В прошлом России — ключ к ее будущему

Беседа ответственного секретаря «Московского журнала» с главным редактором: О времени и о себе.

Александр Белай. Анна Филипповна, все, кто хоть раз общался с Вами, единодушно отмечают Вашу пытливую сострадательность к миру. Наверное, поэтому Ваше детище — «Московский журнал» — так живо откликается на боль и радости народные, живет ими. Разумеется, по характеру журнала можно судить о характере и убеждениях главного редактора, однако рано или поздно возникает потребность непосредственного общения, прямого диалога. Тем более, что у нас есть к тому веский повод: в декабре ушедшего года Вы отметили свой юбилей, в наступившем году «Московскому журналу» исполняется 10 лет. История его создания и становления неразрывно связана и с Вашей судьбой, и с переживаемым нами временем. О себе Вы говорить обычно избегаете, о времени с незлобливой иронией предоставляете распространяться профессиональным «вещателям». Однако в данном случае дело обстоит так (именно так ведь Вы его и повели с самого начала), что, говоря о «Московском журнале», мы как раз и будем говорить, во-первых, о Вас, вложившей в него столько сил, во-вторых, о России, ее прошлом, настоящем и будущем, то есть о времени. Итак, «Московскому журналу» — 10 лет…
Анна Грушина. Вы правы, страсти «вещать» у меня нет. Поэтому, когда журнал только зарождался, я отвергла предложение тогдашних членов редколлегии каждый номер открывать чем-то вроде колонки главного редактора, где требуется именно «вещать» на злобу дня. Убеждена, что поступила правильно. Грустно ведь наблюдать, как иные издания за последнее десятилетие превратились попросту в полигоны для самоутверждения главных редакторов. В результате их резко сузившаяся читательская аудитория и авторский актив ныне составляют эдакие «клубы по интересам». Исчез полет, размыта стратегическая идея.
А.Б. Закономерный вопрос: а какова Ваша cтратегическая идея? С какой целью создавали журнал Вы?
А.Г. На заре перестройки появилась потребность в историко-культурно-литературном издании, где присутствовал бы целокупный, осмысленный и трезвый (в противовес пошедшему разброду и шатанию) взгляд на наше прошлое и настоящее. Журнал замышлялся объемным, со множеством рубрик, большинство которых присутствует сейчас в «Московском журнале». Идею поддержал святейший Патриарх Пимен — речь ведь шла о духовности как о содержательной доминанте всей русской жизни, о дороге к Храму (не по фильму Абуладзе, а в большом, высоком смысле). Поддержал ее и ряд известных писателей… Однако жизнь продолжала круто набирать обороты, ставя каждого перед выбором и принуждая обнаруживать своего «внутреннего человека», — и большинство энтузиастов очень скоро оказались чужды первоначальному замыслу. Это было тем удивительнее, что в своих произведениях они как будто ратовали за духовность, за возрождение нравственных ценностей (хотя сама я от слова «возрождение» стараюсь уходить — правильнее говорить о преемственности)… Словом, тогда журнала не получилось, а выношенная идея осталась.
В переломном 1990 году Моссовет, следуя революционному закону «творить все новое», начал обзаводиться собственными печатными органами (что естественно: во время переворотов в первую очередь захватывают почту, телеграф, банки — и печать). До этого Моссовет имел два журнала: «Городское хозяйство Москвы» и «Архитектура и строительство Москвы». Я присутствовала на том «историческом» заседании, когда были созданы «Независимая газета», «Куранты», журналы «Моя Москва» и «Московский журнал» (последний на базе «Архитектуры…»). Один из депутатов особенно рьяно протестовал против моей кандидатуры — мол, кто такая, у нас своих людей нет? На что тогдашний председатель Моссовета Г. Х.Попов в присущей ему отстраненно-ироничной манере ответил буквально следующее: «Сядьте на место, депутат Осовцов… На такой журнал специалист нужен». И журнал утвердили.
