 |
| Московский журнал | И. Киселева | 01.03.2000 |
Спокойной мама быть не умела. Ее постоянно мучила тревога за отца, затянувшаяся разлука. Она старалась «не ныть», но иногда в ее письмах отчаянье все же прорывалось: «…Мне ничего не надо — только бы быть с тобой и о тебе заботиться. Не знаю, что бы я дала — лишь бы вырвать тебя с этой опасной работы. Я согласна ехать с тобой хоть на Курильские острова, лишь бы жизнь твоя была в безопасности. Пашок, постарайся поступить, а адъюнктуру в любую академию, в любой город — я поеду с тобой. Потом вернемся в Москву. Я считаю, что главное сейчас — всеми силами стараться вырваться тебе из этого места… Подумай, мой дорогой, о нашем будущем малютке…» (30 января 1948 года).
Но, мне кажется, отец не воспринимал всего этого всерьез. Ни о какой адъюнктуре или перемене места работы он и не думал.
Между тем удалось наконец найти сносную комнату в доме на улице с веселым названием Ярмарочная. В середине марта отцу дали командировку, 20 числа он прибыл в Москву, а через месяц увез маму в Капустин Яр. Маме понравилась комната, понравилась хозяйка. В нашей «семейной памяти» не осталось ни фамилии, ни имени этой женщины. Все — родня, соседи, жильцы — звали ее просто Лукьяновна. Она, как могла, пыталась скрасить и облегчить жизнь своих постояльцев (кроме мамы с отцом, у нее были и другие жильцы). Помогала с готовкой, стиркой, в дальнейшем, когда мама вернулась в Москву, заботилась о Павле Ефимовиче… Отец получил «сухой паек», который, живя один, не забирал более месяца, так что проблем с продуктами почти не было. На 1 Мая у мамы с папой собрались гости — опять шум, веселье. На 2 мая в тот год пришлась Пасха. В нашей семье Пасху всегда отмечали. Мама раздобыла муки и с помощью хозяйки напекла куличей. Этот день она описала бабушке: «Второго числа мы с Пашей очень хорошо провели время. У нас были даже крашеные яйца. Утром мы „разговелись“ и пошли вдвоем гулять за речку, в степь. Погода была чудная, пели жаворонки. Мы очень хорошо погуляли. И весь день этот прошел у нас очень мирно».
Такие дни, впрочем, выпадали нечасто. Отец уходил в 6 утра, возвращался поздно, валясь с ног от усталости. Иногда он не приходил ночевать, оставался на полигоне.
В конце мая отца опять командировали в Москву. 24 числа в 2 часа ночи его разбудили и велели срочно собираться, чтобы вылететь на военном самолете. Это была предпоследняя разлука моих родителей. Следующая стала вечной.
В Москве отец пробыл всего неделю. Вернувшись, он нашел маму в очень плохом состоянии. Она заболела после майских праздников. Поднялась температура, врач обнаружил нелады с почками. Вскоре ей стало лучше. Однако теперь температура опять подскочила, самочувствие стремительно ухудшалось. Врачи настоятельно советовали ей уехать из Капустина Яра, так как основной причиной болезни признали местную питьевую воду.
Не представляю, как отец умудрился практически за сутки оформить отпуск (или снова командировку?), но через три — четыре дня он повез маму в Москву; 9 июня они были дома.
Там мама быстро поправилась. Помогли и родные стены, и заботы бабушки, и «домашний доктор» Иван Семенович Попов — прекрасный врач и старинный друг семьи. Павел Ефимович уезжал поездом. Мама с бабушкой провожали его на вокзале. Настроение у всех троих было тяжелое — предчувствие? И бабушка, и отец отличались характером жизнеутверждающим, оптимистичным. Но в этот раз разлука камнем легла на сердце. Тем не менее по традиции с дороги Павел Ефимович слал маме бодрые и веселые записки-открытки. 10 июля 1948 года он был уже в Капустином Яре, где полным ходом шла подготовка к старту ракеты Р-1.
