 |
| Московский журнал | О. Меньшикова. | 01.07.1999 |
Публикация М.Б.Поспелова
Некоторые фотографии из семейного архива публикуются впервые
Окончание. Начало в N 6 за 1999 год.
Не стало папы, и жизнь наша точно переломилась и пошла по другому руслу. Из нас, шестерых детей, четверо были уже вполне грамотными и должны были идти в школу. Но более чем годовое недоедание сказалось на нас: дети стали постоянно прихварывать. По распоряжению Валдайского исполкома дом наш национализировали и нас всех выселили во флигель, где раньше жила прислуга, а в большой дом въехал военный госпиталь. Флигель соединялся с большим домом коридором. От коридора шла спальня, потом маленькая бабушкина комнатка и столовая. Флигель заканчивался кухней с большой удобной плитой, русской печью и сенями к выходу. На этой кухне въехавший в большой дом госпиталь стал готовить для больных и раненых, поступавших в Валдай с фронта.
Главный врач и хирург госпиталя Минна Ильич Шапкайц, молодой, высокого роста плотный брюнет, с открытым лбом, очень вежливый и воспитанный еврей. У него была прелестная жена. До сих пор не забыла ее первое появление в нашем флигеле: ее красота потрясла меня, несмотря на малые мои годы. Точеные, очень нежные черты светлого лица, добрые синие глаза и завитки каштановых волос — все это сделало ее появление чем-то очень радостным. Она пришла во время дождя, и капли его сверкали из-под накинутого капюшона. Потом мы узнали, что она русская, дочь иркутского генерал-губернатора. Звали ее Еленой Васильевной. Я пишу подробно о них, потому что мы видели от них много доброго, особенно от этой молодой и приветливой женщины.
Вспоминая конец 1918 года, без папы, всегда с благодарностью думаю, что, несмотря на временный страх, который испытывали жители города к новой власти, перепуганные расстрелами, обысками, арестами и контрибуцией, навряд ли были люди в городе, безразличные к нашей осиротевшей семье.
Сочувствовали нам сидевшие с папочкой неделю в тюрьме выпущенные заложники — купцы, интеллигенция. Соседи, видя нас, старались нам сказать что-то ласковое. Мамочка после рассказывала, что не один раз находила в сенях около наших дверей мешочек с сухарями или хлебом. Это отец Никита, монах Иверского монастыря, тайком творил свою помощь. В это тяжелое время нам часто отпускал хлеб в долг хлеботорговец и пекарь Нефедов.
В Валдае было несколько еврейских семей. Так как мы начали учиться в школе, я помню их фамилии: это семьи Плинер, Зайдельсон, Вагер, Невельсон, Мерков и другие. Мы никогда не слышали от их детей, с которыми учились, что-нибудь плохое, правда, и хорошего не видели. Может быть, и эти люди не могли равнодушно видеть шестерых осиротевших детей мал мала меньше.
Кроме того, мама ожидала седьмого ребенка.
От того времени у меня навсегда в памяти остался вкус и колкость жмыхов, мороженой мелкой картошки, мелкой рыбешки, которую жарили и варили не очищая. Иногда где-то доставали конину, но это уже была редкость.
С нами сначала жила наша бабушка Августа Ивановна. Уже очень немолодая, за 70 лет, худенькая старушка, в очках и слабенькая, она помогала маме нас воспитывать, занималась с нами, заменяя папочку, учила нас французскому и немецкому языкам, зная их в совершенстве. Крайне трудолюбивая, она чинила наши платья, штопала и перекраивала многочисленные чулки и носки, которых всегда не хватало. Бабушка наша имела пять дочерей, и только у одной, Марии Владимировны, нашей мамочки, была многочисленная семья, ее внуки, которых она очень жалела. К тому времени у нас, кроме няни, которая давно уже была не прислугой, а близким родным человеком, никаких помощников не было.
Но и няня скоро вышла замуж. К счастью для нас, ее дом был рядом, под горой, где стоял наш. Няня вышла замуж за портного Александра Николаевича Чайкина. Дом, в котором она была хозяйкой, стал нам родным. Мы по-прежнему за каждой мелочью шли к своей дорогой нянечке, и не было дня, чтобы она не пришла во флигель к мамочке поговорить, помочь или просто принести нам что-нибудь, что удалось раздобыть из еды. Портной Александр Николаевич, которого мы до конца его жизни фамильярно звали «Чайкин», славился и в Валдае, и по всем окружающим деревням. Часто крестьяне оплачивали его работу продуктами или хлебом. Так и нам что-нибудь перепадало через нянечку.
Было голодно. Все мы, дети, очень похудели. Постоянно болели желудки от жмыха и примесей в хлебе, но и такого хлеба было очень мало. У меня на правой стороне лица, около уха, стала образовываться опухоль, которую доктор Шапкайц признал за туберкулезный лимфаденит. Бедная мамочка в отчаянии не знала, как спасти детей от болезней, от голода. Страшно похудевшая, с тяжелым гнетом горя и заботы на душе, она о себе полностью забывала. А мы, несмотря на все наши лишения и болезни, чувствовали себя тепло и уютно около дорогой нашей мамочки, полной любви к нам и жалости, умевшей каким-то чудом освежить, не лишить наши детские дни даже в это время маленьких радостей и тепла. Осенью 1918 года Минна Ильич, наблюдавший, как опухала моя щека, счел необходимым вскрыть опухоль — выпустить гной (после мне говорили другие доктора, что это была ошибка). Не помню большой боли, зато помню, что очень гордилась перевязанной головой: я была «как раненая» в нашем доме с госпиталем.
