Беглец неприкаянный

Афанасий Ордин-Нащокин был влиятельнейшим человеком при «тишайшем» царе Алексее Михайловиче

Воин Афанасьевич был сыном ближнего боярина, «царственные большие печати и государственных посольских дел оберегателя», Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, влиятельнейшего человека при царской особе «тишайшего» Алексея Михайловича. Фаворитами тогда таких людей еще не называли, но некоторое время Афанасий Лаврентьевич являлся именно фаворитом.
Происходивший из небогатых псковских помещиков городка Опочка, худородный Афанасий Лаврентьевич был обязан своим восхождением к вершинам власти не столько переменчивой фортуне, сколько собственному трудолюбию и талантам, а также дальновидному родителю своему, который в псковской глуши обучил его немецкому и латинскому языкам, математике и риторике. В 17 лет поступив на государеву службу, упорством и знаниями Афанасий Лаврентьевич проложил себе дорогу к посольским делам. В Москве его старания примечали и говорили, что «немецкое дело и немецкие нравы» он знает и потому к иноземным делам весьма пригоден. И вот, то сражаясь со шведами, то участвуя в мирных переговорах с ними, Афанасий Лаврентьевич привлек к себе благосклонное внимание молодого царя Алексея Михайловича.
В 1658 году он блестяще продемонстрировал свои дипломатические дарования, проведя переговоры, которые поставили точку в русско-шведской войне. Афанасий Лаврентьевич убедил курляндского герцога Иакова признать покровительство России, а по перемирию со шведами сохранил практически все русские завоевания в Ливонии. Царь Алексей, видевший, что все это сделано почти единоличными трудами Ордина-Нащокина, пообещал ему: «Служба твоя забвенна николи не будет». И, действительно, царь пожаловал его сразу в думные дворяне и сделал наместником Шацким и воеводой лифляндской земли городов.
Так начала стремительно восходить звезда Афанасия Лаврентьевича. Царь его приметил и выделил из остальных, и даже в ожесточенных местнических спорах заставлял смиряться перед ним родовитых Хованских и Прозоровских. Между тем у Афанасия Лаврентьевича подрастал сын Воин. Царский любимец, припоминая опыт собственной юности, решил дать своему отпрыску светское образование — лучшее, какое только можно было получить тогда в России. Для этого из пленных поляков он набрал приличных учителей, изрядно обучивших юношу иностранным языкам и европейским наукам. Для самостоятельных штудий в распоряжении молодого человека оказалась библиотека отца, одна из самых больших в России того времени.
Отец лелеял свое единственное чадо и прочил ему дипломатическую карьеру, надеясь, что тот будет надежным помощником, а может, и продолжателем его дел. Едва лишь попав в милость к царю, он и сына начал приближать к Алексею Михайловичу. Чуть позже царь самолично напишет: «Он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многех делах с ним к тебе приказывали, и такова умышленного яда под языком его не ведали». Афанасий Лаврентьевич прекрасно понимал, что его сыну, как и ему самому, не пристало величаться перед высокородными боярами, а потому дорогу к высоким должностям надо пробивать усердием и талантами. К тому же, окруженный завистливыми недоброжелателями, кому он мог больше доверять, как не собственному сыну? Воин постепенно входил в круг забот и государственных дел отца, становился его доверенным человеком и правой рукой. Во время отлучек родителя на бесконечные переговоры со шведами Воин замещал его на воеводстве, вел обширную иностранную корреспонденцию (благо знание языков позволяло это делать свободно), ездил по посольским делам от государя к отцу и обратно.
