 |
| Московский журнал | С. Мухин | 01.04.2000 |
Московский живописец Семен Григорьевич Мухин (1891−1972) родился у Рогожской заставы в старообрядческой семье, где было шестеро детей. Рано потеряв отца, Семен в 14 лет начинает трудовую жизнь — работает сначала печником в артели, потом — в иконной лавке, наборщиком в типографии. С 1904 года он начинает заниматься живописью, но в ту пору его мечте о поступлении в Московское училище живописи, ваяния и зодчества не суждено было осуществиться. В годы первой мировой войны он — солдат 228-го Задонского пехотного полка; после революции 1917 года оканчивает Высшую школу военной маскировки и направляется в распоряжение Петроградского военного округа.
Только осенью 1921 года С.Г.Мухина командируют на учебу во Вхутемас, организованный на базе Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Азы мастерства он постигает у Г. В.Федорова, в мастерской Л.С.Поповой, а в 1925 году заканчивает Вхутемас в мастерской И.И.Машкова. С 1926 года художник представляет свою живопись на выставках общества «Бытие», в которых в те годы принимали участие П.П.Кончаловский, А.В.Куприн, А.А.Осмеркин, скульптор Г. И.Мотовилов. Художественные критики сразу выделяют Мухина среди даровитой молодежи «Бытия».
Полотна С.Г.Мухина проникнуты поэтическим восприятием мира. Он великолепный мастер пейзажа, особенно архитектурного. Большие циклы его живописных произведений посвящены Коломенскому и Кирилло-Белозерску, Ростову Великому и Угличу, Иосифо-Волоколамскому монастырю и архитектурным памятникам Москвы, Подмосковью и Пушкинскому заповеднику. Картины художника есть в собрании Государственной Третьяковской галереи и Пензенской картинной галереи имени К.А.Савицкого.
«Автобиографические записки» были созданы С.Г.Мухиным в последние годы жизни по просьбе сына — Всеволода Семеновича Мухина. Профессиональная зрительная память художника сохранила множество живописных деталей и примет. Предлагаем начальную главу рукописи, хранящейся в семейном архиве, которую печатаем с небольшими сокращениями и минимальной редакторской правкой.
У Рогожской заставы
Родился я, как и мой отец Григорий Александрович Мухин, в Москве. Дедушка, Александр Илларионович, вероятно, приехал в Москву из заволжского старообрядческого села Лобаниха Ярославской губернии. Думаю, что он был простым рабочим-печником и завел здесь собственное печное дело, так как имел лошадей. Очевидно, был он предприимчивым человеком и сумел купить или построить одноэтажный с подвалом дом. Жили мы в этом доме на улице Хиве на углу с 5-й Рогожской. Теперь эта улица называется Добровольческой. Она шла от церкви преподобного Сергия до бань.
Отец был верующим, и я его видел молящимся в поддевке и с лестовкой (вид кожаных четок) в руке. Мать — тоже старообрядка, из Преображенского. Когда она что-нибудь шила, то тихо пела приятным и печальным голосом: «Если б не любила, то б не говорила…» Певала песни и арии из «Аскольдовой могилы». Наверное, не раз слышали они с отцом эту оперу в граммофонной записи. Отец очень хорошо рисовал лошадей, чем развлекал нас.
Нас было шесть детей: три девочки — Маня, Нюра и Зина и три мальчика — Виктор, Семен и Михаил. До сих пор я слышу голос матери, читающей нам стихи Кольцова. Она была малограмотна, но веселого, доброго нрава. Жизнь ей досталась тяжелая, особенно после смерти отца, которому было в ту пору 34 года. Была у нас нянька, выполнявшая всю домашнюю работу. В доме она была как своя. Читать умела только Псалтирь, но все праздники знала наизусть. Нянька рассказывала страшные сказки, особенно страшной была сказка о медведе, которому мужик отрубил ногу.