Но долго гордиться не пришлось. Тетя Зина — младшая сестра мамы, сама хирург, выхлопотала мне место в санаторно-хирургической лечебнице в Лесном, тогда предместье Петрограда, на Ново-Спасской. 19 января 1919 года (по записям моего брата Гриши) я с приехавшей к нам тетей Верой была отправлена в этот санаторий. Еще раньше, 13 октября 1918 года, мамочка, оставив остальных детей с бабушкой и няней, отвезла в Петроград Гришу к своей старшей сестре Ольге Владимировне, жившей на Средней-Подьяческой улице, при школе, где она и тетя Соня работали учителями немецкого языка и рисования.
У мамочки тогда же в Петрограде в октябре родился мертвый мальчик. Спустя много лет она мне рассказывала, что это были трудные роды и она больше месяца болела. Врачи говорили, что он погиб задолго до родов, поэтому так долго и опасно болела мама.
Старшая наша сестра Лидочка тоже была отвезена в Петроград. Ее взяла к себе особенно ее всегда любившая Ольга Александровна Фрибес — большой папин друг. Какое-то время в Валдае оставались трое детей с мамочкой — брат Мика и две младшие сестрички, Машенька и Танечка. Гриша отчаянно скучал, плакал о мамочке в Петрограде и без конца просился домой в Валдай. Поэтому его пребывание у тетей не раз прерывалось. Он записывал в своей записной книжечке разные события, и по его записям видно, что зиму 1919−1920 года он пробыл в Валдае. В этой же записной книжечке были трогательно записаны все скудные наши «меню» за каждый день. То же самое делала и я, даже позднее перечитала в своих дневничках, что мы ели утром, в обед и ужин. Это, конечно, диктовалось голодом, который мы пережили. Каждый кусочек сахара, лишний кусок хлеба являлся событием, о котором хотелось записать как о счастливом.
Гриша записывал также свои «доходы». Это обычно были очень небольшие суммы денег, которые дарили нам тети, бабушка или мамочка, и «расходы» на тетради, карандаши и тому подобное. Эта книжечка Гришина, очень теперь ветхая, через 60 с лишком лет поразила меня такой статьей расхода, записанной милым моим братом: «11.V.18 г. — 10 коп. бедным», или «2.VI-18 г. — 40 коп. на свечку, за упокой». Упоминания о подаче своих копеечек «бедному» не исключение, а постоянная статья расхода, когда Грише было всего восемь лет. Трудное детство в Валдае благодаря нашей общей любви к мамочке и друг к другу казалось мне чем-то настолько привлекательным, ласковым и милым сердцу, что я в санатории проливала горькие слезы, чуть только вспомню, бывало, родной свой дом, маму, братьев и сестер. Изредка меня навещали тети: они привозили небольшие гостинцы и очень хорошие книги в красных с золотом обложках «Золотой библиотеки». До сих пор в памяти «Приключения Алисы в стране чудес» Кэрролла, «Сонины проказы» и «Каникулы» Сечюр-Ростопчиной и «Дневник Мурзилки», которым я зачитывалась.
Я проходила лечение кварцем, давилась рыбьим жиром, но открытая рана плохо заживала и дальше за ухом возникла еще одна опухоль. Несмотря на голод, нас достаточно кормили. Со мной в палате лежало четырнадцать детей разного возраста. Плохо было с чистотой: при поступлении в больницу нас обстригли наголо, но все равно все мы страдали от насекомых — не хватало сменного белья, мыла. Все тосковали по дому, многие из нас собирали и сушили сухарики, и я набрала мешочек сухарей для милых своих голодающих в Валдае.
С наступившей весной в моей болезни произошли сдвиги к лучшему, и я стала ожидать выписки. Наступил счастливый день, когда приехала за мной дорогая нянечка! Как я ее ждала! Часами я стояла у решетки, огораживающей окруженный садом санаторий, всматриваясь в лица людей, идущих по улице! Вместе с ней мы поехали в холодный, голодный и страшный тогда Петроград, лишенный света, тепла, хлеба, всяких удобств, какие были в прежней жизни. Петроград, ободранный, беспорядочный, с грязными улицами, усыпанными обрывками бумаги, мусором, со сломанными заборами, со стенами домов, исписанными мерзкими словами! К счастью, нянечка наша была тогда еще достаточно молода и, приложив большие усилия, всеми правдами и неправдами добилась того, что мы попали на поезд — в теплушку, битком набитую людьми с котомками, мешками, сундуками.
Теснота была ужасная, я сидела на нарах, прячась в темноте за нянину спину. Ночью произошел страшный инцидент: на станции в вагон вошло много молодых военных и какая-то старушка стала ворчать на них. На наших глазах два парня, подмигнув друг другу, вышвырнули ее под откос вместе с котомкой на полном ходу поезда. Меня охватил ужас.
Мы с няней везли тайком две бутылки керосина. В Валдае при высадке должна была быть проверка вещей. Няня засунула бутылки мне под пальто в рейтузы. Как же я испугалась, когда, выйдя на платформу, почувствовала, что бутылки того и гляди вывалятся. Случай этот запомнился навсегда.
..Несмотря на полное разорение, нужду и голод, бедная мамочка, забыв о себе совершенно, прилагала все силы, чтобы сохранить наше детство. Старшие дети стали поступать в школу, надо было нас одеть и обуть. Это вопрос был почти неразрешимый, так как из всего старого платья мы выросли.
