иванович, ступайте вон, я не могу на вас смотреть». Решительно не помню, как я вышел, как очутился на прекрасной вышке в своей комнате, что я чувствовал и как, наконец, лег спать. Помню только, что меня сильно била лихорадка, и я всю ночь не смыкал глаз. Это была только одна бессонная ночь во всей моей жизни.
Мои уроки с сыновьями графа были от 9-ти до 11-ти часов, а с дочерьми — от 11-ти до 12-ти. Поутру перед уроками я направился в комнаты моих учеников и сказал Тромпеллеру, что урока давать не буду, будучи осрамлен перед ними вчера вечером так беспощадно, потом пошел в отделение девиц и то же самое передал m-elle Дюран и вместе с тем просил ее, чтобы она доложила графине о крайней необходимости видеть мне ее, как только она выйдет из своей спальни. Я ждал более двух часов, наконец она вызвала меня через m-elle Дюран, которая должна была проводить меня к ней. Прихожу, графиня стоит посреди комнаты, вся дрожит и долго от слез не может выговорить ни слова. Наконец спрашивает, почему я принял такое решение. Бедняжка! Ей и в голову не могло прийти, что она меня обидела и поставила в невозможность учить ее детей. Тогда я хладнокровно и вежливо заявил ей, что я сегодня же оставляю Сорренто и немедленно возвращаюсь в Москву. Это ее поразило как громом, она даже вскрикнула в каком-то ужасе: «Боже мой, что же скажет граф!» «А, голубушка, — подумал я, — попалась на удочку, теперь расхлебывай!» Она теперь стала умолять меня, как поправить дело. Я отвечал ей, что это очень просто и легко. «Вы обидели меня перед вашими детьми и перед ними должны просить у меня прощенья, этим вы смоете позор с их учителя, и они будут уважать меня». Комедия примирения должна была совершиться в 2 часа, перед самым обедом. Все мы расселись за столом в Сорренто на заднем конце, а графиня как раз против меня на переднем. При полнейшем молчании графиня поднимается и говорит: «Федор Иванович, вы желали, чтобы я при детях попросила у вас прощенье: извините меня». Я, разумеется, выслушал это извинение тоже стоя и ответил ей: «Я еще более виноват, что поставил необходимым условием остаться мне в Италии это прискорбное для меня объяснение».
Теперь, если вы спросите меня, отчего сыр-бор загорелся, то скажу вам, что я и сам тогда не знал этого, и только гораздо после мне было сообщено, что я совершил тяжкое преступление против великосветского этикета: вместо того, чтобы сидеть не шелохнувшись и сложа руки смотреть вниз, я осмелился вынуть из кармана свои часы и справиться, который час.

[Глава IX]

