Е.А.Боратынский и литературная Москва

Очерк жизни и творчества к 200-летию со дня рождения поэта.

Впервые Боратынский увидел Москву восьмилетним мальчиком, когда родители привезли его в первопрестольную из тамбовского имения Мара. Но постоянным московским жителем он становится в октябре 1825 года, и с тех пор его творческая деятельность в значительной степени связана с Москвой, с ее культурной средой, литературными салонами и журналами. Здесь он потерял отца, скончавшегося в 1810 году. Здесь же, познакомившись с дочерью отставного генерала Л.Н.Энгельгардта Анастасией Львовной, поэт обрел «нежную подругу» и «любовь надежную». 9 июня 1826 года состоялось их венчание. «Я женат и счастлив», — писал вскоре Боратынский Н.М.Коншину. Женитьба привела его в подмосковную Энгельгардтов — Мураново. В Муранове на берегу «ясного, чистого пруда» Боратынский в 1842 году построил свой «счастливый дом», который замыслил как

Приют от светских посещений
Надежной дверью запертой,
Но с благодарною душой
Открытый дружеству и
девам вдохновений.

По переезде семьи в Москву Евгений Абрамович жил с матерью, сестрами и братом «у Харитона в Огородниках», то есть в приходе церкви святого Харитония, в Яузской части, в доме 44 по Гусятникову переулку. После женитьбы он поселяется «у прихода Рождества в Столешниках в доме профессора <> Малова». Оба эти дома не сохранились.
Отец А.С.Пушкина Сергей Львович писал дочери Ольге Павлищевой:
«Видим Баратынских в Москве очень часто; не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую: встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в девять часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всегда довольными, спокойными, следовательно, счастливыми». Однако сам Боратынский позже назвал прожитые в Москве годы наиболее трудными. В прошлом был Петербург, где он обрел «поэтических братьев»: А.А.Дельвига, А.С.Пушкина, В.К.Кюхельбекера, и 5 лет службы в Финляндии — этот край стал «пестуном» его таланта: из Финляндии Боратынский, выйдя в отставку, вернулся уже признанным поэтом.
Первые московские впечатления Боратынского явно неблагоприятны. «Я скучаю в Москве. Мне несносны новые знакомства. Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей… Плачу за приветствия приветствиями и страдаю… Часто думаю о друзьях истинных, о прежних товарищах…»
Но и в Москве постепенно у Боратынского завязываются дружеские отношения, прежде всего с П.А.Вяземским. «Я часто вижу Вяземского, — писал Евгений Абрамович Пушкину в январе 1826 года. — На днях мы вместе читали твои мелкие стихотворения, думали пробежать несколько пьес и прочли всю книгу». Поэт часто бывал на литературных вечерах Вяземского, гостил у него в Остафьеве.
В 1828 году Боратынские переезжают в дом «на Никитскую у прихода Малого Вознесения», в Большой Чернышевский переулок (этот дом № 6 по Вознесенскому переулку существует и ныне, но значительно перестроен). Князь Вяземский жил неподалеку. Их дружба основывалась на сходстве литературных вкусов, а также на «взаимном душевном уважении». Круг поэтов, в который они входили, считал своим вдохновителем Пушкина. Роль Пушкина в русской литературе Боратынский сравнивал с ролью Петра I в русской истории, однако не стремился подражать ему. Муза Боратынского всегда отличалась «лица необщим выраженьем». Пушкин это особо подчеркивал: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». То же писал князь Вяземский А.И.Тургеневу: «Чем больше вижусь с Баратынским, тем более люблю его за чувство, за ум, удивительно тонкий и глубокий, раздробительный. Возьми его врасплох, как хочешь: везде и всегда найдешь его с новою, своею мыслью, с собственным воззрением на предмет».