Поначалу отец писал домой часто — через день-два. Однако к концу августа ему пришлось практически переселиться на полигон — «в степь», как он и его товарищи говорили. Поэтому и писать стал реже — отправить письмо можно было только из поселка, а Павел Ефимович вырывался туда в лучшем случае раз в неделю.
Последние письма — от середины июля до начала сентября 1948 года — производят странное впечатление. Вроде бы они ничем не отличаются от прежних. Отец, как всегда, уговаривает маму не волноваться, беречь свое и бабушкино здоровье, думать о будущем ребенке, сообщает о совместной с Лукьяновной борьбе против клопов и мух, о поездке на пляж, о ночной рыбалке. И, как всегда: работы невпроворот, очень устает, часто нет времени даже поесть… Но уверения, что вскоре станет легче, что он обязательно вырвется в Москву к моменту рождения ребенка, звучат все менее убедительно. Чувствуется горестное крещендо — нарастание тревоги и боли. Такое ощущение, что Павел Ефимович, успокаивая маму, сам-то в глубине души точно знает — не будет отдыха, не будет встречи, ничего не будет…
Работа отца в Капустином Яре имела как бы два измерения. С одной стороны — увлекательные инженерные поиски, техническое творчество, гордое сознание важности для страны решаемых задач. Это исходило от С.П.Королева, порождалось магией личности и таланта Главного конструктора. И ради этого отец готов был жертвовать всем, даже самой жизнью. С другой стороны, Павел Ефимович не переставал ощущать себя крошечным и зачастую бесправным винтиком в огромном бюрократическом механизме. Каждый шаг приходилось согласовывать в десятке инстанций. Ночами отец писал бесконечные рапорты и отчеты на имя людей, от ракетной техники бесконечно далеких. Многие начальники были озабочены только собственной карьерой. Все успехи они спешили приписать себе, а неудачи, без которых, естественно, не обойтись в любом живом и новом деле, — свалить на других. Отца угнетала полная зависимость от этих людей. С горечью писал он маме, что его держат за «черного мальчика», за «рабочую скотину».
12 августа, в годовщину свадьбы, родители обменялись поздравительными телеграммами. Мечты отпраздновать этот день вместе давно угасли. Перспектива складывалась довольно безрадостная. Павел Ефимович понимал, хотя впрямую не писал об этом маме, что даже к ее родам приехать в Москву ему будет трудно, почти невозможно. Надежд на перевод из Капустина Яра в другое место тоже не было. Отца начинала терзать мысль, что, женившись на маме, он принес ей одни несчастья и разочарования.
26 августа у Павла Ефимовича был очень тяжелый день: что-то не ладилось по работе, с самого утра до глубокого вечера он разъезжал по степи под дождем в открытой машине, промок и продрог, не имея возможности ни обогреться, ни перекусить. Вернувшись к ночи домой, он впервые написал маме отчаянное письмо.
«Надо все стерпеть ради твоего здоровья и ради здоровья будущего малыша. Теперь нам долго придется жить врозь — его зимой сюда не возьмешь, весной тоже, так что до конца июня следующего года нам придется жить порознь. Люля, это прямо ставит нас в нехорошее положение, но другого выхода ведь нет — не будем мы жертвовать ребенком ради наших интересов. Тебе теперь будет легче: вас будет трое, будет малышка со своими заботами, а я один как волк в степи. Ты сама это обдумай и должна будешь (вынуждена будешь) согласиться со мной. Вырваться отсюда очень трудно, сейчас особенно. Может быть, судьба сжалится над нами и хоть что-нибудь улучшит в жизни. Думаю я о жизни своей — смотреть на нее не хочется, не только жить дальше — уж очень мне ни в чем не везет. Я отчаиваюсь, да и только, что еще я могу поделать. Вот такое письмо получается, и посылать тебе не хочется, знаю, что оно тебя только расстроит. Ну, что мне сделать?! Посоветуй, Люля. Я чувствую, что и ты со мной не живешь полной жизнью… Раньше хоть я один мучился, а ведь теперь еще и ты со мною мучаешься, да скоро еще с ребенком будешь!
