В сказочной дали от Москвы и Петербурга, на самом краю российской ойкумены затерялась крошечная по российским меркам Япония. Если даже сейчас это во многом не страна, а миф, то что уж говорить о XVIII веке. Не только в России, во всем мире о «стране восходящего солнца» тогда почти ничего не знали. И это неудивительно: сами японцы постарались как можно плотнее отгородиться от любопытных глаз — с 30-х годов XVII века Япония повела политику полной самоизоляции. В 1636 году японцам под страхом смертной казни запретили записывать, хранить и распространять сведения о других государствах, покидать пределы родины, а также строить большие суда, на которых можно было бы далеко уплыть. Все иностранцы в одночасье были выдворены из страны, и лишь два раза в год корейским и китайским торговым судам разрешалось заходить в порт Нагасаки. Раз в год там же мог бросить якорь один корабль из Голландии.
И вот в конце XVIII века произошла хоть и случайная, но знаменательная встреча двух культур — японской и русской. Добросовестные японцы оставили о тех давних событиях весьма объемистую книгу — «Краткие вести о скитаниях в северных водах», по-японски всего два слова — «Хокуса монряку». Основой для нее послужили следственные показания капитана японской шхуны Дайкокуя Кодаю и его матроса Исокити, отнесенных бурей к российским берегам и проживших в России со своими товарищами по несчастью девять лет…
Итак, рано утром 4 января 1783 года небольшая японская шхуна «Синсё-мару» вышла в море. Она выполняла каботажное плавание с грузом риса. Команда насчитывала семнадцать человек. В открытом море судно попало в сильнейший шторм и сразу же потеряло мачту и руль. Неуправляемую шхуну носило по Тихому океану целых семь месяцев. Моряки питались рисом и пили дождевую воду. За все время скитаний погиб только один из них. В конце концов уже отчаявшихся японцев прибило к небольшому острову Амчитке, одному из Алеутских островов, принадлежащих России.
На острове, кроме поселений коренных алеутов, была фактория русских промышленников, добывавших и выменивавших меха. Здесь японцев ждало разочарование. Сначала они никак не могли объясниться с обитателями острова, а когда через пару месяцев взаимопонимание было достигнуто, оказалось, что промышленники высадились на острове совсем недавно и корабль за ними должен был прийти только через три года. Вдобавок японскую шхуну, поставленную на прикол, тут же вдребезги разбило штормовой волной.
За три года вынужденного пребывания на острове японцы начали осваивать русский язык. Позднее они признали его красивым и емким, но весьма трудным, а грамматику и азбуку вообще непонятными, поскольку «в русском алфавите всего 31 буква, все буквы имеют звук, но совершенно не имеют смысла». На Амчитке от различных болезней скончались семеро моряков.
В обещанный срок подошел русский корабль. К неописуемому горю встречающих, на их глазах он разбился о прибрежные камни у самого входа в бухту. Терпения ждать еще несколько лет ни у японцев, ни у русских не осталось. Из обломков двух кораблей за год они соорудили некое подобие судна, на котором все же добрались до Камчатки. Русские власти, конечно же, не смогли предоставить японцам корабль для возвращения на родину, столь серьезный вопрос подлежал решению только в Петербурге. Но и с Камчатки в Россию не так-то просто оказалось съехать. Год провели здесь многострадальные японцы в ожидании то погоды, то оказии. На Камчатке от цинги умерли еще трое. Из семнадцати человек оставалось уже только шестеро.
Наконец в феврале 1789 года японцы попали в Иркутск, где с удивлением обнаружили небольшую общину своих соотечественников. Оказывается, до этого японцев штормом уже четыре раза заносило в Россию. Опасаясь вернуться домой после преступно долгого отсутствия, они приняли православие и осели в Иркутске. Их примеру последовали и двое матросов из команды шхуны «Синсё-мару». Матрос Сёдзо после крещения превратился в Федора Степановича Ситникова, а Синдзо — в Николая Петровича Колотыгина (последний сделал неплохую карьеру на русской государственной службе: дослужился до чина титулярного советника, что по табели о рангах соответствовало званию капитана).
В Иркутске японцам наконец-то повезло — в их судьбе принял участие известный естествоиспытатель и путешественник Кирилл Густавович Лаксман, академик Петербургской Академии наук. В январе 1791 года он повез капитана Кодаю в российскую столицу.