1660 год. Дела у отца и сына идут неплохо, государь к ним милостив. Афанасий Лаврентьевич отправляется на важнейшие переговоры со шведами промышлять о вечном мире как государев великий посол, и местничаться с ним уже никто не смеет. Воин тоже стремительно поднимается. Обоих, кажется, ждет прекрасное будущее. Однако летом как гром среди ясного неба Афанасия Лаврентьевича поражает новость: его родной сын, на которого он надеялся как на самого себя, «своровал» самым злодейским образом, в разгар переговоров со шведами сбежав на территорию врага, в Данциг, к польскому королю Яну Казимиру (Россия в это время вела так называемую четвертую «регулярную» войну с Польшей). Да не просто сбежал, а вместе с секретными посольскими бумагами и большой суммой денег, которую он вез от царя отцу. Афанасий Лаврентьевич стал отцом государственного преступника.
Сын царского любимца изменил государю-благодетелю! Все завистники разом подняли головы. Как можно допускать до посольских дел и приближать к себе человека, сын которого предатель! Афанасий Лаврентьевич, понимая положение, в котором очутился, сам уведомил царя о своем горе и попросил уволить его от посольского дела, дабы «твоему, великого государя, делу в посольстве низости не было». Далее произошла удивительная вещь. Все-таки Алексей Михайлович был человеком дальновидным и умел ценить людей, а может, был еще и просто по-человечески добр.
Едва услышав о случившемся, царь немедленно написал милостивое письмо Афанасию Лаврентьевичу: «Верному и избранному и радетельному о божиих и о наших государских делах и судящему людей божиих и наших государевых вправду, наипаче же христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю, думному дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, великого государя, милостивое слово». Государь искренне сочувствует: «И мы, великий государь, и сами по тебе, верном своем рабе, поскорбели… Ей, велика скорбь и туга воистинно!» Прошение об отставке царь не принял: «Бьешь челом нам, что тебя переменить: и ты от которого обычая такое челобитье предлагаешь? Мню, что от безмерные печали… Не люто есть пасти, люто есть падши не востати». Успокаивая безутешного отца, Алексей Михайлович прозорливо предрек, что Воин «человек молодой, хощет создания владычня и творения руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное и к вам вскоре возвратится».
С грамотой и с поручением успокоить отчаявшегося Афанасия Лаврентьевича из приказа Тайных дел был спешно послан подьячий Юрий Никифоров. Он имел особый секретный наказ от царя: «Афанасью говорить, чтоб он об отъезде сына своего не печалился, и в той печали его утешать всячески и великого государя милостью обнадеживать… Сказать Афанасию: больше этой беды вперед уже не будет, больше этой беды на свете не бывает». Кроме прочего, с Афанасием надо было осторожно и деликатно поговорить о том, что же дальше делать в этой щекотливой ситуации. Воин сбежал, прихватив секретные посольские бумаги и деньги. Царь настаивал, чтобы отец «о сыне своем промышлял бы всячески, чтоб его, поймав, привести к нему, за это сулить и давать 5,6 и 10 тысяч рублей; а если его таким образом промышлять нельзя и если Афанасию надобно [курсив мой. — Б.К.], то сына его извести бы там, потому что он от великого государя к отцу отпущен был со многими указами о делах и с ведомостями. О небытии его на свете говорить не прежде, как выслушавши отцовские речи, и говорить, примерившись к ним». То есть для заманивания Воина на родину была отпущена довольно большая сумма, а вопрос о «небытии» его на свете (вполне естественный тогда способ решения подобных проблем) надо было согласовать с отцом.
Афанасий Лаврентьевич читал письмо со слезами. Уже уверенный в царской милости, он отвечает: «О сыне печали у меня нет и его не жаль, а жаль дела, и печаль о том, что сын мой своровал; дело это положил я на суд Божий, а о поимке его промышлять и за то деньги давать не для чего, потому что он за неправду и без того пропадет и сгинет». Лукавил Афанасий Лаврентьевич, жаль было ему своего единственного сына, и, оставляя его судьбу на суд Божий, он не хотел для него суда земного.

