Русская линия / Библиотека периодической печати / Крым. Весна 42-го

В течение 11 мая 1942 года на Керченском полуострове
наши войска вели упорные бои с перешедшими в наступление
немецко-фашистскими войсками… 23 мая 1942 года по
приказу Советского Главного командования наши войска
оставили Керченский полуостров.
Из сообщений Совинформбюро

В истории Великой Отечественной войны есть не только славные, героические, но и трагические страницы, о которых в дни юбилейных победных торжеств мы тоже должны помнить. В мае 1942 года мне довелось быть свидетелем и участником боев под Керчью, где немцы разгромили 21-ю дивизию Крымского фронта (широко распропагандированная немцами операция, получившая высокомерно-уничижительное название «Охота на дроф», — название, скоро обернувшееся против них же, в свою очередь ставших «дрофами»). В результате серьезных просчетов нашего командования и, в частности, представителя Ставки Мехлиса наш фронт был прорван, а переправа на Таманский полуостров оказалась необеспеченной — успели эвакуировать только раненых и небольшую часть войск… Постараюсь беспристрастно рассказать виденное и пережитое мною в те роковые дни…

Линия фронта проходила по самому узкому перешейку Керченского полуострова. На сравнительно небольшой территории находились три армии — 44-я, 47-я, 51-я, сотни артиллерийских орудий, танков и самолетов. Войскам Крымского фронта противостояли отборные дивизии вермахта, лучший авиакорпус Рихтгофена.
Крым имел большое стратегическое значение и для Германии, и для нас. Противник создал на его степных просторах авиабазы, откуда наносились удары по Севастополю и портам Черноморского побережья Кавказа. Для нашей армии через Крым открывался кратчайший путь на Украину и далее — к используемым немцами румынским портам и нефтепромыслам.
Наш 25-й Гвардейский минометный полк знаменитых «Катюш» во главе с майором М.М.Родичевым, Героем Советского Союза, прибыл на крымский фронт в марте 1942 года. Полк поддерживал своим огнем 44-ю армию на феодосийском направлении.
Батарея, в которой я командовал боевой установкой, остановилась на территории совхоза Арма-Эли. Ни деревца, ни кустика, ни строений. Вдали маячило что-то похожее на разрушенный амбар. Наш орудийный расчет — вчерашние школьники, тракторист, бухгалтер… На ладонях у всех — мозоли: мы не расставались с лопатами, постоянно роя аппарели и маскируя установку — оружие было секретное.
В апреле Крымский фронт начал наступление с целью прорвать оборону противника и освободить Крым. Завершающим аккордом артиллерийской подготовки стали залпы наших «Катюш». Трудно забыть первый залп. Сидишь в кабине рядом с водителем у включенного пульта управления огнем и ждешь команды. Замирают пушки, командир батареи взмахивает красным флажком. Делаешь маховичком шестнадцать оборотов; после каждого с оглушительным воем срывается с направляющей плоскости реактивный снаряд. Только слышно сплошное: вжиу — вжиу — вжиу. Снаряды летят, превращаясь в точку и исчезая. Над установкой клубится темно-коричневый дым от сгоревшего пороха.
Однако фрицы в своих окопах сидели прочно. Фронт так и не удалось прорвать…
8 мая задолго до рассвета нас подняли по тревоге.
— Моторы! Моторы! — понеслось от расчета к расчету. В кромешной тьме батарея втиснулась в поток машин и повозок, двигавшихся в сторону передовой, где стояла сплошная полоса огневых всплесков. От передовой накатами шел гул, напоминавший молотьбу на гигантском току. Земля слегка дрожала.
По колонне прошел слух: немец наступает. Огненные всплески становились ближе, гул разрывов — гуще. Когда батарея добралась до огневого рубежа, рассвело. Небо чистое, ни единого облачка. Впереди медленно оседала черная завеса. Над ней появились стаи немецких самолетов. Они пикировали и сразу взмывали вверх. Завеса опять поднялась. Наша батарея развернулась. Вокруг грохотали десятки артиллерийских стволов, чмыхали минометы. Батарея дала два залпа.
Поступил приказ — немедленно сменить огневой рубеж. На новой позиции ни артиллерии, ни пехоты. Возле установок — заброшенные траншеи. Впереди, километрах в трех, начиналась возвышенность. По ней и было приказано бить. Комиссар батареи сказал: немцы прорвали фронт и уже заняли район Арма-Эли, где мы стояли ночью. Задача — не допустить танки со стороны возвышенности.