Люленька, я же должен кому-нибудь душу излить, а кто у меня еще есть, кроме тебя, кому я откровенно могу излить горе жизни моей проклятой и несчастной. Люленька, посоветуй, что сделать мне?.. Я становлюсь только рабочим скотом в упряжке тех, с кем я тягаться не в силах: они уж очень всюду проникли, на все места, где можно оказать влияние… Допишу завтра — сегодня не могу, очень расстроен».
Больше таких обстоятельных и откровенных посланий не было: только краткие, деловые, посвященные в основном бытовым проблемам. И в каждом: не волнуйся, я буду невредим, ничего со мной не может случиться, я в полнейшей безопасности. Последнее торопливое письмо от 8 сентября заканчивается словами: «Люленька, нет времени дописать это письмо, завтра напишу другое, подробнее. Целую и обнимаю тебя. Будь смелой, спокойной, уверенной, я верю в тебя, а ты верь в меня. Твой Павел».
До гибели отца оставалось меньше недели…
Из-за засекреченности работ в Капустином Яре о причинах и подробностях трагедии мне почти ничего не известно.
13 сентября потребовалось устранить какую-то неполадку в пусковом комплексе ракеты Р-1 на большой высоте. Один из товарищей отца позже говорил, что не Павел Ефимович должен был выполнять эту работу, а другой специалист, категорически отказавшийся. Это, конечно, абсолютно неофициальная информация.
Отец поднялся не верхнюю площадку обслуживания подготовленной к старту ракеты, сорвался оттуда и разбился. Как, почему? Не знаю. Теперь уже и не узнать — из очевидцев «иных уж нет, а те далече"… По одной из версий, оборвалась монтажная люлька, в которой отец работал, но это, опять же, только версия.
О происшествии на полигоне тут же сообщили в Москву. Утром 15 сентября мамы не было дома — ей велели побольше двигаться. И она ходила то в булочную, то на рынок, то за газетами. Бабушка увидела в окно легковую машину у нашего подъезда. Из машины вышли несколько незнакомых офицеров. Как вспоминала потом бабушка, у нее вдруг оборвалось сердце: она почему-то сразу поняла, что это вестники беды. Так и оказалось…
Родня не хотела ничего говорить маме до родов. Но таить такое, изображать бодрость и оптимизм, изобретать объяснения, отчего нет больше писем из Капустина Яра, было слишком тягостно.
21 сентября бабушка и доктор Иван Семенович проводили маму в родильный дом, а 22 сентября появилась на свет я.
В конце 70-х годов, уже после смерти бабушки (она скончалась в 1976 году), нас неожиданно навестил полковник Болмотков — один из ближайших товарищей отца. Он давно жил и работал на Украине и ехал через Москву в командировку. Я не знаю его отчества — и мама, и отец называли его просто Валентин, Валя, а чаще по-дружески — Валька. Он был свидетелем на их свадьбе.
Естественно, речь зашла об отце. Оказывается, Павел Ефимович после катастрофы в бессознательном состоянии жил еще целые сутки. Полковник рассказал также, что позже ему приходилось бывать в Капустином Яре. Там отца помнят, за могилой ухаживают, поминают его по русскому обычаю…
13 апреля 1999 года умерла мама, Лариса Борисовна Киселева. Она пережила своего мужа на полвека и полгода.
После трагедии и в Капустином Яре, и в Москве многие говорили: «Он погиб по собственной неосторожности». Вероятно, доля истины здесь была. Но каков характер этой «неосторожности»?
Земля наша во все времена рождала «неосторожных» людей — первопроходцев, ученых, художников, поэтов. Без них человечество, вероятно, не только не вырвалось бы в Космос, но и до колеса бы не додумалось. А из скольких «неосторожностей» складывалась наша Победа в 1945 году!