Название для него мы — довольно дерзко — взяли от журнала Н.М.Карамзина, выходившего в Москве в 1791 году. Опять же — мыслился он историко-культурным и литературно-художественным. Все к тому времени уже определилось, и я думала, что литераторы, писатели, кто (по их же заявлениям) не пойдет, скажем, в «Знамя» или «Октябрь», придут к нам — в беседах они и сами выражали радость по поводу появления созвучного их духу издания. Но… ситуация повторилась, поэтому в литературно-художественном разделе со временем остались только мемуары, исторические очерки и тому подобное.
А.Б. В какой степени нынешний «Московский журнал» отличается от «Московского журнала» десятилетней давности?
А.Г. Не скажу, чтобы они слишком разнились. Формат, печать, бумага — это зависело от средств, но в содержательной части принцип оставался неизменным. Николай Михайлович Карамзин довел «Историю Государства Российского» до петровских времен. Дальше такого фундаментального труда не было. Рано или поздно Россия родит второго Карамзина, и мы надеемся, что наш журнал станет ему подспорьем. Это и есть глобальная задача: мы работаем на будущее, а не на потребу дня сегодняшнего. И вместе с тем сегодня пытаемся уберечь людей от гнева и безысходности, показывая, что жизнь в России никогда не прерывалась, что, как говорил Н.М.Карамзин, и прежде бывали бедствия подобные или «еще ужаснейшие, и государство не разрушалось».
А.Б. Вы чураетесь политики как профессии, как самодовлеющей технологии обработки «электората» и циничного имиджмейкерства. Однако свою политическую позицию «Московский журнал» имеет — политическую в том смысле, что всем строем, тоном, направленностью материалов отстаивает вполне определенные житейские, социальные и духовные идеалы. Конечно, они не могут быть сведены в некую систему дефиниций (это как раз и есть чисто политическая риторика). Но все же, что ответили бы Вы сегодняшним «вождям народа» по главным пунктам их споров: возрождение — преемственность, Февраль — Октябрь, красные — белые, смысл и значение советского периода русской истории?
А.Г. Очень хочется, чтобы они наконец поняли: в России возможна единственная жизнеспособная партия — сама Россия, где, как показало Смутное время, побеждает тот, кто встает на ее защиту не ради личной славы и почестей, а исповедально: не мне, не мне, а Имени Твоему. Вы таких политиков знаете? Пока наблюдается только накипь перестроечной эйфории. Да, перемены были нужны. Разве не нужна нам была, скажем, многоукладная экономика? Мы стали очевидцами, как реформаторы привели к почти полному уничтожению экономики вообще. Если и были вначале ростки чего-то позитивного, — все оказалось задушено…
Я человек имперского сознания, сторонник сильного государства. Это аксиома: лишь великая и могущественная Россия сможет не только себя спасти, но весь остальной мир удержать от сползания в бездну. Больно и стыдно было видеть, как президент раздает куски державы — попросту сдает страну. Ельцин хочет войти в историю вторым Петром Великим. Но реформы Петра — а это в первую очередь военные реформы — были направлены на защиту России от агрессии Запада. Сейчас все наоборот! Так что Ельцина ждет слава Герострата, а не Петра I.
Только ленивый сегодня не поминает Октябрьскую революцию — и почти ни слова о Февральской. А ведь именно Февраль сломал Россию. Именно в феврале 1917-го завершилось Отступление от Истины во всероссийском масштабе. Нынешняя революция — прямое его продолжение и делается людьми «февральского» же духа. Не зря они, марая всю историю России до любезного им 1985 года, твердят о «столыпинских галстуках», о разгуле репрессий после революции 1905 года — но что было делать? Террор свирепствовал страшный, причем убивали-то не как сейчас, когда жертвы криминальных разборок выдаются за политические. Исключительно по политическим мотивам было убито более 1800 человек, преданных трону, государственно, державно мыслящих. В итоге — обвал «измены и трусости и обмана», крах монархии, Империи…
А.Б. Восстановление которой, по мнению многих, есть историческая заслуга большевиков.