К концу 1820-х годов имена Пушкина и Боратынского привычно ставились рядом. Пушкин радостно приветствовал вышедший в 1827 году в Москве первый поэтический сборник своего друга: «Наконец появилось собрание стихотворений Баратынского, так давно и с таким нетерпением ожидаемое. Спешим <> высказать наше мнение об одном из первоклассных наших поэтов <>. Знатоки с удивлением увидели в первых опытах стройность и зрелость необыкновенную…»
В сентябре 1826 года Пушкин, вернувшись из Михайловского, читал только что оконченную трагедию «Борис Годунов» у С.А.Соболевского, жившего на углу Собачьей площадки и Молчановки, и у Д.В.Веневитинова. На этих чтениях, по всей вероятности, присутствовал и Боратынский. Судя по письму к А. Муханову (октябрь 1826 г.), Пушкин читал трагедию отдельно Боратынскому в его доме в Столешниках. Боратынский нашел, что это «чудесное произведение <> составит эпоху в нашей словесности».
В ту пору стихотворения Боратынского журналы брали нарасхват, как и стихотворения Пушкина. В 1828 году в Санкт-Петербурге вышли под одной обложкой «Две повести в стихах»: «Граф Нулин» Пушкина и «Бал» Боратынского. К 1829 году слава обоих достигла, пожалуй, своего апогея. Критик В. Плаксин писал в «Сыне отечества» за 1829 год, что затрудняется предсказать, на чьей стороне будет первенство. «Время, судья независимый от настоящих успехов, решит, кому будет принадлежать первый венок — Пушкину или Баратынскому».
В один и тот же день (23 декабря 1829 года) поэты были избраны действительными членами Общества любителей российской словесности при Московском университете. Одновременно они стали и членами Английского клуба.
Родственница А.И.Герцена Т.П.Пассек вспоминала: «Мы увидали Пушкина с хор Благородного собрания. Внизу было многочисленное общество, среди которого вдруг сделалось особого рода движение. В залу вошли два молодых человека… „Смотрите, — сказали нам, — блондин — Баратынский, брюнет — Пушкин“. Они шли рядом, им уступали дорогу».
Друзья постоянно виделись у известных московских литераторов: И.И.Дмитриева, П.А.Вяземского, Д.В.Давыдова (в доме последнего Боратынский познакомился со своей будущей женой). М.П.Погодин вспоминал «жаркое литературное время» (1827 год) в Москве, когда «вечера, живые и веселые, следовали один за другим, у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской». В салоне Волконской, который являлся средоточием культурной жизни Москвы («Изящное сборное место всех замечательных и отборных личностей современного общества», по выражению князя Вяземского), Боратынский бывал постоянно. Здесь он не раз встречался с Адамом Мицкевичем. Боратынский принимал участие в прощальном ужине при отъезде Мицкевича из Москвы на квартире С.А.Соболевского. Московские литераторы поднесли польскому поэту золотой кубок, на котором были выгравированы их имена, в том числе и имя Боратынского.
Кроме салона Волконской, Боратынский посещал «елагинскую республику» у Красных ворот — салон Авдотьи Петровны Елагиной, племянницы Жуковского. У Елагиных Боратынский познакомился с Н.М.Языковым, В.Ф.Одоевским, С.П.Шевыревым, М.П.Погодиным. Особенно близко он сошелся с сыном Авдотьи Петровны Иваном Васильевичем Киреевским. «Ты меня понял совершенно, — писал он Киреевскому, — вошел в душу поэта, схватил поэзию, которая мне мечтается, когда я пишу…»
В круг Киреевских — Елагиных входил Д.Н.Свербеев. Аристократический философско-литературный салон его жены Е.А.Свербеевой, урожденной Щербатовой, Боратынский тоже посещал в конце 1820 — начале 1830-х годов. Тогда же Боратынскому представили молодую поэтессу К.К.Яниш, позднее обвенчавшуюся с его приятелем литератором Н.Ф.Павловым. Каролина Павлова стала страстной почитательницей поэзии Боратынского, многие его стихотворения она перевела на немецкий язык и до смерти Евгения Абрамовича оставалась его искренним другом.
Был дружен Боратынский и с поэтом, министром юстиции Иваном Ивановичем Дмитриевым. Дмитриев жил на Спиридоновке в доме № 17. Когда в 1835 году Боратынский купил там собственный дом, они оказались соседями. В 1820-х годах у Дмитриева собиралась «вся пишущая братия». Здесь кипели жаркие споры о романтизме и классицизме. Один из современников вспоминает высказывание Боратынского о новой литературе, которую стали называть романтической: «Всякое общество иначе не должно начинаться, как подражанием. Но у людей с дарованием самые подражания проявляются в особенных образцах, свойственных их понятиям, их гениальным воззрениям на предмет. — То же да иначе. Отселе происходят новые формы для изображения мыслей…» Дмитриева и Карамзина Боратынский считал писателями, явившимися в русской литературе с новым словом, с новыми оборотами и с новыми формами речи, открывшими «новый путь к изложению… мыслей», то есть первыми «романтиками».