В половине пятидесятых годов Григорий Сергеевич женился на графине Марье Болеславовне Тотоцкой, дочери камергера двора Его Величества и племяннице того графа Тотоцкого, который был сослан из Польши в Москву и многие годы содержался под надзором полиции, проживая уединенно на Сивцевом Вражке в приходе Успения-на-Могильцах. Года через два после того граф Строганов вышел в отставку, чтобы беспрепятственно заняться благоустройством и приведением в надлежащий порядок обширных владений, которые принесла ему в приданое его юная супруга. Земли эти, простирающиеся по юго-западному краю России, вмещали в себе деревни и села с хуторами и даже целый город с населением как крепостного, так и среднего сословия из цеховых и купцов, с мастерскими разных изделий, с лавками бакалейными и всякими другими и даже с магазинами галантерейных и модных товаров, бумажных, шерстяных, шелковых и т. п. Сверх того этот город, называемый Кемировым, был снабжен не только земской и городской администрацией, но и мужской гимназией. Григорий Сергеевич с особенным удовольствием принял на себя звание ее почетного попечителя и до сих пор не перестает заботиться о ее благосостоянии.
Когда дети его немножко подросли, дочь до шестого года, а сын до второго, он с своей семьей оставил Петербург и отправился за границу и лет пять вел странствующий образ жизни, переезжая из одной страны в другую, смотря по временам года или просто по ненасытному желанию все интересное за границей видеть и везде быть. После долгого скитания этот кочующий табор «цаганский» — как называл его Сергей Григорьевич — причалил, наконец, под сень вечного города Рима и поселился на квартире близ Капитолия на улице «via delle Murate», где и застал я Григория Сергеевича с его семьей и провел с ними более полугода в течение осени, зимы и весны 1874-го и 1875-го годов, о чем вкратце упоминаю в «Моих воспоминаниях», но теперь снимаю с своих уст печать молчания и скрепя сердце рассажу вам прискорбную повесть о бедствиях, постигших эту злосчастную семью. Когда я короче узнал характер и манеры графини Марьи Болеславовны, меня очень удивляло и приводило в недоумение странное обращение ее с обоими детьми, лишенное материнской ласки и любви, то раздраженное и запальчивое, то даже злостное и враждебное. Свою шестнадцатилетнюю дочь, уже совсем взрослую девушку, очень миловидную, она одевала, как ребенка, в коротенькое платьице, немножко пониже колен с панталончиками, не брала с собой ни в театр, ни в собрание и постоянно держала под ферулой французской гувернантки; выезжала по гостям и в публичные места, по итальянскому обычаю, с чичисбоем, выбранным ею из молодых людей, служивших тогда в русском посольстве; бывало, в театре занимает целую ложу только вдвоем с своим избранником.
Но особенно враждебно и злостно она обращалась со своим сыном Сережей, которому было тогда около двенадцати лет. Он страстно любил Россию и все русское и все свои мечты, любимые грезы направлял к далекому отечеству и с нетерпением ждал того блаженного времени, когда он вернется в Россию и поступит в учебное заведение. Пылкий патриотизм сына раздражал его мать, которая вообще не любила ничего русского. Однажды во время завтрака в моем присутствии она стала издеваться над русскими нравами и обычаями, хулить русский язык, русскую литературу и беспощадно порицать тех, которые не разделяют ее мнения. Сережа не вытерпел: вскочил со стула и громко прокричал: «Неправда! Это злая клевета! Только враги России могут говорить так!» Графиня громко зарыдала, будто в истерике, и стремглав бросилась вон из столовой.
К несчастью Сережи, и гувернер его был не охотник до России; хотя учился в Киевском университете, но плохо говорил по-русски и в сношениях с своим учеником изъяснялся только по-немецки; вероятно, он был полунемец, полуеврей, по фамилии Мельгаф. С первого раза я заподозрил его и не взлюбил, и он с своей стороны меня дичился, потому редко и неохотно посещал нашу квартиру, и то на самое короткое время, что было прискорбно нам обоим — и Сереже, и мне.
В «Моих воспоминаниях» я уже сказал несколько слов о том, как плохо говорил Сережа на своем родном языке, будто иностранец, ошибался в склонениях и спряжениях, даже не находил надлежащих слов для выражения своих мыслей. Там же сказано и о том, что в течение всех семи месяцев, проведенных мною тогда в Риме, я давал ему уроки русского языка по одному часу в неделю.
Года через полтора после этого сбылись, наконец, светлые надежды Сережи. Он переехал в Петербург к своему деду. Последующие затем события привожу словами самого графа Сергея Григорьевича в письме ко мне от 1-го июля 1877 года: «Любезный Федор Иванович. Спешу уведомить, что ответ моего сына получен. Он пишет, что Сергей так еще слаб после шестимесячной смертельной болезни, что ему надолго запрещают занятия. Следовательно, было бы преждевременно беспокоить г-на Преображенского теперь поездкой за границу. Из двух предложенных Вами кандидатов он дает преимущество последнему, и сердечно Вас благодарит за дружескую готовность, с которой Вы взялись за это дело и за доброе старание услужить ему. В конце сентября Григорий Сергеевич располагает приехать в Москву, тогда переговорит с Вами, — и решится на выбор нужного ему для сына преподавателя. Он надеется, что тогда г-н Преображенский будет еще свободен и согласится ехать за границу.