А.Г. Думаю, что к тому времени, когда Сталин вынужден был стать государственником, никаких большевиков уже не осталось (закон революции: она пожирает тех, кто ее совершил). Сталин, опираясь на лучшее в грешном истерзанном народе — на его тягловость и законопослушность, — вытащил страну из бездны житейской. Великая Отечественная война вынудила его пойти и на духовные уступки — открывались храмы, восстанавливались монастыри. Невозможно все послереволюционные десятилетия выкрасить в один цвет. И нет занятия более глупого и вредоносного, чем делить народ на белых и красных, на плохих и хороших. Промыслительность русской истории не укладывается ни в какие «измы». Если прошлое России воспринимать не как самоценность, а лишь как прожитый (плохой или хороший) этап, промыслительность исчезает. И нет надежды на будущее. Залог же нашего будущего — сохранение самобытности национального характера, уклада жизни, питавшего русскую культуру и литературу, обеспечивавшего государственную целостность.
Все сказанное можно коротко сформулировать так: в прошлом России — ключ к ее будущему.
В советском периоде российской истории важны как раз моменты возрастания, укрепления державы. Но можно ли назвать это большевизмом, закономерно проигравшим и идеологически, и политически? Проиграли, потому что отказались от Бога, хотя в целом народ жил по высоким нравственным принципам: за други своя, помогай слабому, не убивай, не предавай… Сейчас любят по всякому поводу вспоминать историю несчастного Павлика Морозова — как характеризующую вообще советский «менталитет». Не помню, чтобы меня в моей стране учили предательству. И не знаю, где учились те люди, которые всех нас выводят из Павлика Морозова. Подобных перестроечных мистификаций — масса. А кто же тогда, спрашивается, одолел врага в Великую Отечественную, поднял страну из руин и вопреки официально провозглашенному атеизму сберег веру?
Дело вообще не в названиях — большевики, меньшевики… Спорили славянофилы и западники, либералы и консерваторы, — а страна строилась. Потому что ее строили не западники и славянофилы, не либералы и консерваторы, не левые и правые, не белые и красные, — ее строил народ, который под любой властью не переставал себя помнить. Скажем, на целину люди ехали не только по разнарядке — ехали добровольцы, искренние энтузиасты. И БАМ строили они же. И Братскую ГЭС. Но хрущевские гонения на Церковь, куда более сатанинские, чем даже послеоктябрьские (там во многом — бунт, стихия), окончательно подточили власть. В России атеистическая власть гибнет очень скоро, чего не следовало бы забывать нынешним реформаторам, которые не прочь поиграть в духовность, подразумевая, однако, при этом «общечеловеческие ценности». Но Бога разве обманешь!
А.Б. Выходит, успехи советской власти состояли не в ее советскости, а в ее народности, длившейся какое-то время?
А.Г. Уточним: успехи геополитические, социальные, защищавшие и сберегавшие генофонд нации и ее культуру. Никаких недоумений по поводу пережитого нами в XX веке вообще не остается, если помнить, что Россия — особый мир. С этих позиций говорить надо, опять же, не о большевиках и капиталистах, не о белых и красных, а о людях одной страны. В 1905 или в 1917, в 1985 или в 1991 годах народ получил то, что получил — по делам своим. Отказавшись признать промыслительность и мессианство русской истории, мы действительно все сведем к игре политических сил и технологий. Тогда что Россия, что Америка — не будет различия.
Еще одна — едва ли не главная — перестроечная мистификация: мы, мол, забыли Россию, за ее счет кормили окраины; национальные академии наук, к примеру, есть во всех республиках, а в России нет. И так далее… Все это в значительной степени было правдой, и чисто земной, утилитарный подход диктовал: избавимся от республик, перестанем тратиться на них — и заживем… Не зажили и не заживем. Русский народ — миссионер, к нему целиком приложимы слова: кто душу свою сбережет, тот потеряет ее, кто потеряет ее ради другого, — тот жив будет.
А.Б. Имперская Россия заботилась о народах, ее населяющих, но это не спасло монархию от крушения в феврале 1917 года и обусловило нынешние споры вокруг личности последнего русского самодержца. Широко распространено мнение, что Николай II оказался недостоин той державы, которая ему досталась.