Со второй половины 1820-х годов Боратынский активно сотрудничает с московскими журналами. Московская журналистика начала николаевского царствования значительно отличалась от петербургской. «В Москве журналы идут наряду с веком», — писал Н.В.Гоголь («Петербургские записки 1836 года»). Годом раньше в «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин утверждал: «Литераторы петербургские, по большей части, не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы». На журнальных страницах шла борьба между дворянским («аристократическим») и «демократическим» направлениями в поэзии. Поэты пушкинского круга ратовали за высокое искусство, независимое от «презренной пользы», и боролись против прагматичного духа чуждого им направления. В 1825 году Боратынский писал И.И.Козлову, автору поэмы «Чернец» и переводчику знаменитого «Вечернего звона»: «Наши журналисты <> ставят себя нашими судьями при помощи своих ростовщических средств <>. Они <> составили будто бы союз против всего прекрасного и честного». В послании «Богдановичу» Боратынский выразил эту мысль в стихах:

Дарует между нас и славу и позор
Торговой логики смышленый приговор.

С января 1825 года братья Н. и Кс. Полевые и князь Вяземский начали издавать журнал «Московский телеграф», который поначалу произвел впечатление «изумительного явления» (В.Г.Белинский). Сотрудниками журнала становятся А.С.Пушкин, В.Ф.Одоевский и другие писатели-«аристократы». Девять стихотворений публикует здесь и Боратынский. В рецензии на поэмы Боратынского «Эда» и «Пиры», помещенной в «Московском телеграфе» (1826, ч.8), Николай Полевой отмечал: «Имя Боратынского принадлежит числу почтеннейших имен нового поколения русских поэтов. В романтической поэзии он самостоятельный поэт, не подражатель, но творец, и в том роде, в котором он пишет, доныне никто с ним не сравнялся. Область Боратынского в русской поэзии есть элегия…»
Но уже в 1827 году произошел разрыв дворянских писателей с издателем «Московского телеграфа» Н.А.Полевым из-за его «буржуазного прогрессизма». Боратынский активно включается в журнальную полемику по главным вопросам общественной и литературной жизни, в итоге которой возник журнал «Московский вестник». Редактором стал М.П.Погодин, известный историк и журналист. На Петровке, в доме А.С.Хомякова, состоялся обед в честь основания журнала, где присутствовал и Боратынский. «Московский вестник» начал выходить с февраля 1827 года и сразу повел борьбу с «Московским телеграфом» и петербургскими изданиями Ф.В.Булгарина и Н.И.Греча («Северная пчела» и другие). В нем участвовали примыкавшие к «Обществу любомудрия» Д.В.Веневитинов, В.Ф.Одоевский, А.С.Хомяков, С.П.Шевырев и братья Киреевские.
Новый журнал сразу же украсили более двадцати стихотворений Пушкина, а также отрывки из «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Графа Нулина». Несколько стихотворений помещает в «Московском вестнике» и Боратынский. «Любомудрам», молодым последователям немецкой идеалистической философии, была близка философичность поэзии Боратынского. Они ценили его за ум, «чрезвычайно ясный, отчетливый, не останавливающийся на поверхности предметов»; за то, что поэт не боялся «затрагивать самые трудные вопросы» (Кс. Полевой). В свою очередь, Боратынский разделял идеи любомудров о слиянии поэзии и философии. Однако пришедшее «из Германии туманной» учение не слишком увлекло Боратынского (например, в поэтических опусах С.П.Шевырева он усматривал «метафизику слишком темную»).