+ + +

Пока безутешный отец и милостивый самодержец решали судьбу Воина, сам он из Данцига (куда, кстати, позднее побежит от отца царевич Алексей) перебрался к польскому королю Яну Казимиру. Польский король из каких-то своих тактических соображений в скором времени переправил его ко двору немецкого императора. Но и здесь почему-то Воин не стал задерживаться, а уже своим ходом перебрался во Францию.
Чужой неведомый и заманчивый мир распахнулся перед беглецом. Франция в XVII веке — центр европейской культуры. Там блистают талантами Ларошфуко, Лафонтен, Буало, Корнель, Паскаль, Расин, Мольер. Пред глазами русского юноши открылась настоящая Европа, о которой он до этого только слышал на уроках от польских учителей. Московский посольский приказ давно потерял его из виду, в России о нем, кроме отца, никто, наверное, и не вспоминал…
Два года он провел во Франции — вполне достаточно для того, чтобы понять, подходишь ли ты для этой жизни и подходит ли она для тебя.
Неизвестно, чем занимался все это время Воин, но только 3 марта 1663 года он предстал перед царским послом в Дании с повинной. Видно, прав был мудрый Государь: насмотревшись на «создания владычня» с избытком, он, как птица, «полетав семо и овамо», ко гнезду своему прилетел. Выбор Дании был не случаен, послом там сидел дальний родственник Воина, Богдан Нащокин. Посол немедля отписал в Москву к самому государю: «Приехал ко мне в Капнагав (то бишь Копенгаген) Воин Офонасьевич Нащокин, и едет он к тебе, великому Государю, к Москве, и ныне он, Воин, ис Капнагава поехал со мною, холопом твоим, в Галанскую землю». К письму была приложена повинная и самого беглеца (жаль, затерялась она в посольских бумагах, а так хотелось бы услышать голос Воина).
Возвращение раскаявшегося сильно задержалось. Лишь 29 августа 1665 года псковскому воеводе Ф.Ф.Долгорукому было предписано передать в Риге переводчику Якову Ренингу ответное послание Воину. В послании содержалось полное прощение, видимо, Воин все-таки не торговал за границей государственными секретами. Царь писал: «Хотяще тя во исправлении видети, челобитие твое приняв милостиво, прощаем и обнадеживаем целу и без навету быти. Родитель же твой, зря нашу милость, близ нас пребывают». Алексей Михайлович даже предложил беглецу по возвращении выбрать службу, которую он сам пожелает. Царь умел быть милостивым и умел увещевать. Воину он по-отечески писал: «Ты не смущайся, аще ветвь пала, но древо непоколебимо, корень водрузится на твердой земле. Ведаешь, где родился есть и воспитан и вырос и чево учон не зло творити».
И вот уже в июне 1666 года Воин вернулся на родину в Псков. Полных шесть лет он проскитался в дальних краях. За это время отец его поднялся очень высоко и стал одним из первейших государственных мужей России, ближайшим и доверенным человеком при царе. Прощенный Воин мог продолжать свою государственную службу. Удивительно удачно складывалось его возвращение. Сразу же по прибытии в Москву его самолично принял царь, отпустил все его вины, «велел свои очи видеть» (то есть бывать при дворе) и для почина записал его на службу по самому престижному московскому списку. «Воровство» ему забыли, а шесть лет скитаний сошли за отлучки в дальние деревни. Однако молодой Ордин-Нащокин не воспользовался случаем реабилитироваться и начать снова делать карьеру.
На фоне многочисленных царских милостей странно и вызывающе выглядело прошение Воина отпустить его на житье в отцовские деревни. Похоже, непросто ему далось шестилетнее путешествие по Европе, раскаяние и возвращение домой. Впрочем, просьбу Воина удовлетворили, в деревни он был отпущен, правда, под присмотр Богдана Матвеевича Хитрово, которому в недалеком будущем предстояло стать при Государе очередным ближним человеком.
К сожалению, так и останется неизвестным, что же все-таки повидал в Европе Воин Афанасьевич, что заставило его опустить руки и впасть в уныние, однако чувствуется в нем глубокий надлом. Не успел он провести и трех месяцев в гостеприимной отчизне, как уже был направлен по царскому указу в Кирилло-Белозерский монастырь. 8 сентября 1666 года царь писал игумену монастыря относительно Воина, чтобы того «отдали старцу доброму, и держали под крепким началом до нашего государева указу, и велели ему к церкви приходити по вся дни, и береженье к нему держали, чтобы он из монастыря никуды не ушол и дурна какова над собой не учинил».
Воспитательное заточение закончилось довольно скоро. Через четыре месяца, 30 января 1667 года, Алексей Михайлович, посчитав, что молодой человек уже пришел в разум, распорядился Воина из-под «начала» освободить и отпустить к Москве. В столице его ждал отец, который вновь попытался пристроить свое чадо к посольским делам. Но то ли репутация помилованного беглеца стала неодолимой преградой на пути в дипломаты, то ли он сам отказывался от выгодных предложений, только в иноземных делах Воин больше не участвовал. Поскольку дворянину тогда не служить было нельзя, остался в Москве в немалом чине стольника, выполняя изредка незначительные поручения. Англичанин Рейтенфельс, живший в то время в Москве, писал о молодом Нащокине: «Он говорит свободно по-французски, по-немецки и на других языках, но познания служат ему скорее препятствием, нежели рекомендацией при повышении».
Проходит время — и переменчивая фортуна отворачивается от отца Воина, любимцем царя становится Артамон Матвеев. В 1671 году Афанасий Лаврентьевич отставлен от службы, а в следующем году уходит в монастырь. Дни свои он доживает монахом Антонием в Крыпецкой обители под Псковом.
После ухода отца Воин еще какое-то время остается в Москве, но в 1676 году и его переводят в небольшой костромской городишко Галиц неприметным воеводой, где он служит до 1678 года. Видимо, этот год является годом его смерти. В родословных книгах мы можем увидеть, что умер он раньше своего отца, то есть раньше 1680 года, и вряд ли ему было тогда больше сорока лет. Семьей Воин Афанасьевич так и не обзавелся, потомства после себя не оставил. Род Ординых-Нащокиных закончился.

+ + +

Теперь, когда судьба этого человека прошла перед нашим взором, осмелимся предположить, что именно ученость сыграла с Воином злую шутку. Отчего он бежал из России, где ему была открыта блестящая карьера? Ясно, что не корысть понесла его за границу. За шесть лет он успел обозреть все «создания владычня», что лежали за манящим кордоном, но, видимо, не смог сжиться с ними. Прав был «тишайший» царь: «Ведаешь, где родился есть и воспитан и вырос».