А.Г. Это Россия оказалась недостойна своего Государя! Как существовал идеал Святой Руси, так существовал и идеал святого царя, воплотившийся в личности Императора Николая II. Но для своего времени он уже был «несовременен»: народ допустил окончательно ввести себя в заблуждение и Россия, искушаемая либерально-демократическими идеями и чуждыми ей формами частной собственности, возжелала «конституции».
А.Б. Забвение промыслительности русской истории и особости миссии России не дает разрешиться и спору между «красными» и «белыми».
А.Г. Этот спор, на мой взгляд, завершился 22 июня 1941 года. Ну, а если оглянуться назад, то Правды в высшем смысле мы не найдем ни у тех, ни у других. Царя-то предали белые, встретившие Февральскую буржуазную революцию с ликованием. Кто-то сразу спохватился, но таких было немного. Факт общеизвестный: за монархические идеи в Белой армии расстреливали. Сейчас страна вновь стоит у черты, за которой — бездна, а потому спорить дальше не просто бессмысленно, а преступно. И вообще не следует бросаться в крайности. Все мы должны подняться над бесконечным этим спором, если нам дорого Отечество.
Эмиграция первой волны, безусловно, имела и исполняла свою задачу. Во всем мире начали строиться православные храмы, не просто сберегавшие наш народ в рассеянии, но и привлекавшие иноверцев. Да, это очень важная — миссионерская — заслуга русского зарубежья. Но только не надо нам, прожившим на родной земле очень непростые десятилетия и разделившим судьбу Отечества, «вещать» сегодня, что именно зарубежье сохранило русскую культуру и чистоту веры. И самое время перестать требовать, чтобы Русская Православная Церковь покаялась перед Зарубежной за свое «коммунистическое прошлое». Упорствование в противостоянии приведет лишь к одному: эмиграция окончательно перестанет быть частью русского народа. Она и так уже близка к вырождению — и генетическому, и духовному, что явственно ощущаешь при непосредственном общении. Порой диву даешься: и эти люди, зараженные протестантизмом, ходят в православные храмы, называют себя русскими? Нет, Россию и веру сберег русский народ в Советском Союзе — вопреки атеистической идеологии, вопреки первобытному вандализму Хрущева, кстати, столь любезного многим представителям зарубежья.
А.Б. А какую черту нынешней политической жизни в России Вы выделили бы как наиболее характерную?
А.Г. Обратите внимание: все партии и движения с той или иной степенью искренности берут на вооружение патриотическую риторику. Даже в предвыборных роликах Явлинского — музыка и черно-белые кадры из фильмов, учивших державности, воспевавших величие страны. Становится ясно, что без этой риторики даже лгать нынче заказано. Значит, народ жив и остается верен себе. Вот и приходится реформаторам всех мастей говорить его языком, считаться с ним — пусть пока лишь для того, чтобы прийти к власти. Следующий этап: неизбежное осознание того, что без опоры на традиционные национальные ценности властвовать в России никому не удастся.
Когда в прошлую смуту Минин и Пожарский шли на Москву, их соборным духом поддержала вся страна. И они победили. В последующие века Великая Россия окончательно заслонила собой Святую Русь, поддавшись всевозможным соблазнам. Но, уверяю вас, Святую Русь в себе она никогда не забывала. «Россия твой монастырь», — говорил Гоголь, хотя в его время Россию таковой представить было уже невозможно. Однако жил идеал. Как ни странно это для кого-то прозвучит, и в советский период Россия имела оправдание своего предназначения в мире. Утраты мы несем именно сегодня, и умонастроение народа все более оказывается направленным на их восполнение. Когда это произойдет, тогда и появится истинный лидер, за которым пойдет страна.
Убеждена, что одной из первых забот новых Минина и Пожарского станет судьба некоренных национальностей в нынешнем «ближнем зарубежье». Посмотрите на Казахстан. В прошлом году там выбирали законодательную власть — ни одного русского! А кто поднимал Казахстан, где к началу перестройки 40 процентов населения составляли не казахи? Русские, украинцы, белорусы. Около 70 процентов бюджета Эстонии — это доход от нашей нефти и газа. Разве нельзя надавить на столь существенный экономический рычаг, чтобы иноязычных в Прибалтике не топтали?