Все знавшие Павла Ефимовича Киселева утверждали: он был исключительно собран, точен, уравновешен, ответственен — в том числе и перед теми, кто ждал его: мамой и бабушкой, перед ребенком, который вот-вот должен был появиться на свет. Так что никакой неосторожности — в смысле неаккуратности, небрежности — Павел Ефимович допустить не мог. Он рисковал — но рисковал сознательно, потому что другого выхода не было. Сохранилась его прощальная записка товарищам — карандашом, наспех, на листке из тетради в клеточку:
Ребята!
Если что случится, прошу все с п о к о й н о передать Люсеньке. Вещи мои у Юрки и в вагоне. Люсеньку попросите написать родным, у нее есть все адреса. Если не трудно, то и сами напишите им.
Я думаю, что я свой скромный долг выполняю честно. Не падайте духом, выпейте за мое бытие и новопреставление.
С приветом Пашка.
Кажется мне, что и С.П.Королев не разделял мнения о банальной неосторожности отца. «…Страшное стечение обстоятельств повлекло его гибель, его личная смелость и горячая любовь к порученному делу толкнули его навстречу смерти», — с болью писал он своей жене, Н.И.Королевой (цит. по книге: Р.Д.Позамантир и Л.К.Бондаренко. Калининград — Королев. К космическим высотам из глубины веков. Стр. 260).
Официальная же версия происшедшего гласила: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». Хоронили отца со всеми воинскими почестями — оркестром, ружейным салютом, речами, венками… Позднее Галина Смирницкая, жена папиного друга, писала маме: «Люсенька, милая! Я знаю, что вам очень тяжело, но пусть хоть это будет вам маленьким утешением: Павел Ефимович похоронен был очень торжественно, пышно, и сейчас его могила заботливо убрана букетами, массой цветов. Все военные и их жены, а также и гражданские организации Капустина Яра приняли участие в похоронах».
Провожали отца в последний путь все обитатели поселка. Фотографии, сделанные на похоронах, через несколько дней привезли в Москву и передали бабушке (мама была в роддоме). Они небольшие и даже не просто черно-белые, а какие-то серые — цвета тоски, горя, с которыми по огромной плоской и пыльной степи шли люди за гробом Павла Ефимовича. Тут и военные, и одетые «по-городскому» их жены, и жительницы Капустина Яра — в простеньких ситцевых платьях и в платочках, многие с детьми. Тут и Галина Смирницкая, Татьяна Мажорова, старенькая Лукьяновна. И такое впечатление, что над степью стоит безысходный «знак беды» — женский стон и плач. Спасибо тем, кто оплакал отца — за маму, за бабушку и за меня, тогда еще нерожденную… Мама так никогда и не видела этих фотографий. Поначалу бабушка не решалась ей их показать, а затем мама и сама не захотела смотреть: пусть муж останется в ее памяти живым.
А я сегодня уверена: останься мой отец в живых, — его имя наверняка вошло бы в историю советского ракетостроения и космонавтики.
В первые дни после гибели Павла Ефимовича единственным средством забыться были хлопоты, свалившиеся на маму после возвращения из роддома. Нам выплатили небольшую компенсацию — кажется, в размере месячного отцовского оклада. Перед своей первой поездкой в Капустин Яр мама уволилась из ЦПИИ и с тех пор не работала, так как не было ясности в ее судьбе. Теперь надо было срочно трудоустраиваться. Маме удалось поступить в техническую библиотеку Комитета инженерных войск библиотекарем-библиографом. Бабушка еще с 30-х годов занималась на дому росписью изделий из шелка — косыночек, галстуков (теперь такая техника называется «горячий батик»). Работу ей предоставляла художественная артель — один из последних осколков нэпа. В войну артель шила солдатское белье, затем вернулась к прежней деятельности. К тому времени, когда я родилась, артель увяла окончательно, и бабушка целиком посвятила себя воспитанию внучки.
Постепенно жизнь налаживалась. Вступил в действие великий и вечный утешитель — Время. Но это уже другая история…
*Окончание. Начало в № 2 за 2000 год.
