 |
| Московский журнал | Г. Ильинский | 01.07.1999 |
Подготовка текста, вступительная статья и примечания Г. С.Баранковой и И.Б.Еськовой. Работа выполнена при поддержке РГНФ, проект N 97−04−6 221а
Григорий Андреевич Ильинский (1876−1937) — выдающийся ученый-славист, член-корреспондент Российской Академии наук — оставил после себя большое научное наследие. Он автор более 500 работ, в том числе «Опыта систематической Кирилло-мефодиевской библиографии» (София, 1934) и «Праславянской грамматики», вышедшей в Нежине в 1916 году, где даны представления о фонетике и морфологии праязыка, из которого произошли все славянские языки. Он известен как исследователь и публикатор старославянских и древнеболгарских текстов, а его издание «Грамоты болгарских царей» (М., 1911) до сих пор считается образцовым. Большой интерес проявлял Ильинский к этимологическим исследованиям славянских языков, о чем свидетельствуют многочисленные статьи и заметки по этимологии, а также «Этимологический словарь», к сожалению, не вышедший из печати. В связи с тем, что ученый был репрессирован по «делу славистов» и расстрелян в 1937 году, большая часть его трудов осталась неопубликованной. Некоторые материалы хранятся в Санкт-Петербургском отделении архива РАН, в Ленинградском областном архиве, в Отделе письменных источников Государственного Исторического музея. «Московский журнал» уже представлял неопубликованную работу Ильинского, находящуюся в Рукописном отделе Института русского языка имени В.В.Виноградова РАН (см. «Московский журнал», 1999, N 1, с. 18−25). Она ценна прежде всего тем, что обобщает и систематизирует исследования по истории русского языка и содержит оригинальную авторскую концепцию его развития. Нельзя не отметить, что в современной науке работы подобного рода стали большой редкостью. Сейчас преобладают монографии-исследования частных проблем истории русского языка.
Капитальный труд Ильинского (не озаглавленный) явился непосредственным откликом на события 1918 — 1920 годов, когда в огне гражданской войны разрушался союз трех братских народов — русского, украинского и белорусского, имеющих единые этнические и языковые корни. Ильинский поставил своей целью показать и утвердить это единство, которое сохранялось и в конце концов неизменно торжествовало над центробежными силами на протяжении многих веков. Мысли Ильинского 1920-х годов сегодня столь же насущны и актуальны.
Первая глава — вводная — закладывает концептуальные основы истории русского языка и исторической грамматики. При этом автор не ограничивается постановкой чисто лингвистических задач: «Русская историческая грамматика <> знакомит нас с многими сторонами славянского и русского прошлого, описывая духовную деятельность народа, поскольку она отразилась — хотя бы бессознательно — в слове» (л. 16).
Вторая глава представляет собой очерк истории изучения русского языка. Здесь дается лаконичное и вместе с тем емкое описание достижений русской лингвистики. Особенно интересны портреты корифеев конца XIX — начала ХХ века — И.А.Бодуэна де Куртенэ, А.И.Соболевского, Ф.Ф.Фортунатова, А.А.Шахматова, учеником и младшим современником которых был Ильинский. Прослеживаются связи их теорий с общей тенденцией развития европейской мысли и мировоззренческие основы отечественного языкознания.
Название третьей главы говорит само за себя: «Происхождение и развитие прарусского языка». Отсчет самостоятельной жизни восточных славян Ильинский ведет с III века, с этого же времени, по его мнению, следует вести и «историю русского языка как самостоятельного идиома». Русский язык он не мыслит в отрыве от двух других восточнославянских языков — украинского и белорусского. Русская историческая грамматика в его понимании должна включать в себя великорусскую, белорусскую и малорусскую. Существенна мысль Ильинского о том, что все три народа являются в равной степени наследниками Киевской Руси.
В четвертой главе Ильинский, подчеркивая, что «малорусский язык в генетическом отношении есть не что иное, как юго-западная отрасль восточнославянского, или прарусского языка» (л. 216), характеризует украинские племена, создавшие впоследствии украинскую народность, — уличей, тиверцев, бужан (волынян), дулебов, древлян и др. Здесь же дается характеристика письменных «малорусских» памятников, написанных на церковнославянском языке, но отразивших особенности южнорусского говора. К XVI — XVII векам Ильинский относит появление народной малорусской литературы, которая пользовалась живым простонародным языком. Это песни, казацкие думы, «столь задушевно выражавшие чаяния бурного времени народных восстаний и эпической борьбы Хмельницкого с шляхетской Польшей» (л. 355). «Вот эта простонародная литература XVII—XVIII вв.еков и явилась той почвой, на которой, под животворными лучами великорусского и западноевропейского романтизма, так пышно возросла новейшая, насквозь проникнутая духом истинного демократизма и горячего народолюбия украинская литература, с Котляревским во главе» (л. 356).
