 |
| Московский журнал | П. Семенов | 01.04.2000 |
По сохранившимся в нашем доме преданиям известно, что отец моего прадеда — Хрисанф Федорович — был выходцем с Дона. В поисках счастья пришел он в юные годы к привольным берегам Терека. Тут после смерти первой жены — красавицы казачки — женился вторично — на девушке, происходившей по матери из ногайского племени. От этого брака родились — Павел, Пелагея, Петр, Левон и Иван.
Только одному из них — Петру, появившемуся на свет 18 мая 1856 года, посчастливилось получить образование. Грамоте он учился сначала у солдата-кантониста, затем в моздокской школе, после которой в числе наиболее способных учеников был направлен в Тифлис, в учительскую семинарию. Кончив курс в Александровском учительском институте в 1877 году со свидетельством сельского учителя, он начал преподавать сначала в станичном училище, затем во Владикавказском Николаевском городском училище. В 1891 стал делопроизводителем в Терском областном правлении, к 1910 году (судя по послужному списку) получил чин надворного советника. Среди наград — два ордена (Св.Станислава и Св. Анны 3-х степеней) и две серебряные медали — «За усердие» на Александровской ленте и за службу при императоре Александре III.
В домашних альбомах немало фотографий тех лет. Отец Петра Хрисанфовича — в казачьей форме, с Георгиевским крестом среди других орденов и медалей… Братья — Левон и Иван — в черкесках с газырями, в папахах, с кинжалами… Сам Петр Хрисанфович в детстве — кудрявый, похожий на девочку, ученик учительской семинарии… Сводная сестра Анастасия — высохшая прямая старуха в белом платке. Помнила те времена, когда ходили пахать вооруженными — боялись немирных чеченцев. В 1914 году с ее слов было записано тридцать казачьих песен станицы Терской — так и лежат они с готовыми комментариями уже более 80 лет не опубликованные…
На фотографии 1880-х годов Петр Хрисанфович с окладистой бородой, в сюртуке, с фуражкой на коленях, сидит с детьми и женой — Вассой Захаровной, на которой женился в 1880 году. По легенде, встретили они друг друга еще детьми, когда его мальчишкой везли в семинарию по Военно-Грузинской дороге. В Коби он и увидел впервые маленькую дочь станционного смотрителя. Родила Васса Захаровна восьмерых детей, выжило шестеро — Елена, Леонид, Всеволод, Нина, Христина и Сергей… Фотография 1900-х годов: Петр Хрисанфович уже седой, с небольшой бородкой и усами, в вицмундире, около дверей своего владикавказского дома… А вот — совсем старенький, в плащике и кепочке, вместе с внуком Муратом Тахо-Годи — это середина 1930-х… И везде эти мягкие, светящиеся, ласковые, чуть прищуренные, смеющиеся глаза…
В XIX веке российское чиновничество не хотело оставаться просто чиновничеством — круг его интересов был значительно шире. Может быть, поэтому среди русских поэтов и писателей немало тех, кто сочетал служение искусству с казенной будничной службой? Во Владикавказе этому способствовало уникальное богатство и разнообразие традиций, преданий, быта горцев и терских казаков.
Литературная и краеведческая деятельность П.Х.Семенова продолжалась примерно 15 лет. Знакомство с известным писателем Н.А.Благовещенским, другом и биографом Н.Г.Помяловского, жившим во Владикавказе с 1873 по 1889 год, склонило Семенова к писательскому труду. В 1882 году в «Терских ведомостях» (№ 1,3,4) он поместил свои «Очерки из жизни станицы», через несколько лет в 5-м выпуске «Сборника материалов для описания местностей и племен Кавказа» (1886) — очерк «Станица Слепцовская». Песни, сказки, этнографические очерки печатались Семеновым в 1893 году (№ 15,16). В период с 1896 по 1897 год в «Терских ведомостях» вновь появляются очерки и рассказы Петра Хрисанфовича: «На сеже», «Лаврушка», «Женили», «Бабий толк, или Кабак без кабака», «Аукцион», «Порочный» (последний мы предлагаем сегодня вниманию читателей). В них явно сказывается влияние любимых писателей — Гоголя, Тургенева, Толстого. Последняя публикация — «Батыр-Ногай (осетинское сказание)» — свидетельствует об его интересе не только к казачьему, но и к горскому фольклору.