Сначала было спокойно. А там, откуда мы только что отошли, роем вились немецкие самолеты, слышались бомбовые раскаты. Однако война войной… Батарейцы говорили, что пора бы старшине и завтрак привезти. Вскоре, действительно, подъехала кухня. Вася Малов, татарин, сноровисто орудуя черпаком, на этот раз щедро, до краев наполнял солдатские котелки жидкой пшенной кашей с салом. Старшина из канистры отпускал положенные сто граммов.
Командир установки одессит Красовский — с гордо посаженной головой и театральными жестами — принюхался, торжественно поднял кружку:
— Ну что, панови, живы будем не помрем, опрокинем, вздрогнем, потом ударим по фрицам.
Залпом осушив кружку, крякнул:
— Эх, добре бражка, да мало в чашке. Старшина, скупердяй, мог бы сегодня и больше дать.
Старшина, не понимая шутки, оправдывался:
— Дык норму-то нарком установил.
— Нарком, нарком, — продолжал подначивать Красовский. — На то ты и старшина, чтобы проявлять инициативу.
Настроение поднялось. За разговором не заметили, как на батарею налетели «юнкерсы». Послышался нарастающий вой и грохот. Впереди метрах в двухстах вздыбилась земля. Затем — снова леденящий душу вой. Громыхнуло уже сзади.
Я впервые попал под бомбежку. Рванув дверцу кабины, камнем вывалился и пополз по-пластунски. Где-то совсем близко так рвануло, что тугая волна приподняла меня, швырнув головой о гусеницу. Следом за мной из кабины упал обмякший Синельников: ему оторвало ногу.
— Слава Богу… - прохрипел он. — Не убило… только ранило…
Самолеты улетели. Вокруг Синельникова суетился санинструктор. Я вернулся в кабину. В дверце перед моим сиденьем на уровне колен зияла дыра. Осколок фугаски явно предназначался мне, а не Синельникову…
Вновь налетели немецкие самолеты. Я юркнул в небольшой окопчик, успев заметить, как в лучах солнца блеснули капли, скатывающиеся с желтого брюха «Юнкерса».
В следующую секунду меня завалило землей. Кое-как выпростал голову. Рот, нос, уши забиты. Живительный вздох. Над головой по-прежнему голубое небо, солнце и необычайная тишина. Недалеко — моя установка. Целехонькая… На месте установки Красовского — груда искореженного железа. Подбежал комбат:
— Жив? Ти шо, ранен?
Мотаю головой.
— А кровь на лице?
Проведя грязными ладонями по лицу, вижу — в самом деле, кровь: из ушей, из носа.
— Бери у Красовского водителя. Выводи установку.
Водитель Красовского Майфат плачет, показывая на изувеченное тело:
— Мой командир…
Бегу к комбату:
— Там Красовский…
В глазах комбата сверкнули молнии:
— Ти шо… не понимаешь? Война… Быстро! Немцы близко.
Дней пять батарея в составе уцелевших трех орудий давала залпы — больше одиночные — с разных позиций. Я уже сбился со счета, сколько мы их сменили. А положение с каждым часом становилось все тяжелее. В третий день своего наступления немцы вышли к Турецкому валу. Был приказ Сталина — остановить противника на этом рубеже. Не остановили. Наши войска подошли к Турецкому валу с опозданием и оказались под угрозой окружения. Шли дожди, дороги превратились в сплошное месиво. Технику, которую не удавалось вытащить, взрывали. Керченский плацдарм катастрофически сокращался. Едва в тучах появлялись голубые просветы, как налетали стервятники Рахтгофена, беспрепятственно утюжа отступающую армию. Фронт стремительно откатывался к Керченскому проливу. Наша установка, зачехленная, шла за какой-то штабной машиной.
…Шел шестой день, как рухнул фронт. Боеприпасы у нас иссякали. Осталось на два залпа шестью установками. Еще засветло дивизион прошел через Керчь. Через несколько часов город второй раз будет в руках немцев.
В полночь дивизион отвели метров на триста в сторону от дороги. Предстояло дать залп по району завода Войкова, куда рвались немцы.
Командир батареи предупредил:
— Я буду метрах в ста впереди. Команда к залпу — свет красного фонарика.