Многие жители Валдая сочувствовали нам. Один добрый человек, Павел Ионович Фадеев, по профессии сапожник, предложил мамочке учиться у него шить обувь, чтобы ей легче было обуть всех ребятишек. Я уж и не знаю, когда и как мама выкраивала время на это обучение. Она была одна, никаких помощников у нее не было, так как Кокушка (Ольга Владимировна) к этому времени переехала из Петрограда в свой домик в Валдае и взяла к себе бабушку. Кроме того, мамочка периодически где-то работала, сначала в детском саду, потом в школе. Однако через некоторое время я помню нашу маму, сидящую за столом посередине нашей спальни за своей старенькой швейной машинкой, на которой она шила заготовки. У нее появился набор сапожных инструментов, ножи, гвоздики, молотки, колодки, в доме запахло кожей.
Мамочка, видно, была способной ученицей, так как обувь, у нее получалась красивой и аккуратной. На заготовки шло все прочное, что оставалось в доме. Холст на подкладку тогда можно было достать, так как рынок еще существовал, а кожу она брала у кожевенных заводчиков Андреевых, которые уступали ее маме подешевле, зная наше бедственное положение. Так как за кожей к Андреевым в Зимогорье ходила я, то познакомилась и подружилась с их дочерью Валей.
Я пошла в школу в высоких ботинках из красного сукна с черными кожаными носочками, на шнуровке. Их сшила мне мамочка, и они мне очень нравились. Сукно раньше покрывало стол в бабушкиной комнате. Его хватило на несколько пар заготовок. Летом мама обула нас, девочек, в белые туфельки, которые мы надевали в церковь, старательно мыли и покрывали мелом. Мамочка так хорошо шила разную обувь, что к ней стали приходить знакомые из Валдая и деревенские. И она шила, сколько хватало сил и времени.
Помню как сейчас нашу спальню, керосиновую лампу, освещавшую рабочий стол мамочки. Кругом от входа по всем стенам стояли детские кроватки и большая мамина. Спальня отапливалась печкой, которая находилась в комнате бабушки и была очень теплой. В переднем углу часто теплилась лампада перед иконой. Спальня была уютная, с большим тройным окном, выходящим на восток, прямо в наш чудесный сад со старыми липами. Моя кровать стояла в левом углу от входа в комнату, и я занимала подоконник левой части большого окна разными иконками, перед которыми молилась утром и вечером. Это была моя церковка. Мы, дети, всем сердцем верили в Бога. А в субботу часто ходили ко всенощной или к обедне в воскресенье.
Вечером, уже после чая, когда кончались все труды на кухне, мамочка садилась за свой стол работать. Перед сном я расчесывала ее прекрасные темные волосы и заплетала их в косу. Это были счастливые тихие часы, когда забывались хоть ненадолго наши невзгоды. Мы понемножку укладывались спать, сначала маленькие сестрички. Мамочка же еще долго сидела и работала за столом. Стук ее машинки или молотка не мешал нам спать крепким детским сном. Лампа зажигалась только за общим столом и для работы мамы. Керосин доставался трудно, и пользовались маленькими коптилками.
Мы не видели, когда мамочка ложилась спать и когда она вставала. Утром она будила нас в школу, уже топилась печка в бабушкиной комнате, и мы бежали все со своим бельишком к печке греться, а также становились в очередь к умывальнику, который находился в коридоре. Мамочке надо было всех напоить чаем, чем-то накормить, причесать наши косички и отправить опрятными в школу. В общем, не было ей ни минуты отдыха, все заботы лежали на ее плечах: обстирать нас и вымыть, следить за нашими головами — повальным бедствием были насекомые, люди жили почти без мыла.
Как мама сводила концы с концами? Знаю, что именно в те годы через Ольгу Александровну Фрибес была продана в Академию наук переписка папы с его современниками: Чеховым, Толстым, Лесковым и другими. Передача этих писем состоялась при содействии академика Нестора Александровича Котляревского, который хорошо знал Ольгу Александровну и папу.
Помогали тети, помогали и чужие люди. Я часто ходила к знакомым купцам с различными просьбами. Перед походом мама напоминала мне форму обращения: «Здравствуйте, Прасковья Варфоломеевна! Мамочка очень вам кланяется и просит вас..» И не всегда любезная купчиха Горохова просьбу выполняла. А если удавалось купить что-нибудь, то с моей стороны должны были последовать многочисленные слова благодарности. Мамочка была воспитанным, деликатным и ласковым человеком, большой доброты и чуткости, старалась нам привить вежливость и благодарность людям.
На Образцовой горе, где стоял наш дом, жили дружно. Все соседи нас хорошо знали. Почти напротив жила семья Кнаут, в довольно большом доме с мезонином с небольшим садом и огородом. Мама дружила с хозяйкой этого дома Евгенией Юльяновной, а я — с ее дочкой Наташей, с ней я училась в одном классе. Евгения Юльяновна была православного вероисповедания, так же как и ее сестра «тетя Лиля», а хозяин дома Луи Иванович — немец, лютеранин. Мы дружили с этой семьей, и я много хорошего видела в их доме. Тетя Женя Кнаут была высокого роста, рыжеватая блондинка, а Наташа моя совсем рыженькая, тоже высокая и веселая. Я ее очень любила, мы все время были вместе, вплоть до моего раннего замужества. Бедная моя Наташа умерла от голода в блокаду Ленинграда — всего 30-ти лет.