В пятой главе соответствующие характеристики даются для белорусской народности и ее языка. Описывая объединение белорусских племен под властью Литвы, Ильинский отмечает, что литературный язык Литовской Руси представлял собой «в высшей степени искусственное образование, в котором на церковнославянском фундаменте густо наслоились, с одной стороны, народные белорусские элементы, а с другой стороны, польские, причем поток последних хлынул истинной Ниагарой после того, как после Люблинской унии (1569 г.) и ее логического последствия — Брестской (1596 г.) рухнула последняя плотина Drang nach Osten юной польской цивилизации» (л. 467). Толчком же к развитию литературы на народном белорусском языке, по мнению ученого, послужило появление «Энеиды наизнанку» и «Тараса на Парнасе"1. Ильинский констатирует оживление белорусской литературы в годы первой русской революции, связанное с именами Янки Купалы и Якуба Коласа, а также после 1917 года: «Восстание большевиков в октябре того же года принесло с собой полную победу и белорусскому языку, по крайней мере, по линии «диктатуры пролетариата»: белорусский язык не только был введен во все категории школ, но провозглашен был государственным в пределах т.н. «Белорусской социалистической республики», в связи с этим и литературная производительность на белорусском языке увеличилась во много раз, несмотря на ее узкое классовое направление» (л. 475). Ильинский, как уже сказано, видел в основе белорусского, как и украинского, языка единый правеликорусский язык, что позволило белорусскому наречию в ходе истории устоять перед натиском полонизмов и балтизмов. В этом отношении Ильинский противостоял ученым, которые игнорировали при изучении белорусского языка его своеобразную судьбу, вводившую, как отмечает академик О.Н.Трубачев, «в заблуждение даже лучших лингвистов своего времени, принимавших доминирующую, но все же вторичную, как мы знаем, польскую ориентацию за изначальную сущность белорусского языка», и судьбу этноса, которая соблазняла «кажущейся простотой литовско-белорусских отождествлений"2.
Шестая глава посвящена правеликорусскому языку. Своеобразен взгляд Ильинского на особенности древнекиевского говора, который он считал великорусским. Он писал, что «треугольник Припять — Днепр — Ирпень (Уж) по всем соображениям должен считаться прародиной северо-восточной отрасли прарусского языка, в частности ее восточной великорусской части». Однако постепенно Киев начал утрачивать свой великорусский характер. Полной же украинизации Киева, по мысли Ильинского, «помешал лишь татарский погром, да и то не столько помешал, сколько отсрочил ее на полтора века». С конца XIV века разоренная Киевская область «стала вновь заселяться не столько полянами, которые <> этнически <> и по имени перестали в это время существовать, сколько родственными им волынянами, подолянами и галичанами. В результате их колонизации Киев в середине XV века стал чисто малорусским городом» (л. 507). Эта гипотеза Ильинского находилась под влиянием идей М.П.Погодина и А.И.Соболевского об исконно великорусском характере Киевской области, хотя он не разделял некоторых положений Погодина и его последователя П.А.Лавровского, которые «навязывали великорусский характер Киеву не только в IX, X вв., но и в XII, и ХIII вв. отрицали присутствие малорусского элемента в русской письменности до XV в., и <> колыбель малорусского племени переносили в Карпаты» (л. 508).
Наконец в седьмой главе описывается процесс образования русской нации и русского литературного языка. Здесь же исследуется взаимоотношение церковнославянского и древнерусского языков, значение церковнославянского языка в культурной жизни русского общества и роль, которую он сыграл в языковом единении трех восточнославянских народов. Характеризуя этапы развития великорусского языка, ученый отмечает, что первые два века киевский период был общерусским в самом точном значении этого слова. Внешним выражением и символом единства восточнославянских племен служила общность их имени — Русь.
Ниже публикуются отрывки из 4 и 5 глав, посвященные происхождению украинского и белорусского языков и раскрывающие коренное их родство. Все сокращения расшифрованы публикаторами. Редакционные сокращения отмечены отточиями, взятыми в угловые скобки. Необходимые смысловые вставки приводятся в квадратных скобках. Отметим также, что рукопись, по всей вероятности, не подверглась «чистовой» авторской правке.