Статья «Несколько страничек из жизни казаков станицы Слепцовской» сопровождена словарем: характерные образцы местного говора, народная медицина, поверия и обряды. Фиксируя казачьи песни, он стремился передать не только текст, но и музыку — к записям приложены ноты. Некоторые песни и сказки, записанные Семеновым, затем использовались в исследованиях по фольклористике (академик А.И.Соболевский перепечатал 5 песен в книге «Великорусские народные песни» (СПб., 1895), академик В.Ф.Миллер — песню о Ермаке в книге «Исторические песни русского народа» (Пг., 1915).
Умер Петр Хрисанфович 15 августа 1936 года. Профессор А.М.Евлахов в январе 1956 года писал сыну Петра Хрисанфовича Леониду Петровичу Семенову: «Когда я вспоминаю Петра Хрисанфовича Семенова, в моем представлении встает картина идеальной семьи… Такой семьи, признаться, я уже после не встречал в жизни. (…) И теперь, перечитывая „Песни, поющиеся в станице Слепцовской Владикавказского округа Терской области“, которые „сообщил заведывающий Слепцовским двухклассным училищем П. Семенов“ (14-й выпуск „Сборника материалов для описания местностей и племен Кавказа“ в издании Кавказского учебного округа), и его же „Сказки, записанные в станице Слепцовской“ (в том же „Сборнике“), некогда подаренные мне автором, — дивлюсь: какой огромный труд проделал он, сколько книг прочел, чтобы написать к этим песням и сказкам свои подстрочные примечания! Доживи он до наших дней, этот скромный „заведывающий двухклассным училищем“, был бы, несомненно, кандидатом исторических или этнографических наук, если не профессором».
Лето. Знойный, жгучий полдень. На улицах довольно многолюдной Н-ской станицы ни души. Куприян Михеич, атаман этой станицы, сидит на горбатой лавке около стены перед большим столом в канцелярии станичного правления и самолично распечатывает только что полученные с почты пакеты. Куприян Михеич не так давно и притом в первый раз в своей жизни «вступил в атаманы». До этого, по своей малограмотности и привычке иметь дело с черной и грубой работой, требовавшей от него одной лишь мускульной силы, он по целому полугоду не держал в своих руках никакого орудия письма, поэтому производимая им простая операция ему никак сразу не удается.
В комнате тишина. Слышится лишь поскрипывание пера писаря да жужжание откуда-то залетевших двух больших мух, неумолкаемо барабанящих о стекла запыленных, никогда и никем, по-видимому, не мытых окон. От времени до времени писарь отрывает воспаленные глаза от работы и бросает усталый взгляд на атамана.
Куприян Михеич, по новизне дела и «малоучености», еще не ознакомился с новою должностью, показавшейся ему на первых порах весьма головоломной и многосложной, а потому частенько обращается за советами и помощью к своему подчиненному, как лицу значительно понабившему руку и проевшему зубы на поле всякого рода «рапортов», «донесений», «объяснений» и умеющему при случае «незаметным образом» получить, с кого следует, безгрешную копеечную мзду.
— Хе-хе-хе! Чудное, право, дело, жив, значит, Яков-то, — вдруг проговорил Куприян Михеич, как бы сам с собою, разбирая какую-то бумагу. Яшка, о котором упоминалось в бумаге, был одностаничник Куприяна Михеича, молодой и бравый казак, содержавшийся по приговору суда где-то далеко во внутренней России в исправительных арестантских отделениях. Лет пять тому назад, связанный по рукам и ногам, он был выдан станичною властью в руки правосудия, после чего что-то долго сидел в тюрьме, откуда, по решению судом дела, был сослан «на исправление» в арестантские…
С тех пор о Яшке не было ни слуху, ни духу. Говорили, что Яшка «осерчал» и потому не подает о себе вести своим землякам. Так говорили про него его товарищи, с которыми он когда-то бражничал по станице, вертясь среди них, как орел между воронами; говорила также это и Палашка, красивая девка-щебетуха, предмет сердечных поклонений Яшки, из-за которой он, собственно, более всего и пострадал, так как ради удовлетворения прихотей «своего идола» он, Яшка, ни перед чем не останавливался, ни даже перед преступлением, что Палашкой лишь одобрялось, — она смотрела на все проказы любимого ею Яшки как на простое удальство.