Вы не можете себе представить, как мне жалок Сергей: сколько было с ним разных приключений во время воспитания. После 10-летнего пребывания в Италии добрался он, наконец, до России, был в восторге, все было ему по сердцу в любезном отечестве. Учение в гимназии шло стройно. Мальчик перенес отлично зиму. Вдруг заболевают отец и мать, вся семья снова уезжает за границу на неопределенное время, и, из любви (?)3 к сыну, не решаются оставить его при мне. Сергей был в отчаянии! Наконец табор переселяется в Алжир, где мальчик занемогает и после 6-месячных страданий осужден на раннюю дряхлость в 16 лет. Грустно, очень грустно.
Намереваясь быть в Москве, на пути в Тамбов, буду рад с Вами повидаться. Я остановлюсь в Славянской гостинице, где и проведу 14, 15 и 16 июля. В надежде скорого свидания. Вам преданный граф Сергей Строганов».
Затем история продолжается в следующем ко мне письме самого Григория Сергеевича от 8-го октября 1877-го года: «Любезный мой, дорогой Федор Иванович. Сегодня утром я приехал из Петербурга и в 4-м часу разлетелся к Вам на Зубовский вал, но увы! узнал там, что Вы переехали на другую квартиру, а куда именно, никто мне того сказать не мог, так что я должен был послать в Университет, чтоб узнать Ваш адрес. К сожалению, тотчас мне к Вам никак нельзя было поехать, потому что я обедаю у сестры Мещерской и остаюсь у нее весь вечер. Но так как завтра воскресенье, то нельзя ли Вам завтра же утром около 11-ти часов заехать ко мне. Живу я в гостинице Славянский Базар, что на Никольской, и буду ожидать Вас с живейшим и сердечным нетерпением. Ваш душевно преданный Григорий Строганов». Разумеется, на следующий день рано утром явился к Григорию Сергеевичу. Главным предметом нашей беседы был Александр Григорьевич Преображенский, который, по окончании курса в Московском университете, готовился к магистерскому экзамену по истории всеобщей литературы, но потом изменил свой план и поступил учителем русского языка и словесности в одну из московских гимназий; впоследствии издал очень хороший учебник русской грамматики. Вот этого-то молодого человека Григорий Сергеевич и должен был теперь взять с собой за границу на несколько лет в качестве воспитателя и наставника Сережи. Страшная катастрофа ниспровергла внезапно наши намерения и предначертания. Вот вам письмо ко мне родной сестры Григория Сергеевича княгини Елизаветы Сергеевны Мещерской от 11 октября 1877 года: «Милостивый государь, Федор Иванович. Ужасное несчастье постигло бедного моего брата Григория Сергеевича; сейчас получили мы весть о скоропостижной кончине Сережи. Брату очень хочется Вас видеть, приезжайте как можно скорей; ему так хочется Вас видеть; Вы так любили его сына.
Вам преданная княгиня Мещерская».
В заключение предлагаю следующие предсмертные строки из Дневника злосчастного Сережи. За кратким замечанием о последовавшей кончине Тьера он пишет: «Нового ничего нет, одно только должно случиться — самоубийство. Трудность великая состоит в том, что все более или менее из гостиницы уйдут, но в какую часть — вот вопрос: утром рано, но тут тиран Вент раньше меня встает… Но что мне за дело! Кто хочет расстаться с жизнию, тот не должен обращать внимания на такие мелочи ["].
«Способы избегать тягости мира: 1) поступить в монахи, 2) сделаться разбойником, 3) <> сидя за кружкой пива, играть в карты, смеяться над человечеством, 4) сделаться бродягой (худо), 5) работать свободно, чего добиваются социалисты, 6) убить себя».
Отвергнув для себя 1, 2, 3 и 5 пункты, как неподходящие, он пишет: «Мне только можно 4-е и 6-е. Что я выберу? Да что же мне, — куда бежать? Ах, если бы можно было понять человека! 6-е самое сладкое; ибо доверяя спиритическим учениям, должен человек возродиться. Это доказывает <>4 И какая в моей жизни произошла перемена! Ах, если бы можно было понять человека!»
Итак, злополучный юноша, которому сулила судьба счастливое будущее, покончил свою жизнь самоубийством.
Заключаю эту скорбную повесть строками из письма княгини Елизаветы Сергеевны ко мне от 2-го ноября 1877 года.
«Последние известия от брата не радостны. Он, слава Богу, здоров, доехал благополучно, но застал графиню в отчаянном положении, он даже боялся за ее рассудок. Бедный брат! Тяжела его доля! — Они уже переехали в Ниццу, но лучшего ничего нет. Да поможет им Бог. Тело Сережи на время оставлено в Эксе, а весной будет перевезено в Россию. В его вещах нашли записку, в которой он убедительно просит, чтобы его непременно похоронили в России. Бедный мальчик! Не мог он жить и трудиться для своего отечества, но желал, чтобы по крайней мере кости его лежали в родной земле».
Вскоре потом узнал я, что графиня Марья Болеславовна, окончательно пораженная умопомешательством, была перевезена в Краков, помнится, к ее родной сестре, где и скончалась. <>

1О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.).
2Буквально: имена ненавистны (лат.). Употребляется в значении: об именах лучше умалчивать.
3Сноска в рукописи гласит, что знак вопроса стоит в тексте письма графа. — О.Н.
4Далее следует фраза на иностранном языке. Запись неразборчива. — О.Н.

Публикация и предисловие О.В.Никитина

Публикатор выражает искреннюю признательность заведующей Отделом рукописей ГЛМ Александре Андреевне Ширяевой за любезно предоставленные архивные документы, а также за личное участие в подготовке данного материала.