§ 60. Происхождение малорусской народности и наречия
В предыдущей главе мы видели, что прарусский язык, не позже начала VII века, распался на две группы говоров: юго-западную и северо-восточную. Из них вторая легла в основу будущих белорусских и великорусских говоров, а первая — малорусских, или украинских.
Отсюда следует, что малорусское наречие (или язык) не есть самостоятельное славянское наречие (или язык), не есть идиом, вполне адекватный любому из славянских языков: болгарскому, сербохорватскому, словенскому, чешскому, серболужицкому или польскому. В то время как каждый из перечисленных славянских языков является прямым потомком праславянского языка, малорусский язык, так же как и его собрат белорусский, и великорусский, восходит к нему через посредство правосточнославянского, или прарусского языка. Поэтому совершенно ненаучно поступают те ученые, которые ставят малорусский язык на одну доску с прочими славянскими языками через главу языка прарусского.
Если малорусский язык есть сын прарусского языка, то уже a limine3 приходится отвергнуть мысль о том, что он есть говор польского языка, — мысль, которая <> высказывалась на заре научного изучения русского языка. С другой стороны, тот факт, что малорусский язык есть плод дифференциации прарусского языка, не позволяет смотреть на него как на говор великорусского языка: оба языка, и великорусский и малорусский, суть родные братья, происшедшие от одного отца. Да иначе и не может быть, если малорусский язык в генетическом отношении есть не что иное, как юго-западная отрасль восточнославянского, или прарусского языка.
§ 88. Образование малорусского («украинского»)
литературного и культурного языка
Мы уже знаем, что сначала предки нынешних малорусов пользовались, как и другие их восточные собратья, церковнославянским языком как общим литературным органом всего православного славянства. В огромную толщу языка многочисленных священных и богослужебных книг, составлявших главную массу церковнославянской литературы, живые южнорусские элементы могли просачиваться лишь тоненькой струйкой как невольные описки писца-южноруса. В памятниках XI века эти описки производят еще впечатление разбросанных там и сям крупинок, но со второй половины XII века они и качественно и количественно до такой степени умножаются, что позволили науке выделить отмеченные ими рукописи в особый отдел «галицко-волынских», или, вернее, вообще малорусских памятников. Если, таким образом, даже благоговение к священным глаголам не могло воспрепятствовать могучей власти родного слова, то еще менее боязливо южнорусские списатели давали простор своему живому произношению в произведениях светского или полусветского характера, как, например, в Летописи, Слове о полку Игореве, некоторых повестях и апокрифах, но, к сожалению, эти произведения дошли до нас не в оригиналах, а в очень поздних списках северного происхождения. Основной южнорусский слой под пером позднейших писцов исчез здесь почти бесследно, если не считать отдельных пятнышек, многие из которых можно рассматривать только через лупу микроскопического исследования. При таких обстоятельствах тем большее значение имеет для историка малорусской письменности язык древнейших (XIV-XV вв.) грамот, написанных на украинской, точнее, галицкой территории: здесь живой малорусский говор бьет ключом, и его отдельные черты мы здесь ловим не как отдельные брызги, а как целые струи звуковых, формальных и лексикальных особенностей. К сожалению, эти грамоты, являясь неисчерпаемым источником для изучения малорусского языка и быта, не представляют почти никакого интереса для истории литературы как зеркала духовных порывов данного народа.
Напротив, именно в этом отношении довольно много сделали: ересь жидовствующих XV века с ее южнорусскими переводами из еврейской Библии и перекинувшееся из Польши протестантское движение с его довольно многочисленными переводами Евангелия на язык южной Руси. Живой простонародный язык врывается в эти произведения столь бурным потоком, что моментами могло казаться, что южнорусская литература пойдет по тому же пути, по которому <> пошла служившая ей образцом польская литература, уже давно пользовавшаяся народным языком. Однако авторитет церковнославянского языка, с одной стороны, и боязнь писцов отступить от традиционного языка белорусской великокняжеской канцелярии явились совершенно непреодолимой плотиной. И эту плотину не могла сломать даже богатая противоуниатская литература XVII—XVIII вв., которая для защиты общих интересов православных малорусов и белорусов должна была volens nolens4 выйти из церковных и монастырских стен на широкий форум общественной и даже политической жизни. <> Да иначе и не могло быть, так как общность литературного языка и для малорусов и для белорусов составляла слишком драгоценное оружие в борьбе с общим врагом, чтобы обе народности могли отказаться от него с легким сердцем. Поэтому царственное положение церковнославянского языка, хотя и было ограничено целым сеймом народных малорусских и белорусских элементов, осталось в принципе незыблемым.