Полученная бумага впервые напоминала о существовании Яшки, о том, что он еще жив и не сгинул. В ней делался начальством запрос, не желает ли станичное общество вновь принять в свою среду заблудшего своего члена, так как-де он, Яков Турин, сын Григорьев, ныне «исправился» и в виду приближающегося окончания срока заключения в арестантских просит, чтоб его обратно приняли на житье в родную станицу.
Однако же на первых порах и писарь и атаман отнеслись скептически к этому официальному сообщению; им показалось невероятным, чтобы Яшка, этот сорви-голова, отчаянный «отряха», который когда-то никому в станице, что называется, не давал проходу, которого многие боялись как огня, чтобы он исправился. Но, по долгу службы, в конце концов оба должностных лица все-таки отнеслись с подобающим уважением к полученной бумаге. Особенно это заметным образом отразилось на Архипыче; он, мимоходом сказать, заранее уже был озабочен трудностью составления ответа по этой бумаге, ибо «сочинительство» всякого рода донесений высшему начальству вообще Архипычу давалось с превеликим трудом. Прочитав еще раз, с комментариями Архипыча, бумагу про Яшку, атаман крикнул:
— Сысоюшка, сходи-ка, брат, сейчас к Солодухе и скажи, чтобы она ко мне на дом к вечеру пришла…
— Слусаю-с, — пропищал никуда негодный, беззубый Сысой и, по привычке топчась на одном месте, хотел было тотчас же ретироваться, но в это время позади него раздалось неожиданно громогласное «апчхи» Куприяна Михеича и он счел за высший тон вежливости остановиться и проговорить:
— На здравие вам, батюшка Куприян Михеич.
— Спасибо, — коротко ответил тот.
Куприян Михеич, все еще не покидая горбатой лавки, зевнул сладко подряд несколько раз и, осенив привычным движением руки широко раскрытый рот, под предлогом заняться какими-то спешными делами, сопряженными с его должностью, отправился к себе домой, мечтая о сладком послеобеденном сне. Он и не заметил, как к нему во двор прошмыгнула тощая фигура Солодухи.
Солодуха — мать Яшки, 70-летняя старуха, давным-давно потерявшая счет своим годам и неизвестно почему носившая такое уличное прозвание. Это было единственное существо во всей станице, которое носило в себе память о Яшке, повседневно оплакивая горькую судьбу своего погибшего сына. Кроме матери, у Яшки никого не было в живых из родных в станице, если не считать Куприяна Михеича, который приходился ему дальним родственником с материнской стороны.
Куприян Михеич неторопливо вошел со двора в свою небольшую горницу. Здесь от наглухо запертых ставен стоял полный мрак и сильно пахло застоявшимся воздухом. Сняв неторопливо шапку, кинжал, черкеску и бешмет и повесивши все это на отросток от оленьих рогов, вбитый между печкою и дверным косяком, Куприян Михеич стал прохаживаться по комнате, подавляя своею тяжестью тонкие половицы. Видно было, что обязанность по роду своей службы быть постоянно «одемши» нелегко им переносилась, в особенности в такую жарищу, когда он привык ходить в одном белье и нередко в легкой обуви на босую ногу. Держа обеими руками края подола неподпоясанной ситцевой рубахи, он стал развевать ее, напуская на себя прохладу. Затем, достаточно «простынувши», Куприян Михеич только что хотел было улечься на мягкую перину с подушками, никогда не видавшими наволочек, как услышал в сенях чье-то сдержанное покашливание. Это была Солодуха; она сидела тут, в темных сенях, куда впустила ее предупредительная хозяйка в ожидании прихода своего «старика».
— Ты что, бабушка? — окликнул старуху Куприян Михеич и вслед за тем впустил ее в горницу. — Ты чего же пришла теперя-то? Я наказал, чтобы ввечеру, а ты теперя. Теперя-то у меня делов во сколько, некогда… Вот от начальства бумажица-то какая пришла…
Куприян Михеич не знал, что лукавой старушонке было уже кое-что известно… То есть про то, что получена о ее Яшке бумага, она, конечно, не знала и не могла бы сразу этого понять — какой у нее толк! Но в ее кармане, под спудом лежало сильно измятое письмо, незадолго перед этим полученное от Яшки. В письме этом Яшка собственноручно писал матери под секретом, что срок его «арестантской выседки» скоро кончится, и просил, чтоб ему позволено было вернуться домой на родину, что-де если в станицу про него, Яшку, на этот счет придет какая бумага, то чтобы она, «матушка», хорошенько «упросила господ стариков» не отказать принять его обратно в свою станицу «жителем». «А не то, писал Яшка, не видать мне больше родной стороны, угонят меня навсегда у сибирский край поселенцем».