+ + +
В 1922 году у нас случилось большое несчастье: летом в начале июля заболел брат Мика. Микушка был худенький беленький мальчик, покладистый, способный, хорошо учился, был любимцем своей учительницы Гликерии Флоровны. Мне он запомнился болезненным на вид, бледным. Он был послушней нас и много помогал мамочке в ее делах, ходил далеко за хлебом и приносил большие ковриги на всю семью, хотя ему было только девять лет и он уставал, подымаясь к нашему дому по горе.
Случилось так, что, качаясь недалеко от крыльца на качелях, он упал и ушиб голову. С этих пор он непрестанно жаловался на сильные головные боли. Сидел на диване в столовой, сжавшись комочком. Ему становилось все хуже, и доктор Шапкайц положил его к себе в госпиталь. У нас наступили тяжелые дни. Мамочка страшно горевала, невозможно описать ее страдания. Из Петрограда приехала наша тетя Зина, опытный хирург. Вместе с доктором Шапкайцем наблюдая Микушку, они поставили диагноз «туберкулезный менингит». Спасенья не было, в то время эту болезнь не излечивали. Навсегда в памяти остались эти горькие дни 18−19 июля. Мамочка послала меня посидеть около Мики. Несколько дней он уже был без сознания. Я еле узнала его исхудавшее до костей личико. Мамочка привела попрощаться с ним Машеньку и Танечку. 20 июля наступил конец. Мика прожил с нами без двух месяцев десять лет.
Похоронили его рядом с папочкой. Мамино состояние было очень плохое. Свершилась воля, которой надо было покориться! Хороший был человек Михаил Михайлович Меньшиков! В сияющий, светлый день его проводила толпа учеников из его класса, учительница, все близкие и несчастная мама.
После смерти Микушки в доме стало тоскливо и пусто. Вскоре мамочка тяжело заболела.
Из Гришиной записной книжки.
1919 год
Мама меня и Лиду послала сначала к няне, мы там подождали, пока няня и Чайкин оделись. Няня мне переменила перчатки, то есть дянки, и мы пошли по городу до пристани, а там вдоль озера. Нас нагнал мужичок с женщиной на лошади и позволил сесть мне и Лиде. Нас подвезли до острова, а потом Лида соскочила, и я соскочил, и мы побежали обратно к няне и Чайкину.
Через полчаса мы дошли до монастыря и вошли во двор, и потом еще двор. В первом дворе было очень много пустых саней и пять саней прибывших прихожан. Мы пришли в церковь, когда архимандрит и четыре священника посередине церкви служили, и архимандрит перекрещивал тремя свечами, потом монахи друг с другом прощались. Потом пошли служить в собор, я прикладывался к мощам Иоакова праведного, к святому Пантелею и Александру и еще к Евангелию. Потом зашли к отцу Никите, он в монастыре заведующим и председателем. Он нас угостил по полкакорки и по полторы чашки молока. Потом пошли домой, и няня нам дала кусочек ватрушки с творогом.
(Отец Никита нам дал полторы бутылки молока.)
Отрывки
Летом 1919 года я шла через весь город Валдай с нашей Образцовой горы, шла с букетом полевых цветов на кладбище, чтобы положить его на могилу папы, как это делали мы почти каждый день. Я набрала красивый букет и как-то не заметила, что наступает вечер — закат прекрасного знойного дня.
Я дошла до пыльной проселочной дороги, последней на моем пути. Уже вдали показались ворота кладбища, как вдруг я услышала резкий свист пастушеского кнута, разрезавшего воздух и гнавшего по домам стадо с дальних пастбищ, и топот копыт. Целое облако пыли поднялось от бегущего стада. Я в ужасе бросилась к небольшому серому домику, прижалась к его высоким воротам, закричала и заплакала, не выпуская из дрожащих рук цветы. Вдруг в воротах открылась дверка, и я увидела небольшого старичка в серенькой ряске с седой головой. Он взял меня за плечи и провел в небольшую горенку, ласково повторяя: «Ах ты, маленькая, как испугалась!» Руки его были такие мягкие, лицо такое ясное и доброе! Мне показалось, что это сам святой Серафим Саровский, которому молилась тогда вся Россия! Чистым полотенцем он вытер заплаканное и запыленное мое лицо, положил мои цветы на скамейку и провел в комнатку побольше, очень уютную, усадил за стол, покрытый цветной скатертью, стоящий под иконами. «Ну, теперь отдыхай, девочка, и мы потолкуем», — сказал он, а сам уже ставил передо мной тарелку с яркой свежей малиной, полил ее молоком. Редкое в то время угощение! А добрый батюшка довольно улыбался, когда я рассказывала о папе, почему я так запоздала, о моих братьях и сестрах, благодарила его. А потом ответил мне: «Знаю, деточка, все знаю! Вот сейчас положи цветочки свои папе да беги скорее домой. теперь будет все хорошо..» Он проводил меня за маленькую калитку, и я побежала на кладбище.
Я вернулась домой такая сияющая, такая радостная, точно действительно побывала в гостях у самого преподобного Серафима! А это был священник Валдайского собора — отец Иоанн Плодовитов! Доброта и ласка его пережила в моей памяти 75 лет последующей моей жизни!
Вечная благодарность светлой его душе!
Лето 1994 года. Я узнала из письма сестры Машеньки, что отец Иоанн Плодовитов был в 1937 году арестован и погиб. Маша нашла его имя и фамилию в мартирологе, опубликованном в газете «Вечерний Петербург». Царство тебе небесное и вечная память, святой отец!