Японский капитан, уже достаточно долго находящийся в России, свое мнение о неведомой ранее стране, где проживали, как считалось в Японии, «сырые варвары», вполне успел составить. Его потрясли наши просторы. Такое изобилие неосвоенной суши японцу, привыкшему рачительно использовать каждый клочок земли, трудно было даже вообразить: «Земли там, может быть, в несколько десятков раз больше, чем в стране у нашего императора, а населения, наоборот, пожалуй, меньше, чем у нас». В сравнении с Японией природа, дескать, русских не балует, урожаи не так велики, а плоды не так разнообразны. Отсутствие же риса и вообще свидетельствует о нищете. «В России производство зерна очень незначительное, поэтому жалованье платят только деньгами». По той же причине подданные не в состоянии платить налоги рисом. Этим, видимо, обусловлена и скудость рациона простолюдинов, основу которого составляет хлеб, для японца — «якимоти», то есть рисовая лепешка. Специфическая, конечно: Кодаю указывает, что она сделана «из муги» (из муки).
С благодарностью вчитываешься в рассказ японца, поскольку не чувствуешь в нем характерных для сочинений западных путешественников по России предвзятости и высокомерия. Кодаю писал, опираясь только на свои впечатления. Русские в его изложении выглядят так: «высоки ростом, белые, глаза голубые, носы очень крупные, волосы каштановые. Красивыми у них считаются женщины с румяными лицами. Русские отличаются уважительным и миролюбивым характером, но вместе с тем отважны, решительны и ни перед чем не останавливаются. Они не любят праздности и безделия». На фоне таких достоинств недостатки представляются мелкими и несущественными. Например, то, что русские очень любят хвастаться, рассказывая о своем достатке, причем всегда стараются указать, сколько стоит та или иная вещь.
Кодаю проявил достойную веротерпимость, вполне благожелательно описывая, как своеобразно русские поклоняются Будде, которого именуют странным именем Кирисутосу (Христос). Он лишь с удивлением констатирует, что они молятся «висячему изображению будды» (иконе) и носят на себе его фигурку, прикрепленную к крестику. Молитвы же у русских совсем не сложные, они «складывают щепоткой большой, указательный и средний пальцы и, говоря „осподи помируй“, прижимают их ко лбу, к груди, к правому плечу и к левому», что очень похоже на традиционное многократное распевание нембуцу, имеющего магическую силу заклинания: «Наму Амида Буцу» («Славься, Амида-будда»).
В конце концов японец прибыл в Петербург, где Кирилл Лаксман через статс-секретаря императрицы графа А.А.Безбородко подал на имя государыни прошение о возвращении японцев, обставив это как удобный предлог для установления отношений с Японией. 28 июня 1791 года капитан шхуны Дайкокуя Кодаю был принят Екатериной II в Царском Селе. Длительный и чинный прием больше всего запомнился капитану тем, как близко к сердцу приняла русская императрица переживания и тяготы, выпавшие на его долю. Во время рассказа она всплескивала руками и часто повторяла: «Охо, дзядко» (ох, жалко) и «Бэнъясйко» (бедняжка). Когда императрица милостиво подала капитану руку для поцелуя, Кодаю трижды ее лизнул, продемонстрировав таким образом свое глубочайшее почтение. История злоключений японцев и впрямь заинтересовала Екатерину. Она еще несколько раз вызывала к себе капитана, чтобы вместе с наследником Павлом Петровичем послушать занимательные рассказы о скитаниях японцев и их далекой родине.
Кодаю, привыкший к сложнейшим ритуалам на своей родине, о российском императорском дворе снисходительно заметил, что «держатся там очень просто». Эта простота, однако, едва не стоила ему жизни. После одного из приемов наследник престола Павел Петрович (в будущем — император Павел I) запросто подвез Кодаю в своей карете до дома, причем сидел с ним бок о бок так, что на тряской дороге пассажиры несколько раз коснулись друг друга. Для впечатлительного японца такое святотатство по отношению к божественной императорской особе явилось сильнейшим потрясением. Он впал в тяжкую немочь, от которой едва смог оправиться. Ведь российский императорский дом для него стоял в одном ряду с императорским домом Японии. По убеждению японцев, в мире существовало 1100 государств, но лишь 7 из них управлялись императорами, и эти счастливые страны были неизмеримо выше всех прочих.
В Петербурге Кодаю было продемонстрировано настоящее русское гостеприимство. Ему разрешалось всюду ездить и все осматривать. Японца, отнюдь не отличавшегося высоким положением и знатностью на родине, считали за честь принимать у себя русские аристократы и самые богатые купцы. Он побывал в лучших домах Петербурга: у Юсуповых, Турчаниновых, Воронцовых, Мусиных-Пушкиных, Демидовых; запросто заходил в гости к всесильному графу А.А.Безбородко; рассказывал о своей стране в университете и школах, на светских раутах, в тюрьмах и даже публичных домах. Понимая, что русских интересовала в первую очередь экзотика, Кодаю на светские встречи являлся в традиционном японском костюме (шелковое кимоно хаори, шаровары хакама и короткий меч вакидзаси), хотя Лаксман снабдил его вполне приличным европейским платьем.