Была она первой славильщицей во время Рождества Христова. А затем являлся к нам отец Алексей с причтом, они тоже славили Христа, а потом поздравляли нас с праздником. Отец Алексей Гришин крестил меня и был моим духовным отцом, а мы все были прихожанами его моленной.
Помню, как в двунадесятые праздники мы стояли со свечами. Они были толстыми, их хватало на всю службу. Сделаны они были из чистого воска, и мы, дети, отламывая снизу кусочки, стояли и жевали воск. В Великий четверг от «Двенадцати евангелий» шли домой с зажженными свечами.
Великий пост соблюдался строго. Наша бабушка пила чай с постным сахаром и изюмом. Ее комната вся была уставлена древними иконами, была у нее ручная кадильница, из которой она кадила душистым ладаном, были большие книги в кожаных переплетах, книги с крюковыми знаками. Во время Великого поста всякие музыкальные инструменты — балалайки, гармоники — запирались в гардероб до Пасхи.
Улица, где мы жили, называлась Хива — по кабаку, который был здесь когда-то. У каждого дома были ворота и калитка, запиравшиеся на закладки, а на калитке, преимущественно у старообрядцев, — медный крест. Дом наш был угловой, езды по улице было много. Везли скот на бойню, а с боен — мясо. Много народу проходило мимо дома. Шли, громко разговаривая. Улица была вымощена булыжником, а поэтому стоял большой шум и стук, когда проезжали ломовые и легковые извозчики. Очень верно изображена картина тогдашней жизни с ее шумом, говором и стуком колес в стихотворении Майкова «Весна»:
Выставляется первая рама,
И в комнату шум ворвался —
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
Извозчики, возвращаясь с боен, останавливались у чайной и пили чай. Чайная или трактир были чем-то вроде клуба. Сюда обычно шли, когда к кому-нибудь из рабочих приезжали из деревни или приходили знакомые. Здесь можно было получить газету или журнал, закрепленные на палке. Чай пили долго и просили добавок сахару или чаю. По субботам постоянных посетителей поили чаем бесплатно. Кроме чая, здесь можно было купить рубец и прочую требуху.
На нашей улице была одна чайная лавка и трактир Кукуева. Это как раз на стрелке, где соединялась наша улица и теперешний Товарищеский (раньше Дурной) переулок. Здесь трактир занимал два этажа. Играла музыкальная машина, публика была более зажиточная. Почему-то у меня в памяти осталась фраза, связанная с этим трактиром. Бывало, отец говорил знакомым: «Идемте есть солянку!» Солянка — пирог с мясом, ничего общего с обычной солянкой не имевший.
В подвале нашего дома со сводчатым кирпичным потолком жили рабочие-печники. Это все были люди, приезжавшие на отъезжие промыслы: ярославцы, рязанцы, нижегородцы, владимирцы. Летом они работали в Москве, а на зиму уезжали в деревню, где занимались домашней работой: ярославцы, например, валяли валенки. Делали всякого рода печи: русские, голландские, изразцовые и контрамарки, а также чистили трубы. Трубочист ходил обычно черный от сажи, носил с собой связку веревок. Он опускал в трубу привязанную к веревке раздвоенную метлу на манер бороды, какую носил генерал Скобелев. Опуская и поднимая ее, прочищал трубу от сажи.
Улица освещалась фонарями, в которых горели керосиновые лампы. На карнизе каждого фонаря висел номер. Первый номер был в Кремле, около Ивана Великого. Обслуживал фонари человек, возивший в тележке заправленные лампы с вычищенными стеклами.
Тротуары были отгорожены от мостовой тумбами высотою около аршина, выкрашенными в серый цвет, сделанными из песчаника. Была даже такая песенка: «Тара-ра бумбия! Сижу на тумбе я, ко мне подходит городовой — меня с тумбочки долой!» Напротив нашего дома был бульвар, за чистотой и порядком которого следил сторож Борис. Мы его боялись, порой он гонял нас с бульвара. Одет Борис был прилично — в форму не то темно-зеленого, не то темно-синего цвета и такой же картуз.