+ + +
Наша кухня в Валдае — просторная, чистая, светлая, в два окна. Стены окрашены краской. К русской печке примыкает большая плита. Слева от входа широкая лавка. Прямо и между окнами вдоль большого кухонного стола табуреты. На полках за печкой медная блестящая посуда. Плита кончается большим котлом, в котором всегда есть горячая вода. Прекрасная большая духовка. Сколько в ней вкусных вещей умели делать мамочка и няня!
Как уютно в кухне было зимой! Самое теплое место. Придешь из школы, после какого-нибудь собрания или кружка. В кухне кипит самовар. Сядешь за деревянный, отмытый добела стол пить чай. Огнем горят от мороза щеки, «отходят» — ноют озябшие руки и ноги.
А за окном слышны раскаты быстро едущих санок, одни за другими они катятся с Образцовой горы через всю улицу. Гришины санки летали так, что из-под их стальных полозьев сыпались искры, и мы доезжали до конца улицы, где жили Шапкайцы.
Милая, милая мамочка рядом.
+ + +
Мы готовили уроки в столовой. Посередине комнаты стоял большой стол под висячей лампой с абажуром. За этим столом мы играли в игры, рисовали и читали. Когда в доме нашем стал госпиталь, мы не ходили на кухню. Мамочка нам приносила целое блюдо очень мелкой картошки, и мы помогали ей ее очистить. В праздники, во время полного сбора детей в столовой обедали и пили чай. Когда отсутствовали несколько членов семьи, обедали иногда и на кухне.
Комната эта была главной. Во всяком случае, если бывали довольно редкие гости, встречали их в столовой. С того сентября, когда не стало папы, я помню на левой, восточной стене комнаты папин портрет в скромной раме красного дерева. Портрет этот, примерно 60×40 см, был выполнен в карандаше академиком Бобровым. Папа был изображен вполоборота, уютный и домашний.
Возле портрета наша мамочка всегда помещала в банке с водой живые цветы. Начиная с весны — пышные букеты сирени. Летом — разные цветы: любимые папой васильки, которые мы приносили с поля, колокольчики из нашего сада, ветки цветущей жимолости. Осенью около портрета папы ярко горели осенние листья, а зимой их сменяли темные, кружевные ветки туи.
В 1922 году умер Мика, и внизу под портретом папы появилась еще одна рамка, поменьше. На нее тяжело было смотреть. Мама повесила фотографию Мики в гробу. Так же, как у папы, только справа, ее осеняли живые цветы и ветки. Несмотря на полную нехватку времени, отданного детям, мамочка никогда не забывала украшать дорогие портреты цветущей зеленью.
В память этой валдайской традиции я тоже украшаю портрет дорогого папы. Он висит в главной комнате дома в Голубове. Круглый год около него цветы или ветки. Портрет папы выполнен углем и сажей художником И.Куликовым. Он датирован 1914-м годом. Папочка глядит вниз и на меня слева, когда я пишу вот эти строки. В вазочке на стене у портрета цветы подсолнуха, ветки рябины в красных ягодах, ветки клена. Папин портрет работы Боброва пропал в Ленинграде в 1941 году во время войны.
Наши друзья в Петрограде
Две писательницы, два больших папиных друга: Ольга Александровна Фрибес и Лидия Ивановна Веселитская-Микулич. Ольга Александровна печатала свои произведения под псевдонимом И.Данилов. Наиболее известные ее произведения я читала. Это «Игуменья Рахиль» и «В Тихой пристани». Она была крестной матерью моего брата Гриши, и я хорошо помню ее еще по Царскому Селу. Очень красивая, высокая, стройная дама. С папой их связывала большая и долгая дружба. Мы все, дети, звали ее Ольга или Ольгочка.
Няня рассказывала, что когда она, приехав в Ленинград, передавала Ольге Александровне посланные ей папой из тюрьмы последние предсмертные слова прощанья, Ольга Александровна, прочитав записку, побелела как мел и только через несколько минут смогла произнести: «Боже мой, Ириша, какого человека не стало!»
Лидия Ивановна Веселитская-Микулич (1857−1935? 22. II, умерла в Царском Селе, могила потеряна) познакомилась с папой 13 июля 1893 года у Лескова. Крестила нашу Лидочку. Еще более старинный папин друг, помогавший ему вырастить Яшу, нашего старшего брата, задолго до знакомства и брака моих папы и мамы. Она жила постоянно в Царском Селе. Мы все, дети, звали ее Лидина кока. Небольшого роста, худенькая; я помню ее всегда веселой, с обаятельной доброй улыбкой.
Лидия Ивановна была очень популярна как писательница и имела большие литературные знакомства. Она близко знала всю семью Толстых, многократно посещала Ясную Поляну, имела переписку с дочерьми Толстого. Она знала хорошо Лескова, Гаршина, Чехова, Достоевского и многих других их литературных современников. Оставила воспоминания «Мои встречи с писателями», изданные уже много позднее, в 30-х годах нашего века, книгу «Тени прошлого». Ее произведения я читала далеко не все, но когда-то нашумевшую «Мимочка на водах» удалось найти и прочитать, а также сборник «Зарницы» и рассказы «Пасха красная».