А.Б. Многие называют переживаемое нами время одним словом — смута. «Московский журнал» посвятил немало страниц анализу и поиску путей ее преодоления. Вы часто вспоминаете Минина и Пожарского, утверждая, что сегодня нет подобных им народных вождей…
А.Г. Минин и Пожарский спасали Отечество от интервентов, а делателей нынешней смуты взрастила сама страна (кстати, есть над чем задуматься). Смута нынешняя отличается от смуты XVII века — и отличие колоссально! — еще и наличием психического оружия массового поражения — телевидения. Старец Лаврентий Черниговский, великий подвижник нашего столетия, еще задолго до появления телевидения говорил, что настанут времена, когда все будут бежать к ящику «послушать новости». А ящик займет место в красном углу, где прежде иконы стояли.
А.Б. Наступивший год — 2000-й от Рождества Христова и темы веры и безверия, Церкви и общества нам не обойти. Я попрошу Вас в пределах, которые Вы сочтете для себя позволительными, поговорить об этом. Не апокалипсические ли ныне времена? Что значит наблюдаемый сегодня «ренессанс», когда одна за другой реставрируются и строятся церкви, золотятся купола, — «ренессанс», символом которого является архитектурно-строительное великолепие храма Христа Спасителя?
А.Г. Я родилась в казахстанских степях, где вокруг на сотни километров не было ни одной церкви. Но Рождество и Пасха, наряду с Новым годом, в семье были чтимыми праздниками. Русский человек — особый человек. Он не может жить без поиска Истины. А этот поиск ведет его к Богу. Иначе жизнь теряет смысл. Русский человек никогда не согласится, что он — просто организм с известным набором функций. Он хочет знать не столько как живет, сколько — зачем. Протоиерей Иаков Ктитарев в статье о Пушкине писал, что русский человек даже водку пьет, как причащается.
Что касается апокалипсичности, — нам не дано знать времен и сроков, а потому не стоит в эту тему углубляться. Да, есть много пророчеств, предсказаний, в том числе и у преподобного Лаврентия Черниговского, на которого мы уже ссылались. Старец говорил, что наступят времена, когда купола вызолотят, а в церковь не войдешь. Один из недавних очерков о Суздале (десятый номер «Московского журнала) как раз об этом: половина церквей там принадлежит раскольникам…
Мы проходим путь, который нам суждено пройти. Многие писатели и историки в начале нашего века констатировали: Россия у последней черты. Подобные констатации звучали и раньше. Но Россия неизъяснимым образом преодолевала черту, отодвигала, казалось, неизбежный конец. Так что гадать — дело бесполезное и греховное. Да, конечно, признаков, что «близ есть, при дверях», много, однако нельзя следовать им буквально. Ясно одно — крах России будет означать конец мира вообще! Еще раз уместно напомнить о промыслительности и мессианстве русской истории. Только с этих позиций можно оценивать любой момент в нашей жизни, в том числе и день сегодняшний.
А.Б. Жизнь нынче такова, что людям, не принимающим «духа века сего», стало тяжело и одиноко.
А.Г. Тяжело и одиноко без веры. Если она есть, человек свое одиночество на земле не переживает столь горестно — он понимает его глубинную неизбежность и не испытывает страха и отчаяния.
А.Б. Но силы-то у всех разные!
А.Г. Человек вообще слаб, «ибо плоть сделал опорою своею». И сила характера, разумеется, у всех разная. Вера же степеней не имеет, а по вере и помощь подается.