Рядом с нами был склад булыжника. Рабочие там сидели на больших камнях, ноги их были обернуты в несколько раз тряпьем, а между ступнями зажат камень, который они специальными кувалдами разбивали на мелкие куски, ими забивали просветы между булыжниками, когда мостили мостовую.
По дворам ездили с тележками старьевщики, которые покупали у населения кости, тряпье, галоши, бутылки и прочие ненужные вещи. Ходили татары-старьевщики, кричащие «Шурум-бурум!» и покупающие разное старье. Ходили татары с узлами на спине, продававшие разные мануфактурные товары. В руках у них был аршин.
Ходили жестянщики с кровельными ножницами на плечах, крича: «Чинить, паять тазы, ведра!» Ходили и люди, которые носили на головах сделанные из прутьев наподобие пирамид обтянутые сеткой корзины с курами и цыплятами и кричали: «Куры-молодки!» По улицам разъезжали возы с яблоками. Разносчики носили на головах ягодные лотки, обложенные листьями клена, чаще всего с клубникой.
По нашей улице ездили еще возчики с бочками нефти или мазута промышленника Нобиле. Один такой возчик сшиб меня ударом оглобли по голове, когда я запускал «змея». Я потерял сознание, приезжала даже черная карета скорой помощи. Бумажного «монаха», или «змея», запускали часто, но их боялись лошади. Когда это видел городовой, он обрывал нитку.
На нашей улице было две булочных, или даже три — Чинарева, Воробьева, а третьего не помню. По улице возили на возу ящики с яблоками и кричали: «Яблоки! Яблоки!» Продавали их «мерами» — полмеры, четверть меры. Мера — это немного больше двух ведер. Так же продавали овес, картофель и прочее.
На улице торговали «гречниками», сделанными из гречневой муки с конопляным маслом, они были с разрезом сверху, куда лили масло. Торговали еще пышками и самым вкусным — сбитнем. Его носили в пузатом медном самоваре с ручкой, а вокруг пояса продавца была лубяная коробка, где хранились стаканы, толстые, как пивные кружки, но маленькие.
Еще одно характерное лицо было на нашей улице — торговец легкими, печенкой, колбасой и прочими мясными товарами, кипевшими в какой-то жаровне в масле. Жаровня стояла прямо на тротуаре. Хозяин этого «магазина» был костлявый старик, очень серьезный, напоминавший Скупого рыцаря. С мороженым ходил Дмитрий. Покупали на одну копейку, на две, а чашка стоила пять копеек.
Была еще кузница, где подковывали лошадей, заостряли ломы, кирки, которыми скалывали снег с мостовых. Его сгребали в кучи. Когда накапливалось много, нанимали лошадей. Крестьяне приезжали по несколько человек, у каждого было две лошади: задняя шла на привязи за передней. Когда такой поезд ехал за снегом, мы, мальчишки, заскакивали на задние пустые сани, пока хозяин не останавливал лошадей и не прогонял нас кнутом. Сани такие назывались «простянками». На таких санях у Сурикова везли боярыню Морозову.
За порядком и чистотой во дворах наблюдал околоточный. За мыльные помои на дворе, например, полагался штраф, составлялся протокол, мамаша, кланяясь, приговаривала: «Ваше благородие, а, ваше благородие, простите!» Иногда приходилось давать мзду, чтобы протокола не было. На перекрестке улиц стоял обычно постовой городовой при нагане и «селедке», как народ называл шашку. При каждом доме был дворник, иногда дежуривший и ночью. Специальные ночные сторожа оплачивались домовладельцами.
Напротив нашего дома стоял дом Климова, где дворником был татарин Костя, плотный, даже полный, в тюбетейке, имевший несколько жен, которые постоянно выглядывали через забор дома. Они ходили одетые по-татарски, с бусами и цепочками из серебряных монет. Удивительно, как он мог прокормить трех жен при таком маленьком жалованьи? Татары ели конину, где-то за Покровской заставой находилась «живодерка», куда обычно вели хромавших лошадей или старых кляч. Когда таких лошадей вели на «живодерку», татары их «перехватывали».