Обе эти замечательные женщины особенно любили нашу Лидочку. После смерти папы болели за нас, сочувствовали и помогали маме. В первые же свои приезды в Петроград в 1918 году мама встретилась с Лидией Ивановной и подробно рассказала ей обо всем, что пришлось пережить в Валдае. Лидия Ивановна дословно по ее рассказу составила историю папиного ареста и смерти. Когда я вышла замуж и уезжала из Валдая, мамочка дала мне, как и всем детям, экземпляр, который я и сейчас берегу.
+ + +
В один и тот же час вместе с папой был расстрелян Коля Савин, мальчик 18 лет, только что окончивший реальное училище. Смерть его непостижима, подробности ее записаны Лидией Ивановной совершенно правдиво.
Савины: образованная купеческая семья. Сам хозяин Мирон Савич Савин, мануфактурщик, просидел с папой неделю в тюрьме как заложник и вышел на свободу, заплатив наложенную на него большую денежную контрибуцию. Будучи с папой в тюрьме, старался его поддержать и подкормить. Вместе читали Евангелие, молились Богу. Бедная семья перенесла тяжелый удар. Несчастная мать, Татьяна Ивановна, человек очень тихий, добрый, была в полусознании. У них остались еще дети — все очень красивые, в мать, воспитанные, выдержанные и добрые: Женя, Нина и Виктор. В нашем небольшом городке Нина считалась первой красавицей.
Мама привезла рукопись в Валдай, и потрясенные утратой Савины взялись отпечатать ее на машинке в нужном количестве экземпляров — для нас и для себя.
Не могу сказать точно — когда, но эта рукопись передана мамочкой в ЦГАЛИ и находится в фонде 2169, опись 1−2, М.О.Меньшиков — в Отделе рукописей Ленинской библиотеки.
+ + +
Наша мама одевалась очень просто, и у нее было мало украшений. Не потому, что папа не любил тратить на это деньги. Просто мамочка почти каждый год ждала или кормила ребенка и не могла никуда выезжать. Вот я и не помню ее в чем-то очень нарядном. Всегда аккуратную, крайне чистоплотную, я ее помню в простых и просторных платьях, как раньше называли, — в капотах.
Впрочем, один раз в Царском, я зачем-то вбежала в мамину комнату, где портниха примеряла на ней красивое шелковое платье оливкового или табачного цвета. Мама была такая красивая в нем, что я с разбега остановилась как вкопанная в восхищении! У мамочки нашей было очень правильное лицо, светлое и нежное. Добрые голубые глаза и прекрасные длинные темные волосы.
Когда наступила война и голод 1918−1919 годов, мамочка все самое дорогое отдала за хлеб для нас. Она мне показывала золотую брошечку в виде восьмерки, покрытую жемчугом разного оттенка. Этот был папин подарок ей в день их свадьбы, в знак прожитых вместе восьми лет. Эту брошечку пришлось променять на ржаную муку.
Позднее — когда я училась в Валдае в железнодорожной школе, и еще позднее — в школе имени Аверина, а мамочка работала в обеих этих школах в канцелярии, — я помню, что белый воротничок на темном костюме она закалывала брошками из бисера — работы нашей тети Сони.
Яков Васильевич Меньшиков
О Яше я помню очень мало. Знаю о нем больше по рассказам окружающих. У меня есть фотография из Царского Села: мы сняты небольшой группой, в саду. Папа сидит и держит на коленях Лидочку и Гришу, сзади стоит Яша и держит меня на руках, еще маленькую, с соской во рту. Но эта фотография 1911-го года, а в 1918-м я Яшу уже хорошо запомнила. Он был красивый брюнет, с правильными чертами лица, с мягкими темными глазами.
По записям папы, Яшина мать была тоже очень хороша собой. Звали ее Евгения Александровна. Напрасно я искала ее фамилию в папиных дневниках и письмах, знаю, что она начиналась с буквы «Ш». В нескольких местах дневника папа упоминает о ее «сирийской» крови, или, что она была еврейка. Папа с Евгенией Александровной прожили вместе недолго. Яша родился 7 августа 1888 года. Яше было 1 год и 7,5 месяцев, когда Евгения Александровна уехала к своей матери в Вильно и более не вернулась. Папа остался с маленьким Яшей. Он был еще молод тогда и не имел твердого литературного имени. Работать папе приходилось много, чтобы иметь возможность содержать Яшу и няню для него. Яшу папа очень любил и старался уделять ему как можно больше внимания, а это требовало времени. По прежним законам Яша считался незаконнорожденным. Только 13 марта 1898 года решением суда Яша был усыновлен и получил фамилию Меньшиков.
В 1893 году папа познакомился с Лидией Ивановной Веселитской. Началась их большая дружба. Лидия Ивановна приняла участие в судьбе Яши и оказывала этим помощь папе. Скоро Яша фактически стал жить у Лидии Ивановны в Царском Селе. Папа постоянно у них бывал. Они гуляли в парке, ездили вместе отдыхать, обсуждали новые папины статьи, увлекались музыкой: Лидия Ивановна была прекрасная пианистка.
Так протекало Яшино детство.
В 1907 году мой папа женился на Марии Владимировне Афанасьевой — моей маме. Яша стал жить вместе с нами в Царском Селе на Кадетской улице, 6. С нами стала жить и мамина дочка от первого брака — Олечка Афанасьева. Дружба нашей семьи с Лидией Ивановной оставалась по-прежнему такой же крепкой и теплой. Лидия Ивановна стала крестной матерью старшей моей сестры Лидочки. Олечка училась в Петроградском Елизаветинском институте. Яша окончил Юрьевский университет, где получил юридическое высшее образование. Был хорошим художником.