В пространном письме Яшки шли и бесчисленные поклоны: «дяденьке троюродному нашему», значилось далее в его письме, «Куприяну свет Михеичу принижающий поклон, коли не побрезгает принять от меня, окаянного».
Чтение этого места особенно расположило Куприяна Михеича в пользу Яшки. Как ни сладко хотелось ему завалиться на кровать, на добрых часика два, но все-таки он превозмог себя, чуть-чуть полуотворил ставень и по усиленной, неотвязчивой просьбе Солодухи принялся за чтение Яшкинова письма. Прописанный в письме поклон на счет самого чтеца как нельзя лучше пришелся ему по сердцу, и обстоятельство это окончательно разогнало охватившую Куприяна Михеича дремоту. Тут он вновь полуоделся и в таком виде терпеливо вторично дочитал до самого конца Яшкино письмо. Когда чтение было окончено, старуха, нимало не медля, весьма искусно, как бы с заученными движениями, бухнулась со слезами и воем в ноги Куприяну Михеичу, охватила их и, не выпуская, стала визгливо голосить, вздрагивая по временам всем телом… Куприян Михеич по новизне должности еще не был избалован подобного рода просьбами и силою заставил подняться старуху с пола.
— Встань-ка, встань-ка, говорят тебе, Парфентьевна, этак-то, милая моя, не годится, — успокаивающе говорил Куприян Михеич, усаживая насильно обратно на лавку старуху и в то же время ощущая какое-то приятное чувство от перемены своего общественного положения: от всякого, дескать, тебе почет, не то что раньше-то было.
— Ну что же мы теперя будем делать, свет ты мой батюшка, Куприян Михеич, сударик ты мой дорогой, — заговорила, шамкая, деловым тоном старуха. Затем, сразу успокоившись, она имела такой вид, как будто несколько секунд тому назад и не лежала у ног своего собеседника. — Что же мне теперя делать-то, чтобы, значит, моего Яшку суда отписали по эфтой самой бумаге, что гуторишь-то ты?
И, вытерев слезы с воспаленных глаз краем подола своей дырявой юбчонки, старуха уже заговорила более основательно и совершенно спокойным тоном:
— Уж ты, батюшка Куприян Михеич, порадей насчет Яшки-то, сделай божескую милость, порадей, по сродствию, значит. Сама-то я, старая дура, и ума не приложу к этому делу… Научи, как, значит, опчество упросить-то.
— Хорошо, бабушка, хорошо, — перебил Куприян Михеич старуху, — хорошо, мы это устроим… Отпишем по начальству, как следовает… Хучь и не в большой родне мы с вами состоим, а все же Яшка-то твой приходится мне, кажись, за троюродного племянника.
— Ах, Михеич, ах, сударик, — восклицала на разные лады старуха, порываясь снова упасть к ногам хозяина, точь-в-точь так, как это она когда-то делала, прося пощады своему блудному сыну перед большим начальством.
Спустя недели три после описанного около полуразрушенного крылечка станичного правления стоял многолюдный «сход». На сходе этом шел невообразимый шум и говор, наподобие буйного новгородского веча, и казалось, что бывшие тут люди собрались сюда лишь затем, чтобы перекричать друг друга. Этот шум и по временам раздававшиеся особенно крикливые голоса сходчиков по случаю праздничного времени привлекли к зданию станичного правления немало любопытных. Стали прислушиваться, о чем толкуют на сходке. Оказалось, про какого-то Яшку. Более любопытные силою протиснулись сквозь густые ряды сходчиков, добрались до самого круга и увидели здесь такую картину.
Внутри сходки, поодаль от атамана станицы Куприяна Михеича двигалась из стороны в сторону старая Солодуха, вся исплаканная, измятая, с прилипшими к мокрому лицу седыми прядями волос, выбившихся из-под платка, прикрывавшего ее голову. Она подходила то к одному, то к другому из «господ сходчиков», бухалась им по очереди в ноги и слезно упрашивала их не отказать замолвить доброе словечко за ее грешного сына, принять его опять на житье в станицу «по старому порядку».