На другом конце улицы Хивы были бани Борисова. На вывеске — надпись, что вода мытищинская. Около бань торговали с лотка. Продавался грушевый квас, груша. Здесь же была пивная, называемая погребок, и портерная, где продавали различные сорта пива. В пивной сидели девицы легкого поведения.
Простонародные бани стоили три копейки, «дворянские» — десять. В «дворянских» банях были очень длинные диваны, покрытые белой материей, на полу ковры. Одежда оставалась на диване. Здесь же была и парикмахерская. Простонародные бани были бедны, грязноваты, вместо диванов стояли крашеные скамьи. Вещи сдавали на хранение служителю, он их убирал в сделанные по стенам ящики-гнезда и выдавал медный номерок с гайтаном (шнурком). Он надевался на ногу и болтался на ней во все время мытья. Все были с крестами на груди, чаще — медными.
В банях была горячая печь с широким отверстием, в котором лежали раскаленные булыжники и куда плескали холодную воду. Были здесь и полки под потолком, куда с вениками забирались любители париться. Иногда человек до того допаривался, что скатывался вниз, а лестница была в шесть и более ступенек. Бывало, кричат: «Поддай жару!» Наши окна на Рогожской были обращены с длинной стороны дома к баням, и мы видели иногда, как орава баб вела невесту с плясками и песнями в баню — мыть ее перед свадьбой. Это был традиционный обычай.
Жил у нас во дворе Федор Иванович Лапцов, снимал квартиру внизу и сарай под склад. Здесь у него хранились различные деревянные игрушки: коньки, медведи, тройки, гусары, щеголихи. Товар привозили, очевидно, из мест, где все это делалось: из Богородского, Павлова Посада. Эти игрушки — очень дешевые — разносили по Москве работники Лапцова в легких коробах, сделанных из двух или трех решет.
В доме нашем был зал с паркетом, со старинной мебелью красного дерева: овальный, с резными ножками в виде лап стол, диван, кресла, стулья. Стол был с зеленым сукном, раскладной, писали на сукне мелом и стирали специальными щеточками, очень изящными. В стороне бывал накрыт другой стол — с закусками и самоваром. Освещала комнату керосиновая лампа «молния» с белым шаром. Гости, чаще родня нашей матери, приезжали в ротондах и были очень высоки и дородны. Нам, детям, обычно привозили подарки, часто шоколадки с цветными яркими картинками. Приезжали они обычно на извозчиках.
Летом ездили в пролетках. Одеты извозчики были в синие кафтаны и подпоясаны, на голове шляпа с загнутыми по краям боками. Когда шел дождь, седоков закрывали верхом, который был сделан из кожи и откидывался назад в виде гармошки. Зимой ездили на санях, а ноги седокам закрывали полостью — синим сукном. Вся обивка пролетки и саней обшивалась по краям мехом, очевидно, медвежьим. У некоторых извозчиков вся полость была медвежья. В Москве, правда редко, встречались лихачи на дутых шинах. На них обычно проезжались щеголи. Даже смеялись: «Он приехал на дутых». Обычно же шины были железные. Зимой извозчики смахивали снег с саней и лошадей метелкой, сделанной из хвоста коровы.
Когда мы гостили у бабушки Прасковьи Ивановны Громаковой и ее сына Ивана Максимовича, то, бывало, как только заслышишь стук колес и копыт по мостовой, выбегаешь из дому — не к нам ли едут гости. Такая была тишина на улицах. Пьяных отвозили в участок на извозчике, который эту обязанность выполнял с большим огорчением, так как за это никто ему не платил. Городовые обычно старались такого пьяного привести в чувство, свирепо терли ему уши до тех пор, пока он не начинал рычать и мотать головой.