Во время начавшейся войны он часто приезжал в Валдай и одно время там работал. В 1918 году летом он заведовал маленьким складом оружия в каменном домике архива, который стоял на берегу Валдайского озера около пристани. Во время голодного бунта в Валдае в отсутствие Яши этот склад разгромили, оружие разобрали жители. Начались беспорядки и волнения в городе. Приехавший в это время из Петрограда Яша должен был срочно снова уехать из Валдая, потому что боялся ответственности за разгромленный склад.
Дальше приведу рассказ очень старой женщины, сестры нашей няни. Тогда, в 1918 году, наша горничная Поля была с нами в Валдае. Она мне рассказала уже в 1973 году, что Яша очень просил ее взять ему билет до Петрограда. Это было трудно, но Поля благодаря какому-то знакомству все же сумела билет достать. Яша ждал ее на станции, скрываясь в темноте, и обрадовался, получив этот билет как право на жизнь! «Ну, прощай, пышка», — сказал он, пожимая Поле руку.
И больше Яшу никто из нас никогда не видел. Не сразу он дал знать Лидии Ивановне, которую очень любил, что эмигрировал во Францию и находится в Париже. С Лидией Ивановной он изредка переписывался, хотя в то время это было опасно. О судьбе папы он, конечно, узнал. В Париже работал шофером, как и многие русские эмигранты. По слухам (возможно, писал Л.И., но достоверно не знаю), был женат и имел детей.
Когда 20 сентября 1918 года пришли за папой, чтобы его арестовать, интересовались, где находится Яков Михайлович. Папа ответил полным незнанием, что и было правдой. Поэтому ли взяли папу и только после разобрались, кто он, или сразу обрекли его на смерть, — трудно теперь сказать.
Несколько раз за голодные годы мамочка в Валдае получала продуктовые посылки АРА. Кто хлопотал за нас? Мне иногда казалось, что это делал Яша. Ведь он всех нас любил. Но это мой домысел.
В 1956 (примерно) году мой сын Миша с молодой женой посетили Ясную Поляну. Миша сказал директору музея Гусеву о том, что его дед Михаил Осипович Меньшиков не раз бывал в гостях в Ясной Поляне. Директор высказал весьма лестное мнение о папиных статьях, которые он с удовольствием читал. Вот этот человек в разговоре и сказал моему сыну Мише о смерти его дяди Якова Михайловича Меньшикова в 1953 году в Париже. Он также сказал, что в Ясную Поляну поступают точные сведения о всех эмигрантах, чьи имена когда-либо были связаны с Толстым. Вот и все о Яше.
Елка
Счастливое и поэтическое воспоминание о детстве в Валдае — это, конечно, о святках, о любимом празднике Рождества Христова. В нашей семье всегда большое участие в этом празднике принимал брат Гриша. Один раз, я помню, и меня он взял в поход за елкой, по льду через озеро на Муравьиный остров. У Гриши были замечательные санки, подаренные ему его крестным С.И.Назимовым. Они были на стальных полозьях и крыты ковровой тканью. Вот с этими санками, одевшись потеплее, мы и отправились в путь. Помню, что сильно промерзли и елку привезли с большим трудом, хвост ее волочился за санками по снегу, так как она была гораздо больше санок, на которые Гриша привязал ее веревкой.
Елку ставил Гриша сам в столовой в правом переднем углу и сам украшал игрушками. Игрушки были старыми, еще из Царского Села. Нас, девочек, он помогать не допускал, закрывая дверь в столовую, хотя мы очень рвались разделить с ним это занятие. И мы елку видели уже в полной красе, убранную блестящими игрушками, флажками и цепями из цветной бумаги, — когда наступал вечер и праздник.
Гриша всегда старался сделать нам маленькие подарки, которым мы были очень рады. Мамочка готовила какое-нибудь угощение. Мы пели песни — это, конечно, была «В лесу родилась елочка», облетевшая тогда всю Россию, но была у нас еще своя незатейливая песенка:
Наступило снова
Рождество Христово,
И пришли мы с Машей
Поздравлять папашу.С лаской и любовью
Счастья пожелать!
Маму, папу, тетей —
Всех поцеловать!
Каждый из нас декламировал стихи, кто какие знал. Играли в «Телефон», «Краски», «Барыня прислала туалет» и другие игры. Водили хоровод. Время было тяжелым — двадцатые годы. Не было дорогих игрушек, гостинцев, шоколада, орехов, фруктов — всего, чем отмечали этот праздник раньше и теперь, но нам, детям, он казался самым лучшим, самым нарядным и значительным.
Освещенная маленькими восковыми свечками, елка сверкала слегка потускневшим серебром украшений, и запах свежей зеленой хвои наполнял комнаты. Жившая от нас недалеко старшая наша тетя Кокушка всегда устраивала нам какие-нибудь сюрпризы. Один раз к празднику она испекла замечательные паточные пряники. Это были темно-коричневые человечки, украшенные цветной и серебряной бумагой. Мы очень им обрадовались и решили не есть их сразу, а поберечь и положили под подушки к себе в кроватки на ночь. Уж не помню, кто и у кого ночью погрыз человечку ноги, но утром раздался горестный плач. Не Микушка ли это плакал?