— Голубчики вы мои, милостивцы, кормилицы, — вопила обезумевшая старуха, и в ответ ей слышались возгласы.
— Да, — говорил кто-либо из круга, — ты ево опять прими в свое опчество, так он тебе покажет свое исправление… Знаем мы. Прими, а опосля будешь кусать локоть, да не достанешь… Вон приняли тогда Н-цы на свою голову Савостьку, а теперь и нянчуются с ним, как с куклой.
— Что и толковать, — поддерживал говорившего товарищ, — одно слово — порочный… Как на ем тоды креста не было, так и теперя…
— Правду говоришь ты, Нефедыч, — слышался третий голос. — Пословица-то не даром говорит: повадится паршивая собака за возом ходить, ее и кнутом не отогнать… Так и Яшкино-то дело… Сколько волка не корми, а он все в лес норовит…
Были и противные голоса, отстаивавшие Яшку.
— Нет, Гаврилыч, ты это так, сватушка, не говори, — слышалось из круга, — это не резон… Кто перед Богом не грешен, перед царем-батюшкой не повинен. Ведь Яков-то в письме тебе толком пишет, не мальчик же он теперь-то, что вышел, мол, в исправление. (Яшкино письмо от начала до конца было предварительно прочитано на сходке, и по лицу слушавших сходчиков Солодуха заключила, что ее дело «ладится».) И то нужно взять в рассуждение, каково житье там-то, у Сибири-то. Как бы, братцы, лишнего греха нам на душу не принять-то… Вон оно что…
— Правда, правда твоя, Силыч, — поддерживал товарища сосед, — ведь пишет Яков-то, какое житье там, в сибирском краю… Рыбу-то живьем за хвост аль за голову… Ах, пес их подери! — И говоривший парень, воплощенная наивность, сплевывает.
Но спустя минуту протестующие голоса как бы начинают снова покрывать собою все прочие… Солодуха окончательно сбита с толку и не знает, что ей предпринять.
— Ты, бабушка, в ноги-то мне не кланяйся, — слышится один из таких голосов, — мне это не пристало, я помоложе, гляди, тебя… А что твой сын, Яков-то, непутевый был, запорочил, значит, себя, это я тебе прямо в глаза скажу… Ты его прими, а он тебе в отместку всю станицу спалит али что другое сделает… Знаем!
Тут же припоминаются и старые грехи Яшки, на искупление которых он был выдан своими земляками в руки правосудия: у одного он по злобе стог сена сжег, другому насолил тем, что лошади хвост прочь кинжалом отхватил, там забрался в жилой дом, повыбрал из сундука все добро да еще «паскудство» сделал. Там… Да всего не перечтешь. Просто срам.
Сход затянулся. Наступил вечер. В сумерках еле можно было разглядеть беспорядочную фигуру Солодухи. Она продолжала от поры до поры двигаться по кругу от одного старика к другому, все еще упрашивая насчет своего сына.
После того дело о Яшке еще несколько раз обсуждалось на сходе, господа старики много кричали и шумели, уже без присутствия Солодухи, но вопрос оставался как-то окончательно не решенным. Сильная оппозиция желанию большинства «принять Яшку» всячески противодействовала благим начинаниям Куприяна Михеича, так как во главе этой оппозиции стояли бывшие претенденты на его должность.
К концу лета от Н-ского станичного общества был отправлен начальству приговор о Яшке. Архипыч на этот раз не поскупился усыпать его заранее обильными цветами весьма замысловатого красноречия, напоминавшими о прежней порочности Яшки. В посланном приговоре общество не изъявило желания принять в свою среду «порочного» Яшку. От Солодухи скрыли, зная, что ее это, пожалуй, убьет; ей только сказали, что о Яшке бумага отправлена куда следует и что-де успех дела будет зависеть от самого начальства. Солодуха, конечно, мало понимала во всем этом толку; и вот она изо дня в день стала жить ожиданием, когда вернется к ней ее блудный, но все же любимый ею сын Яшутка…
Прошло около трех лет. Стояло жаркое лето. Заходит как-то ко мне знакомый судебный следователь и предлагает, развлечения ради, проехаться с ним на почтовых в Н-скую станицу на «происшествие», не упомню хорошенько, случилось какое-то там явное «убивство"…
Для меня, сельского учителя, такого рода изредка поездки были немалым развлечением, и я охотно всякий раз соглашался на предложение своего приятеля проехаться с ним в качестве «будущего». И на этот раз, сопровождаемые всю дорогу облаками противной пылищи, катили мы на доброй почтовой тройке к месту «происшествия», куда и прибыли около полудня. Оказалось, убийство случилось в станице, где когда-то «атаманствовал» Куприян Михеич. Теперь этот доблестный муж, как некий Цинцинат, был снова уже у своего плуга, выходив полностью свой срок службы по шаткому пути «атаманства», так обильно усеянному всякого рода подводными камнями.