В 1830 году «Московский вестник» прекратил свое существование. Боратынский и Пушкин мечтают о новом журнале, способном в полной мере противостоять «торговой логике». Поэтому Евгений Абрамович с энтузиазмом воспринял весть о намерении И.В.Киреевского издавать журнал «Европеец». Осенью 1831 года он обещает представить материалов на целый номер, заверяя, что станет «непременным и усердным сотрудником»; Боратынский даже собирается перейти на прозу и доставлять Киреевскому в год «две-три повести». «Твой журнал очень возбуждает меня к деятельности», — пишет он Киреевскому в октябре 1831 года из казанского имения жены, восторгаясь первым номером «Европейца». «Я должен писать к спеху, чтобы писать много. Мне нужно предаваться журнализму, как разговору, со всей живостью вопросов и ответов, а не то я слишком сам к себе требователен, и эта требовательность часто охлаждает меня и к хорошим моим мыслям. Между тем все, что удастся мне написать в моем уединении, будет принадлежать твоему журналу».
В «Европейце» были опубликованы несколько эпиграмм Боратынского, повесть «Перстень», послание «Н.М.Языкову», стихотворение «В дни безграничных увлечений…» Евгений Абрамович сообщает, что в Казани журнал нашли «умным, и ученым, и разнообразным». «Поверь мне, русские имеют особенную способность и особенную нужду мыслить. Давай им пищу…»
Но уже третий номер не вышел из печати — журнал был закрыт. «От запрещения твоего журнала не могу опомниться, — пишет Боратынский Ивану Васильевичу 14 марта 1832 года. — Что после этого можно предпринять в литературе? Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным».
В марте 1835 на смену «Московскому вестнику» и «Европейцу» приходит «Московский наблюдатель» — литературный журнал, издававшийся в складчину «любомудрами» и членами круга Елагиных — Киреевских. Он продолжил борьбу с «торговым направлением» в литературе, открывшись программной статьей С.П.Шевырева «Словесность и торговля», очень созвучным которой оказалось помещенное здесь же стихотворение Боратынского «Последний поэт»:
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.

Однако уже к 1836 году отношения Боратынского с журналом заметно охладевают, и поэт прекращает писать для него. Тем не менее общение Боратынского с кругом «Московского наблюдателя» не прерывается. Он часто видится с А.С.Хомяковым. В январе 1833 года Алексей Степанович читает в доме Боратынских свою трагедию «Дмитрий Самозванец».
Писатель и журналист Н.М.Мельгунов в одном из писем рисует картину литературной московской жизни того времени: «…по пятницам у Свербеевых, по воскресеньям у Киреевских, иногда по четвергам у Кошелевых и время от времени у Баратынского… Хомяков спорит, Киреевский поучает, Кошелев рассказывает, Баратынский поэтизирует, Чаадаев проповедует или возводит очи к небу…»
Что касается собственно поэтического творчества Боратынского в московский период, здесь им написано не так уж много. Впрочем, он никогда и не был плодовитым автором — в частности, из-за чрезвычайной требовательности к себе. Тем не менее Москва оказалась родиной всех трех прижизненных собраний стихотворений поэта: сборника 1827 года, собрания 1835 года в двух частях и последней книги «Сумерки» 1842 года.
Восторженная рецензия Пушкина на сборник «Стихотворения» 1827 года и воодушевление, с каким приняли книгу друзья, остались в прошлом. Отношение современников к творчеству Боратынского менялось. Он встречает как поэт все меньше сочувствия у читающей публики. Не получила признания напечатанная в 1831 году в Москве поэма «Наложница» (названная потом «Цыганка»), хотя автор считал ее самой совершенной своей поэмой. Проповедник «идеи народности» в литературе В.Г.Белинский утверждал по поводу стихов Боратынского, что «поэзия только слабыми искорками блестит в них». Музу Боратынского критик характеризует как «светскую, паркетную».
В 1832 году на страницах «Московского телеграфа» появились выпады и в адрес Пушкина: он-де перестал выражать «думы и мечтания своих современников». На самом деле гений поэтов перерос эти «думы и мечтания»; современники уже не в состоянии были «дослышать все оттенки их лиры» (выражение И.В.Киреевского).
В статье о Боратынском 1830 года Пушкин дает сему такое объяснение: «Юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не т. е. А читатели те же, разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни».