Рождество праздновал весь Валдай, вся наша Образцовая гора. Еще по-праздничному гудели во всех церквах колокола, и мы ходили всей гурьбой в свою церковь Введения во храм к обедне и всенощной. До сих пор хорошо помню громадную икону Николая Чудотворца, около которой обычно мы стояли, темный его лик и очертания строгой фигуры. Уже не было на иконах блестящих серебряных риз. Они исчезли в 1918—1919 году. Перед иконой стояли свечи и висели разноцветные лампады.
Кроме нашей елки, я бывала у знакомых и соседей и всегда на елке у ближайших друзей — семьи, жившей напротив наших ворот. Это были Кнауты. Там, у хозяйки дома Евгении Юльяновны, меня встречала любимая подруга Наташа. Кнауты праздновали сочельник 24 декабря. Двери, за которыми стояла нарядная елочка, открывались под общее пение по-немецки «O Тannenbaum», затем следовали игры, очень маленькие и веселые подарки, и смех, и какое-нибудь угощение за чаем.
Но лучше всех была елка, которую устраивала у себя в домике для нас дорогая наша старшая тетя Кокушка — Ольга Владимировна Поль. Замечательный, исключительно талантливый человек, учитель рисования и немецкого языка в школе, где мы учились в Валдае, она жила на Сиверсовой улице с бабушкой нашей Августой Ивановной в уютном домике, спрятанном в высоких вишнях за тесовым серым забором.
Кокушка Ольга Владимировна была человеком самых широких художественных возможностей. Неистощимая и щедрая на выдумки, доставлявшие живую радость и детям, и взрослым, она прекрасно рисовала, резала по дереву, вышивала, столярничала, если было надо, сочиняла песни, готовила костюмы и декорации. Всегда живая, веселая, ободряющая шуткой, она заражала энергией всех своих друзей и учеников. С нею всегда все удавалось. Конечно, ее елка была вне всякого сравнения! В то невыразимо тяжелое время ее маленькие подарки, тетради, карандаши и краски, оформлялись с такой любовью, так красочно, что мы были счастливы, получая их. Ведь это было время, когда в продаже ничего не было. В моем детском дневнике у меня записано с горечью о покупке на рынке карандаша за «миллион», а карандаш оказался графитом из угля, который сразу искрошился. А я так любила рисовать!
В Кокушкином доме было, кроме кухни, три комнатки. Одна из них довольно просторная, и елка всегда стояла там. Там же посередине комнаты накрывался стол и подавался чай, вкусное печенье и сладкие пироги. Даже украшения на елке были не такие, как у всех: мне вспоминаются необыкновенно изящные прозрачные сосульки, снежинки, фигурки балерин и разных зверюшек, хлопушки с сюрпризами, цепочки и бонбоньерки! Как и у нас, освещение покупалось в церкви: восковая свечечка резалась на несколько маленьких, и елка сверкала ласково нам своими живыми огнями. Я так любила чуть-чуть подпалить на огоньке веточку елки, чтобы почувствовать хвойный, смолистый запах.
Что еще было радостного у Кокушки на елке? То, чего дома у нас не было совсем. Это музыка! Не было тогда ни радио, ни телевизора. Кроме уроков пения в школе и церковного хора, мы музыки не слышали. А у Кокушки был граммофон с набором очень хороших пластинок. Благодаря ему я впервые познакомилась с великолепными певцами Шаляпиным, Собиновым, Серебряновым, Вяльцевой, Паниной и другими. Когда мы входили в комнату, где стояла елка, сверкающая огнями, нас встречала и музыка, прекрасные мелодии увертюр и маршей. Это была большая духовная радость!
Все в этом домике было уютно, красиво и, главное, украшено узорами. На суровых портьерах вышитые крупным болгарским крестом петухи и куры. Узоры из растительного мира листьев, стеблей и цветов в разных сочетаниях были везде — на салфетках, на рисунках, вырезаны или вписаны в мебель. Недавно я смотрела книгу о художнике Нестерове и увидела среди иллюстраций портрет В. Васнецова работы Нестерова. Знаменитый художник изображен там сидящим в кресле. Оно напомнило точно такое же работы нашей Кокушки, всегда стоявшее в большой комнате. В ее маленькой комнатке, где она спала и занималась, проверяла наши ученические альбомы и тетрадки, вся стена была для меня интересна: тут были и акварельные этюды, и орнамент на деревянном маленьком шкафчике, тоже ее работы, и совсем живые мухоморы на тарелке. Все это мне хотелось запомнить, вобрать в себя, всему научиться.
В комнатке сильно пахло табаком. Кокушка смолоду и до конца жизни курила. Худенькая, некрупная, уже очень немолодая, быстрая, крайне трудолюбивая. Всегда с доброй улыбкой на лице. Я помню ее учителем в железнодорожной валдайской школе. Мы с Гришей заканчивали у нее 7 классов. Первые понятия о рисунке, плакате, шрифтах, различной технике росписи мы получили на ее уроках. Красный уголок в школе, его потолок и стены, были расписаны нашей Кокушкой, и этой декоративной ее работой мы гордились перед учениками других школ.
Какие спектакли ставила наша тетя в валдайском депо и железнодорожном клубе! Декорации, костюмы придумывались нами на уроках рисования, ученики старались друг перед другом сделать лучше, ярче, выразительнее. Незабываемая переработанная Кокушкой «Снежная королева»! Сколько радости внесла она в жизнь школьников! Репетиции, шитье костюмов — все это было значительно, интересно. Я часто и сейчас вспоминаю и благодарю ее за бесценный вклад в мою тогда юную душу. Кокушка щедро делилась с нами, учениками, своей яркой натурой.