Так как жара была страшная, а спутник мой не особенно спешил лицезреть самое убийство, поджидая сюда с часу на час приезда доктора, чтобы вместе приступить к осмотру мертвого тела, то мы зашли к местному станичному батюшке передохнуть у него и освежиться, а также в надежде, конечно, немножко «перекусить». Он нас принял со всем радушием деревенского обывателя. За закускою разговор, конечно, вертелся на «убийстве». Кроме нас двоих, в гостях у батюшки был еще один из местных интеллигентов. Этот почтенный господин под впечатлением только что совершенного преступления всячески бранил простой люд, считая его способным лишь на пьянство, лень и всякого рода преступления, причем в виде иллюстрации добавил, что люди этого класса, раз совершившие какое-либо преступление, не способны уже более ни к какому моральному возрождению. Мы молчали.
— Нет, позвольте, позвольте, — возразил, наконец, батюшка, — я с вами не согласен-с. Да-с. Хотя я недавно в ваших краях, но все же узнал здешний народ.
И вслед за этим батюшка отомкнул ящик своего письменного стола, достал оттуда какую-то бумажку, развернул бережно ее и показал нам плохо изготовленную фотографическую карточку какого-то незнакомца.
— Вот, господа, — продолжал хозяин, — пример, говорящий против высказанного вами мнения.
Мы взглянули на фотографическую карточку. Она изображала какого-то человека лет тридцати, одетого в простую сермягу, с большой окладистой бородой и спокойным смиренным лицом.
— Кто это? — спросил более всех волновавшийся интеллигент.
— А это, — отвечал кротко батюшка, — наш тайный даятель. Но, господа, предупреждаю вас: это секрет и про это никому ни-ни… Это моя тайна.
И, указав на сжатую в руке фотографическую карточку, батюшка вполголоса продолжал:
— Прежде он, видите ли, был жителем здешней станицы, Яшкой прозывался, слыл за большого сорванца, как рассказывали мне, да и угодил за разные делишки в арестантские, а оттуда на поселение в Сибирь… Уже давненько-таки там. Только вдруг как-то приходит из тех краев на мое имя письмо от неизвестного, а там, спустя несколько времени, еще два и при каждом письме деньжонки. Что за оказия! Навожу справки. Узнаю, что от этого самого Яшки — на помин души своей покойной матушки, видите ли, прислал. Поверьте слову. В последнем вот эту карточку прислал какой-то девке, Палашке, да она, говорят, давно уж замужем и принять карточку не может, так как этот Яшка (извините за выражение) когда-то ее «полюбовником» был. Да-с, такие-то дела. И вот эта-то заблудшая овца дала обет потихоньку прислать в наш храм иконку на память от себя… Пишет, что прежней-то дури в голове и следа не осталось и линия ему хорошая выпала. Понравился какому-то богатому и доброму поселенцу, живет у него работником за хорошую плату. Пишет, что очень тосковал по станице, руки хотел на себя наложить, но одумался, найдя утешение в молитве.
Все это хорошо слышал присутствовавший здесь же Матвей Губов, богатый казак лет пятидесяти, который когда-то более всех ратовал против приема Яшки из арестантских в станицу. В качестве церковного ктитора он присутствовал теперь в доме батюшки и заодно с ним принимал деятельное участие в угощении. Прослышав разговор про Яшку, он вдруг как-то вытянулся и стал почесывать под ухом и в затылке…
— Ты что же, Матвей, не пьешь? — обратился батюшка к своему сослуживцу. — Наливай-ка, брат, нам.
Но Матвей, как бы что припоминая, проговорил:
— А мы-то, окаянные, в те поры побоялись к себе этого парня принимать, думали, что он, как бешеная собака, нас поперекусает. А он-то поди какой ноне… Вот тебе и порочный!
Публикация и предисловие Елены Тахо-Годи