Сторонясь «журнальной черни», Боратынский пишет, что «время индивидуальной поэзии прошло, другой еще не наступило». Он намерен «на время, и даже долгое время, перестать печататься». Чувство одиночества усугубляется потерей близких сердцу людей. Поэт был «болен от огорчения», когда узнал о смерти А.А.Дельвига, скончавшегося 14 января 1831 года. 27 января в ресторане «Яр» товарищи совершали тризну по Дельвигу.
Отдалился от друзей-поэтов и собиравшийся жениться Пушкин. В своей новой квартире на Арбате он устроил «мальчишник». Пушкин был грустен — возможно, предчувствуя вечную разлуку. Последняя его встреча с Боратынским произошла в мае 1836 года в доме Боратынских на Спиридоновке.
Без видимых причин в 1834 году разладились отношения с И.В.Киреевским. Боратынский впал в хандру. От полного уныния его спасали только постоянные хлопоты по имениям жены под Казанью и в Муранове.
«Громовым ударом» явилась для Боратынского весть о «погибели» Пушкина. «Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую. Мы лишились таланта первостепенного… Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением беспрестанно себя спрашиваю, зачем это так, а не иначе?» (из письма князю Вяземскому).
Постепенно Боратынский перестает сколько-нибудь заметно участвовать в литературной жизни Москвы. В письме к П.А.Плетневу в Петербург он признается: «…давно, давно не пишу стихов». В то время московское общество, как замечает Боратынский, разделяется «на маленькие кружки, а точнее, все наносят друг другу частные визиты, не оставляющие в душе ничего, кроме усталости…» «Москва нынче просто невыносима, — пишет он матери осенью 1838 года. — Почти не осталось приличных домов. Смерть старой Пашковой лишила нас единственного дома, гостеприимного на старый лад, где принимали всех, старых и молодых, в каком-либо роде замечательных персон, не исключая даже и тех добрых людей, которые более всего любят посидеть за партией в вист». О запустении Москвы в 30-е годы говорил еще Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург»:
«…огромные боярские дома стоят печально между двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым… На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает».
Москва и московские знакомые теряют для Боратынского всякую привлекательность. Он стремится в Петербург к друзьям молодости, литературным единомышленникам. Поездка состоялась лишь зимой 1840 года. В Петербурге Боратынский возобновляет старые связи: Плетнев, Карамзин, Вяземский, Одоевские. У В.Ф.Одоевского он знакомится с Лермонтовым и находит его несомненно талантливым, но каким-то нерадушным («морально мне не понравился»).
Особенно памятной стала встреча с В.А.Жуковским, когда они разбирали бумаги покойного Пушкина. «Все последние пьесы его отличаются <> силой и глубиной. Он только что созревал. Что мы сделали, россияне, кого погребли!» Жуковский отдал Боратынскому пушкинскую тетрадь с незавершенными статьями о нем.
В северной столице Боратынский, пользуясь «благорасположением всего <> общества», заметно приободрился. Анастасия Львовна сообщает матери поэта, что Боратынский был принят как «общепризнанная знаменитость».
В Москве все оставалось по-прежнему. 9 мая 1840 года Боратынский был на обеде, устроенном в честь именин Н.В.Гоголя в доме М.П.Погодина на Девичьем поле. Присутствовали профессора Московского университета, в частности С.П.Шевырев, актеры М.С.Щепкин, П.М.Садовский, писатели «старой гвардии» П.А.Вяземский, П.Я.Чаадаев, А.И.Тургенев и молодые славянофилы К.С.Аксаков и Ю.Ф.Самарин. Здесь Боратынский еще раз встретился с Лермонтовым.
Не найдя общего языка со славянофилами, Боратынский отказался сотрудничать в «Москвитянине», которым руководили М.П.Погодин и С.П.Шевырев. Все написанное в конце 1830 — начале 1840-х годов Боратынский отправляет в Петербург. Намереваясь поселиться там, он просит С.А.Соболевского подыскать ему квартиру «между Ираклием и Путятами» (брат поэта Ираклий Абрамович и семья его зятя Н.В.Путяты).