Время шло, сигнала не было. Я устал таращить глаза. Но вот стоявшая рядом установка Фесюры озарилась пламенем, за ней остальные. Почти сотня ракет со шквальным воем ушла в ночную мглу. Такой лавины огня до этого мало кто видал…
К рассвету поступил приказ: весь состав полка отправляется к переправе для эвакуации на Таманский полуостров. Остаются командиры установок и водители. Задача: если технику переправить не удастся — взорвать. Далее действовать по обстоятельствам.
Так я остался с одним Майфатом. Добравшись до переправы, мы остановились метрах в ста от берега. Ближе — все уже забито. День выдался солнечный и тихий: небо — синь бездонная. Повсюду, насколько хватало глаз, — люди, машины, тягачи, пушки, повозки, лошади — в ожидании переправы. Войска продолжали прибывать. Между тем на морской глади не было видно ни барж, ни паромов, ни катеров, ни даже лодок. Стало ясно: переправиться вряд ли удастся.
Я отправил Майфата в сторону Еникале выяснить, нет ли там другой переправы. Время тянулось томительно долго. Солнце застыло в зените. Майфат не появлялся. Неожиданно вокруг захлопали выстрелы. Тут только я заметил высоко-высоко, еле видимой точкой кружащую «раму» — у всех появилось желание сбить ее. Я схватил свою десятизарядную «СВТ» и вмиг выпустил всю обойму.
— Эй, друг, — дернул меня за рукав пожилой щербатый солдат, — не порти патроны. Рази на ентой высоте достанешь ее таким пугачом. Тут зенитную орудию надо.
То ли бомба, сброшенная «рамой», то ли залетевший снаряд громыхнул в гуще скопления, потом еще… Что-то загорелось. Огонь быстро распространялся. Наступила ночь. Пора было взрывать установку. Но как взорвешь ящик с двадцатью килограммами тола, когда кругом люди? К счастью, огонь подходил все ближе, а люди отходили. Я выхватил из кабины вещи, карабин, пару лимонок, вставил во взрывчатку запальник с бикфордовым шнуром, отбежал в сторону. Высоко взметнулся оранжевый столб… Все кончено. Я остался один. На душе муторно, тревожно. Бесцельно побрел вдоль берега. У самой воды — санитарные машины, освещенные дрожащим пламенем горящих фур. Солдаты скандируют в сторону моря:
— Да-вай ка-а-а-тер сюда! Ра-а-неные тут! Ка-атер да-авай!
Вокруг начали чмыхать небольшие мины. Значит, немцы близко. В темноте группами сидят или лежат утомленные солдаты, местами чадят догорающие машины и повозки.
Утро снова пришло солнечное, ласковое. На море полный штиль. Вся прибрежная полоса забита людьми и техникой. Бродят брошенные ездовыми лошади. На пути — большая штабная машина, возле нее на песке раскрытый массивный сейф, а вокруг куча денег — пачки, отдельные банкноты. Начфин части, видимо, не успел выдать денежное довольствие… Деньги никто не берет. Подняв пачку крупных купюр, испытываю искушение положить ее в карман. За спиной хлопают два выстрела. Обернувшись, вижу вчерашнего щербатого пожилого солдата, расстреливающего двух лошадей.
— Не дам фрицам коняк своих…
Тут в уши ударила знакомая мелодия — «Раскинулось море широко»! Невысокий коренастый моряк в бушлате, стоя у кромки воды, растягивает меха видавшего виды баяна. Да, море раскинулось действительно широко… С последним аккордом моряк сорвал с плеча баян, с размаху бросил его в воду и, не оглядываясь, быстрым шагом направился в сторону Еникале.
Швырнув прочь пачку банкнот, я огляделся. Солдаты снимали скаты с машин, накачивали камеры. На камере переплыть пролив? Но в каком месте? Куда направлено течение — из Азовского моря в Черное или наоборот? Ничего я не знал… Нет, не переплыть.
Потом меня осенило: построить плот. Стройматериала тут полно. Я ринулся искать доски, гвозди, топор. Все это нашлось в брошенных летучках — мастерских. Быстро сколотил каркас. Для устойчивости надо сделать два настила, а между ними заложить пару больших камер…
— Бог в помощь, товарищ командир.
Я несказанно обрадовался, увидев широкое добродушное лицо разведчика нашего дивизиона Зоркина.
— Где наши?