Примечательно, что японский капитан ни слова не пишет о русском пьянстве, зато много распространяется об интимной стороне жизни. Так, ему весьма приглянулись публичные дома Петербурга — богатое убранство заведений и обходительность девушек, которым он настолько понравился, что с него не брали платы и даже подносили подарки. (Из всех дарительниц Кодаю больше всего запала в душу некая Елизавета, на прощанье подарившая ему шелковый платок, три раскрашенных картинки и три рубля денег.) Кодаю приводит также сведения о расценках в этих домах — от 1 до 5 рублей серебром за ночь.
Наряду со сказанным, Кодаю оставил потомкам уникальнейшую информацию, которой, пожалуй, больше нигде не найти. Капитан подробнейшим образом описал русские сортиры и деятельность ассенизаторских служб. Этому предмету, имеющему в Японии особое эстетическое преломление, он уделил внимания гораздо больше, чем, скажем, просвещению.
Чего так и не понял Кодаю в Петербурге, — это система финансов и кредита (они и поныне остаются для многих загадкой). Например, банк в его изложении представляет собой красивое двухэтажное здание за высоким зеленым забором — и не более того.
Пока капитан знакомился с жизнью российской столицы, его дело своим чередом шло по канцеляриям Петербурга. После долгих проволочек японцев все-таки решили отправить на родину и заодно установить отношения с восточным соседом. Как значилось в указе о снаряжении экспедиции: «Случай возвращения сих японцев в отечество открывает надежду завести с оными… торговые связи». Однако в Петербурге, опасаясь провала мероприятия, подстраховались: экспедиция с подарками и предложениями о дружбе и торговле направлялась якобы по инициативе и от лица сибирского генерал-губернатора.
Как уже говорилось, возвращались только трое (пока дело разбиралось, умер еще один матрос из команды капитана Кодаю, дожидавшийся его в Иркутске). На прощание растроганная императрица щедро одарила отъезжающих. «Капитан Кадай» получил из ее рук табакерку, золотую медаль, золотые часы и 150 червонцев (весьма приличную сумму, ибо червонец был тогда золотой монетой весом в 3,5 грамма), остальным досталось по серебряной медали и по 50 червонцев. Не были забыты и невозвращенцы, но, поскольку они уже стали российскими подданными, им пожаловали по 200 рублей ассигнациями.
Экспедицию в Японию возглавил сын Кирилла Густавовича Лаксмана поручик Адам Лаксман. Японцы должны были вновь пересечь всю Россию, только теперь уже с запада на восток. В Охотске пересели на бригантину «Екатерина» и 9 октября 1792 года благополучно подошли к японским островам. Здесь уже наших ждало разочарование. После препирательств с японскими чиновниками судну разрешили войти в порт Хакодате, но дальше посланцы оказались в глухой изоляции: их взяли под строгий контроль, запретив самостоятельно передвигаться по городу. Власти объяснили, что русских моряков как иноземцев по закону следовало бы по крайней мере навечно пленить, но их милостиво прощают и позволяют свободно вернуться туда, откуда они прибыли; впредь приезжать не стоит, да и привозить никого больше не надо. С возвращенными японцами русские могут поступать по своему усмотрению — или забрать с собой или оставить.
Так и отплыли ни с чем.
Капитан же Кодаю и его матросы остались, и для них начались новые мытарства. Поскольку японцам, покинувшим страну по тем или иным обстоятельствам, возвращаться не разрешалось, было предпринято длительное расследование. Несчастных отправили в столицу, в Эдо, где начались допросы с участием самого сёгуна. Матрос Коити вскоре после возвращения на родину умер, и ответчиков осталось двое. На допросах разрешили присутствовать и их протоколировать потомственному придворному врачу сёгуна Кацурагава Хосю: ему по повелению Иэнари XI, сёгуна дома Токугавы, поручили составить подробное описание России. Работа, получившая, как мы уже знаем, название «Краткие вести о скитаниях в северных водах» («Хокуса монряку»), была закончена в 1794 году. Автор сжег черновые записи, дабы не оказаться заподозренным в хранении сведений об иных странах, а окончательный вариант сдал в императорский архив, где его тотчас засекретили. Книгу извлекли из архива в 1937 году. Она напечатана в Японии крайне ограниченным тиражом. Изучать ее начали в конце 60-х годов. В 1978 году в России наконец смогли увидеть перевод, который, правда, до сих пор известен только узкому кругу историков-японоведов.