Трамваев в ту пору еще не было, по некоторым улицам ездила конка. Проезд наверху стоил три копейки, внизу — пять. Около подъемов обычно дежурили мальчики с четырьмя или двумя лошадьми. Когда прицепляли лошадей к конке, мальчик, одетый в большую не по росту одежду, садился верхом, хлестал лошадей и неистово кричал, а кондуктор бешено звонил в колокольчик, отчего поднимался страшный шум. Затем мальчик спускался вниз, где ожидал прибытия следующей конки.
Обучение в наше время было раздельное. Я был отдан в начальную школу для мальчиков на Большой Алексеевской улице. Дом этот и сейчас стоит на своем старом месте. Да и наша улица Хива осталась такой же, как была в мое время. В первом классе обучали русскому языку, арифметике, рисованию и пению. Рисовали с таблиц большого размера. Закон Божий преподавал священник, наверное, от Сергия, высокий, худой старик в рясе. Учили заповеди Божии: не укради, не убий, чти отца своего и матерь свою — и долголетен будеши на земле. Учителя пения я не помню, фортепьяно не было, песни были такие: «Жили-были мужички, росли в поле рыжички. Хорошо, хорошо! Это очень хорошо!», «Как у тетушки Татьяны завелися фортепьяны, так давай на них играть — раз, два, три, четыре, пять… Как у тетушки Арины вдруг стащили три перины, так на чем же ей и спать… Раз, два, три, четыре, пять…», «Взяли девки кузовки, пошли в лес по грибки… Хорошо, хорошо! Это очень хорошо!»
В большую перемену давали по куску черного хлеба с солью. Иногда какой-либо отчаянный ученик обсыпал кого-нибудь солью и попадал в глаза. Из дома на завтрак обычно брали ситничек — не круглый, а длинный и «обрабатывали» его откидной доской парты, стараясь сделать совершенно плоским, что придавало ему другой вкус. Книги обычно завертывали в платок. У меня сохранилась книжка по русскому языку, изданная в то время, — «Родное слово» Ушинского.
Директором школы был Павел Васильевич Розанов, человек грузный, ходивший тяжело, с красным лицом и фиолетовым носом, огромными руками, за беготню по коридору он угощал по затылку затрещиной. На первом этаже жили преподаватели, а верх занимали классы.
В Москве было несколько частей, при них пожарные. Рогожская часть помещалась там, где сейчас проходной двор между Ульяновской и Малой Коммунистической. На каланче дежурил пожарный. Когда где-нибудь случался пожар, вывешивались шары. Каждая пожарная часть имела свою масть лошадей. У нас были серо-белые. Когда где-то горело, впереди как сумасшедший скакал вестовой, за ним ехали бочка и прочие принадлежности пожарного дела: лестницы, насосы. Пожарные были одеты в брезентовые штаны и куртки, при топориках и в медных блестящих касках. Вестовой неистово дудел в трубу, ночью он скакал с факелом. Лошади у пожарных были крупные и сытые, поэтому грому и грохоту было довольно. Все люди выскакивали из домов.
В Москве тогда водопроводов не было, колонок тоже. Воду возили водовозы в больших бочках, как будто синего цвета, с затычкой из дерева. Вода лилась из отверстия быстро и сочно. Ведра, в которые наливали воду, — большие, цилиндрические, таких теперь не делают. Водоразборные бассейны были обычно на больших площадях, наш — у Рогожской заставы. Водовозы одевались в плисовые шаровары, жилетку поверх рубахи, сапоги.
А сапоги в мое время были очень добротные и ладные. Теперь таких я не вижу. Обычно носили яловочные, с хорошей подошвой из кожи и кожаным верхом, очень хорошо сшитые. Когда бывал призыв в армию, все получали такие сапоги или покупали сами. Помню новобранцев в специальных тужурках в талию, по бокам обшитых полосками серого меха, в круглых шапочках. Ходили они обычно толпою с гармошкой и пели песню «Последний нынешний денечек гуляем с вами мы, друзья, а завтра рано, чуть светочек, заплачет вся моя семья…»
Ходили в ту пору по Москве шарманщики. Иногда шарманщик был один, а иногда с девочкой, которая пела песни. Ходили какие-то восточные люди с маленькой обезьянкой в юбке, били в бубны. Только сравнительно недавно исчезли «холодные сапожники», которые здесь же на улице чинили сапоги и ботинки, хозяин стоял без сапога и дожидался, когда починят. Бродили среди базаров и рынков разного рода шулера, жонглировавшие картами, обычно несколько человек, одни подначивали и якобы выигрывали, но это было показное, выиграть у них было невозможно.