В 1841 году поэт увлечен хозяйственной деятельностью в Муранове. Он пишет матери: «Мне предстоит докончить несколько построек и выполнить много земельных работ. Затем наступят полевые работы, в которых я также принимаю участие, ибо не могу выйти из дома, не увидев земледельцев за их делом…» Из письма к П.А.Плетневу: «…я строю, сажу деревья, сею, не без любви к этим мирным занятиям и прекрасной окружающей меня природе…» Однако жизнь помещика влечет Боратынского не только сама по себе: «Моя энергическая деятельность — по сути дела не что иное, как следствие глубокой потребности в покое и тишине». Покой и тишина необходимы для творчества. В том же письме Плетневу Боратынский сообщает, что у него «много готовых мыслей и форм».
В Москве Боратынский бывает еще довольно часто. Но всеми помыслами он — в «милой стране», где вдали от сует света мирно текут дни, наполненные повседневными трудами и заботами о растущем семействе. В одном из писем Боратынский признается, что страдает «семейной болезнью-манией строительства». Купив на Спиридоновке двухэтажный каменный дом (не сохранился), он существенно его перестроил, приспособив для сдачи внаем. Сначала сдавался первый этаж, а затем — и дом целиком. Оставив за собой только флигель, Боратынские окончательно переезжают в Мураново, где Евгений Абрамович незамедлительно приступает к разборке старого дома Энгельгардтов и к возведению на его месте по собственным чертежам и планам нового.
Во время строительства Боратынские нанимали жилье в соседней деревне Артемово у господ Пальчиковых. «Мы живем в столь глубоком уединении, <> что все новости, которые я могу вам сообщить, касаются только нашего здоровья, слава Богу, хорошего <> Подмосковная усадьба зимой — убежище куда более мирное и тихое, нежели деревня в глубине России». Семья лишь время от времени бывает теперь в Москве — когда не препятствует распутица. Старшие дети занимаются с учителями, среди которых есть иностранцы. «Жизнь наша течет в высшей степени однообразно. Часы отличаются один от другого лишь различными уроками детей да разными музыкальными пьесами, которые они разучивают».
В 1842 году строительство было в основном завершено. «Новый дом в Муранове уже год под крышей и отштукатурен, внутри осталось настелить полы, навесить двери и вставить оконные рамы. Получилось славно…» «Дом в Муранове — прелесть, особенно внутреннее расположение. Оригинально и со вкусом», — писал жене Н.В.Путята, посетивший усадьбу уже после смерти Евгения Абрамовича.
В декабре Боратынский сообщает матери о переезде. В семье все благополучно: дети (их семеро) продолжают учиться и делают заметные успехи. Дом походит на «маленький университет». Сын Лев обнаруживает склонность к сочинительству, и его первую «стихотворную этюду» отец приветствует стихотворением «Здравствуй, отрок сладкогласный…»
1842 год был итоговым и для Боратынского-поэта. В мае в Москве вышел сборник «Сумерки», состоящий из 26 стихотворений. Боратынский стремился поделиться с читателем «разнообразными открытиями зрелой жизни», однако живого отклика почти не встретил. М.Н.Лонгинов писал, что «Сумерки» произвели в публике «впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц». Кончалась пушкинская эпоха. Рядом оставались лишь немногие верные, понимающие души, в их числе — П.А.Вяземский, «звезда разрозненной плеяды», которому адресовано стихотворное посвящение.
В сентябре 1843 года, отправляясь в европейское путешествие, Боратынский с семьей прибыл в Петербург. Здесь Евгений Абрамович в последний раз виделся с друзьями — Плетневым, Вяземским, Соболевским, Одоевским.
В 1844 году 11 июля (29 июня по старому стилю) он скоропостижно скончался в Неаполе. Через год тело поэта было перевезено на родину и похоронено на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.
Через год осиротевший мурановский дом посетил Н.В.Путята: «Тут все живо напоминает покойного Евгения. Все носит свежие следы его работ, его дум, его предположений на будущее. В каждом углу, кажется, слышим и видим его…»

*Современники писали фамилию Евгения Абрамовича через «а». Так же надписаны прижизненные издания поэта. Написание с буквой «а» употребляется и сегодня. Однако на титуле итогового стихотворного сборника «Сумерки» читаем: Боратынский. Автор придерживается именно этого написания как этимологически правильного (фамилия происходит от названия замка, построенного далеким предком Боратынского, — Боратынь, что значит «Божья оборона»).