— Да почти все там… - Зоркин махнул в сторону моря. — Вчера еще утром на барже и катере отправились.
— А установки?
— Взорвали.
— А ты почему здесь? Почему два вещмешка, два карабина?
— Не успел. Я же ординарец у начальника разведки лейтенанта Колоскова. Он вплавь отправился догонять баржу. Велел барахлишко сберечь. А я плохо плаваю… Ты-то что мастеришь?
— Плот. На Тамань поплыву. Присоединяйся.
Зоркин с сомнением покачал головой.
— Ладно, — согласился наконец, сбрасывая с себя поклажу. — Говори, чего делать.
К полудню плот был почти готов. Стали обтягивать его брезентом — для надежности. Голодный, не спавший более суток, я прилег «на минутку» — и моментально заснул. Разбудил меня пронзительный крик Зоркина:
— Командир, немцы!
Я вскочил, как подброшенный пружиной. Вокруг шла отчаянная пальба.
— Плот на воду, скорее!
Побросав на плот весь свой скарб и оружие, мы с трудом столкнули его в воду. На берегу люди бегали, стреляли, кричали… Плот еще не был полностью готов, часть незакрепленного брезента тянулась шлейфом по воде. Грести было нечем, пришлось работать руками. Рядом плыли такие же, как мы: кто на камерах, кто на досках. На бреющем полете пронеслись два звена «юнкерсов», строча из пулеметов. Мы усиленно гребли, стараясь уйти подальше в море.
— Командир, куда плывем?
— На Таманский.
— А в какой он стороне?
— Черт его знает.
Зоркин сразу сник:
— Поверил тебе. А еще студент…
— Греби, греби. Правильно плывем, — успокоил я его, хотя и сам не представлял верного направления.
Солнце клонилось к закату. Вскоре стало темно.
— Командир, не собьемся с пути?
Я промолчал.
— Подкрепимся? — предложил Зоркин. — У меня есть сухари и банка консервов, да во фляжке кое-что осталось.
Развязывая вещевой мешок, он неожиданно замер:
— Командир, камера спускает.
— Да что ты?
Зоркин оказался прав. Плот начал тонуть одним концом. Не до еды. Быстрее грести. Но куда? Ни зги не видно…
Может, удастся поставить плот на якорь? Из карабинов и гранат сделали «грузило». Связали вместе поясные ремни, кусок бечевки. Я осторожно стал опускать «грузило». Плот накренился, вещевые мешки, шинели, снятые на всякий случай, сапоги соскользнули в воду. Я хотел схватить вещевой мешок и упустил «грузило». Зоркин неистово обрушился на меня, забыв субординацию:
— Раззява!
Плот накренился еще сильнее, и мы оба оказались в воде. Барахтаясь, схватились за бортик.
— Тону! — крикнул, захлебываясь, Зоркин.
С трудом удалось взобраться обратно на плот, втащить туда Зоркина. Приходя в себя, долго молчали. Становилось холодно — ведь было еще только 17 мая. Осторожно разделись, отжали гимнастерки, брюки. Я окоченел, зубы выбивали чечетку. Полез в воду.
— Ты что, командир?!
— Я п-погреться… В в-воде т-теплее…
И тут коснулся ногами дна! Не веря себе, сделал несколько шагов, подталкивая плот, хотел радостно заорать, но вышел хрип:
— Д-д-дно…
Зоркин ахнул:
— Господи, Владыка небесный… Спаситель…
И откуда только взялись у него слова-то такие? Раньше, поди, никто подобного от него и не слыхивал.
Начало светать. Вдали уже угадывались пирамидальные тополя. Наконец показался язычок косы Чушка. Ступив на нее, я поглядел в сторону Крыма. В утренней дымке он напоминал огромную темно-зеленую шапку…
Босые, расхристанные, без пилоток и ремней, отправились мы с Зоркиным искать свой полк. Нашли его только в станице Ахтанизовской.
Полк наш вскоре получил новые быстроходные «Катюши». Через два месяца мы давали залпы в донских и сальских степях, защищали Кубань; отступив из Краснодара, ушли в горы Кавказа; ровно через год здесь же на Кубани громили «Голубую линию» немцев, включавшую и Таманский полуостров. Потом освобождали Украину, Молдавию. Дальше была Европа…
Многое пришлось повидать и испытать. Но Крым остался в моей памяти навечно.