Скромные монашки, собирая на построение храма, носили по чайным и трактирам черные подносы с вышитым крестом. Клали, кто сколько может. Слепые, два-три старика с бородами под кружок пели духовные песни — «Алексей человек Божий» и другие. Мальчик-поводырь держал в руках деревянную миску, а старики были с обнаженными головами.
За Рогожской заставой у нас устраивались кулачные бои. Рабочие с боен дрались с какой-нибудь деревней или еще с кем-то. Это было страшное зрелище — стенка на стенку. Дрались не мальчишки, а взрослые и здоровые мужики. У меня осталось в памяти, что такие бои устраивались и на Хапиловском пруду, и был однажды случай, когда лед провалился.
Улица, где мы сейчас живем, называлась Николо-Ямской, дальше к Рогожскому рынку шла Воронья улица, а дальше — Рогожская застава. Направо от Рогожской заставы шли сплошь лесные склады. От Абельмановской заставы по Покровской улице — к Покровскому монастырю, здесь было кладбище и рынок. Уже в субботу сюда приезжали возы с овощами, чтобы занять место на воскресенье. Обычно хозяин ехал на двух лошадях, доверху груженных капустой, репой, огурцами, брюквой, картофелем, морковью и прочим. Ночевали здесь же на возу. Капусту покупали возами, сами рубили и ставили в погреба, набитые снегом и льдом. Хороша была репа — крупная и очень сладкая. Много солили огурцов. Везли все это со стороны Коломенского, мимо нашего дома. Все было очень качественное и свежее.
Постом большим спросом пользовалась рыбка снетки — мелкая, соленая, двух сортов — простые и «белозерские». «Белозерские» — серебристые и не так солены, как простые, но щи и суп из простых снетков тоже были вкусны. Сейчас снетков совсем нет в продаже. Самой ходовой закуской был рубец и легкое, которое называли «собачьей радостью». На Таганке были очень хорошие мясные и рыбные магазины в тех старых рядах, которые потом сломали. Там же мы обычно покупали елки к Новому году. Их было много и в большом выборе. Мы ставили елку до потолка, украшали игрушками, конфетами и крымскими яблоками, специальными елочными свечами, разноцветными. «Колониальные» и бакалейные магазины торговали всем.
В пасхальные дни не было недостатка в твороге и яйцах. Наша мамаша была мастерица делать пасхи и куличи. Их делалось много, так что мы неделю ничего не ели, кроме кулича и пасхи. Пасха была крутая и желтая. В большой чугун клали протертый творог, смешанный со сливочным маслом, с яйцами, с изюмом и миндалем, ставили на некоторое время в русскую печь, затем эту массу выкладывали в пасочницы.
Пасху (одну, а не все) и несколько крашеных яиц несли к обедне для освящения. Для этого во дворе моленной ставились накрытые белыми скатертями столы, а на них пасхи с куличами и крашеными яйцами. После окончания обедни выходил священник с певчими и кропил их святой водой.
В пасхальную, или, как ее называли, «светлую» неделю колокольный звон стоял целый день. Звонили все, кто хотя бы немного умел. Это был «праздник праздникам и торжество торжествам». Знакомые, встречаясь, христосовались. По окончании обедни, когда обычно подходили ко кресту, всякий христосовался со священником и клал крашеное яичко в корзину, стоявшую около него, так что набиралось довольно много. В первый день Пасхи полагалось пойти на кладбище и похристосоваться с родителями и родными. Народу в этот день на кладбище было очень много. На могилах пели канон Пасхе.
Предисловие и публикация В.С.Мухина