А.Б. Вам легко так говорить, Вы — сильная, волевая, убежденная. Слово духовного лица — это одно, но, согласитесь, что порой именно пример мирского человека оказывается спасительным для еще не до конца утвердившегося. В частности, Ваш пример…
А.Г. Ну, что сильная — это сильно сказано… Есть три темы, на которые говорить мне всегда мучительно трудно: о еде, о деньгах и о себе. Да, пришлось многое пережить, но кого в России этим удивишь? Бывали времена, когда оставалась совершенно одна — в буквальном смысле. И чем больше выпадало испытаний, тем понятнее становилось: «на свете счастья нет, но есть покой и воля» (похоже, на наш век и покоя не досталось). Со временем пришло понимание того, что истина, как правило, не там, где большинство, следовательно одиночество — не трагедия. На земле счастья — в мирском, расхожем, житейском смысле — действительно нет. Минутная эйфория от сбывшейся мечты, исполнившегося желания, удавшегося дела — и дальше снова будни. А по большому счету ощущаю себя счастливым, то есть сбывшимся человеком. Слава Богу, прожила без умопомрачения, когда ищут признания, славы и так далее и потому неизбежно прислужничают, мельтешат. При любых властях вела себя в соответствии со своим миропониманием, не разрываясь между тем, что думаю, говорю и делаю, — вот где действительно трагедия!
«Московский журнал» рассматриваю как служение: людям, Богу, России, а не улавливание душ, чем заняты сейчас почти все средства массовой информации. «Московский журнал» предлагает пищу для размышлений тем, кто готов ее принять, а не пикантные соусы «утонченным» гурманам. И потому меня нисколько не задевает, когда иной раз слышу в адрес журнала, что он якобы недостаточно «эстетичен». Имеется в виду как раз то самое гурманство, эстетский лоск, ибо упрекнуть «Московский журнал» в антиэстетизме невозможно. Господа «эстеты», Россия — у края! Вы считаете возможным гурманствовать на краю? К слову сказать, это очень легко, даже пугающе легко и далеко не ново. Было, было — и известно, чем обернулось. Как человек социально неравнодушный, я иначе ощущаю ход жизни. Формулу деятельного участия в мирском бытии дал нам митрополит Московский Филарет (Дроздов): прощайте врагов личных, гнушайтесь врагами Божиими, сокрушайте врагов Отечества! Генерал Шаманов сокрушает врагов Отечества в Чечне. У меня и моих коллег свое поле деятельности — «Московский журнал».
А.Б. Анна Филипповна, Вы — человек умудренный, со «стержнем». К этому вел, конечно, непростой путь. В подобных случаях я обычно спрашиваю о его этапах — о постепенном обретении «стержня». Но весь строй нашей беседы подвел к иной постановке вопроса: не о приобретениях, а об утратах, о разочарованиях. Век нынешний считает разочарования родом несчастья, а не очистительным назиданием, он признает только «достижения», его священная книга — книга рекордов Гиннесса…
А.Г. Каждый человек, пока живет, извлекает из своего сердца и доброе, и злое. Идеальных людей нет. Другое дело, что именно человек стремится извлекать, а от чего пытается избавиться. Скажем, когда-то я работала в театре, а потом совершенно сознательно оставила сцену. Утрата? Для кого-то наверняка утрата, причем тяжелейшая: сцена затягивает, это — как наркотик. Но для меня лицедейство и совестливость — несовместимы (хотя я знаю и высоко чту артистов, сумевших эту двойственность преодолеть), а богемная жизнь — почти преисподняя… Или стихотворство. Мои юношеские стихи хвалили, печатали, но ведь женская поэзия, как и актерство, — род публичного раздевания, а я раздеваться на публике не приучилась, потому просто перестала стихи печатать. Вот путем таких утрат и приходишь к самому себе, к обретению для себя главного.
Целительным оказалось и преодоление свойственного молодости максимализма. Этим тяжело переболела. Еще бы! Со школы привыкла слышать про «самую умную и самую талантливую девочку». После школы поступила в инженерно-строительный институт — его за меня выбрали старшие сестры. Когда началась начертательная геометрия, сопромат, обнаружила, что совершенно ничего в них не понимаю и понять органически неспособна. Поначалу это было едва ли не шоком: чтобы я, умная, талантливая, да не могла чего-то понять! — однако оказалось просто болью разрыва с вреднейшей иллюзией, в основе которой — гордыня.
Вспоминаю, как в начальных классах, когда на вопрос о прочитанном за лето я назвала «Очарованную душу» Ромена Роллана и «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси, в школу срочно вызвали родителей… Теперь понимаю это как перегиб в развитии. Своим детям я такого уже не желала. Прочитано было много — да немного осталось. Например, Толстой. Любила «Войну и мир» — как эпохальный роман о Державе Российской. А открыла его «религиозные» сочинения, письма, дневники и отшатнулась от космической гордыни и зияющей бездны между тем, что человек проповедует и как сам живет. Творчество ведь неотделимо от личности автора. Те, кто не представляют себе жизни, литературы без Льва Толстого, могут посчитать, что и тут я понесла невосполнимую утрату.
Герцен верно подметил, что Россия на реформы Петра I ответила явлением Пушкина. Дерзну продолжить этот ряд: на реформы Екатерины II, пожелавшей видеть страну «просвещенной» (в ее царствование даже кучер погонял лошадей: «Эй, вы, вольтеры мои!»), Россия ответила явлением Достоевского, на трагически высокий накал гражданской войны — «Тихим Доном» Шолохова. Кто-то подсчитал, что человек живет в среднем 25 485 дней. Вычтите отсюда время сна, бытовой суеты. Неужели не жалко тратить остаток на женщин в море и козлят в молоке (как видите, за современным литературным процессом слежу, чего требует работа в журнале)? Красота художественная и красота духовная — понятия разные. Сегодня я не представляю, как можно читать, а уж тем более писать стишки про Голгофу, про Христа, эстетически любоваться иконой. Утраты это? Пусть ответят эстеты, любители изящной словесности, для которых «Московский журнал» недостаточно блестящ и изыскан.
Были и большие человеческие потери, пережить которые казалось невероятным. Как ранили предательства близких, друзей! Но обернулось все бесценным обретением: Господь мне помощник и покровитель. Не убоюсь, что сотворит мне человек. И это утешает в неизбежных, конечно, и сегодня болях и горестях.
А.Б. А утраты в сфере идей, смыслов, духовных ориентиров? Муки смены одной картины мира другой?
А.Г. Бог миловал: не дал мне так называемой философской картины мира — в смысле строгой его модели (вот модели-то как раз и можно менять как перчатки; по этому поводу хорошо сказал один из иерархов нашей Церкви: философия — есть история человеческих заблуждений). Главные смыслы и ориентиры остаются неизменными. Я была младшим, девятым ребенком в ясной по жизненному укладу семье. Отец, понимая, что скоро уйдет, буквально вдалбливал в мое сознание: когда вырастешь и появится у тебя своя семья, ты обязана будешь ее сохранять; в бедах, причиняемых нам властью, ни в коем случае нельзя винить Родину. Этому и следую: Родина, семья — ценности непреходящие. И «Московский журнал» неизменно их отстаивает. Делается он ведь не только мной, а всем коллективом редакции, который для меня — тоже семья. Постоянно слышу от близких: так работать нельзя, это ни на что не похоже… Знаю, но иначе не могу. Перед тем, как уехать на операцию, с которой ему не суждено было вернуться, отец с глубокой болью говорил: «Жаль, что ты так рано остаешься одна. Тебе трудно будет жить, потому что люди не любят на себя непохожих». Что ж, жизненный крест оказался не легким — это правда. Шишек было набито предостаточно, прежде чем…
А.Б. Прежде чем произошли целительные утраты…
А.Г. …и за ними последовало понимание того, что на свете счастья нет, о чем мы уже говорили.
А.Б. Но есть покой и воля.
А.Г. Именно так. Недавно дочь, студентка мединститута, принесла книгу о неврозах, написанную православными врачами. Я нашла в ней то, о чем давно догадывалась: все неврозы, истерики, беснования происходят в результате разрыва между мирским и духовным, между тем, что человек имеет и чего жаждет. Если все время чего-то не хватает — денег, славы, престижа, — тут тебе и конец: неизбежны суета, интриги, обиды, гнев, истерическое стремление самоутверждаться — и утраты, утраты, утраты. Настоящие, жестокие. Когда же радуешься тому, что имеешь, когда говоришь: «Слава Богу за все», — не утрачиваешь, а только обретаешь.