Но церковнославянский язык только царствовал, но не управлял, — он признавался литературным языком лишь в теории, которая даже в грамматической формулировке Мелетия Смотрицкого5 (1619) очень мало походила на первоначальный священный язык славян <> А в житейской и литературной практике он принужден был сделать еще более существенные уступки духу времени. В результате получился не язык, а «язычие», представлявшее собой ткань, в которой на церковнославянской основе самым причудливым образом вышиты были малорусские, белорусские, польские и даже латинские узоры. Чудовищный стиль барокко, господствовавший в тогдашней литературе, нашел себе в этом языке-монстре достойное выражение.
Но, конечно, пользоваться таким языком, или, точнее, жаргоном могли только очень опытные и искусные писатели. Широким же народным массам он был недоступен ни по своей форме, ни по своему содержанию. Их главной литературной пищей продолжали оставаться произведения народной музы, особенно песни, а из них, в частности, казацкие думы, столь задушевно выражавшие чаяния бурного времени народных восстаний и эпической борьбы Хмельницкого с шляхетской Польшей. Некоторые из этих песен записывались отдельными любителями, и притом нередко даже не церковнославянской азбукой, а латинской. Вот эти записи, — древнейшие из которых, как мы видели выше, относятся уже к XVI в., — и начинают собой народную малорусскую, пользующуюся живым простонародным языком литературу.
Но мало того. Не без влияния со стороны народной поэзии и некоторые наиболее близко стоящие к народу представители тогдашней украинской интеллигенции (если только этот термин подходит к школьникам, мелким клирикам, сельским священникам и т. д.) стали писать уже в начале XVII в. шутливые драматические интермедии (Гаватович и др.), к которым еще позже присоединяется огромное множество виршей. <> Искусственная форма тех и других произведений обрекала их на рабское подчинение латинским и особенно польским образцам. Впрочем, это обстоятельство не мешало им оставаться по языку чисто малорусскими.
Вот эта простонародная литература XVII—XVIII вв. и явилась той почвой, на которой под животворными лучами великорусского и западноевропейского романтизма так пышно возросла новейшая, насквозь проникнутая духом истинного демократизма и горячего народолюбия украинская литература с Котляревским во главе. Последний справедливо называется отцом малорусской литературы, так как он первый применил к письменности демократический принцип — пиши так, как говоришь. В своих юмористических произведениях, — а их большинство, — он даже утрирует этот принцип до степени настоящей вульгаризации, но этот недостаток не так бросается в глаза у ближайших последователей Котляревского (Гулак-Артемовского, Гребенки и др.) и почти отсутствует в поэтическом языке Шевченко, который совершенно сознательно стремился сделать его доступным не только для всех классов малорусского общества, не только для ближайших собратьев украинцев — «москалей», но и для всех славян. Для этой цели он выбирал из словарной сокровищницы родного языка преимущественно такие элементы, которые не звучали чуждо и для других славян; почетную роль среди этих слов играли, конечно, церковнославянские слова. Благодаря такому стилистическому такту Шевченко до известной степени могут назвать своим поэтом даже великорусы.
Поэтому тем более следует пожалеть, что последующие малорусские писатели не пошли по пути, указанному гениальным малорусским поэтом, но из чисто политических причин; именно, повинуясь желанию как можно глубже прорыть ров между малорусским языком и его северным собратом, — засорили свой язык, с одной стороны, множеством ненужных провинциализмов, а с другой — еще большим количеством полонизмов. Последний недостаток принял особенно уродливые, иногда даже гипертрофические формы в языке галицко-русской прессы. До 30-х годов в австрийской Руси господствовал общерусский литературный язык, правда, не вполне чистый, но с порядочной дозой элементов того мозаичного барокко, с которым мы познакомились выше, характеризуя церковнославянское «язычие» XVII в. Несмотря на многие несовершенства этого языка, им очень дорожили те круги галицко-русского общества, которые стояли на платформе единой неделимой Руси и общерусской культуры и в течение целого столетия не щадили усилий, чтобы этот язык дошел до совершенства языка Руси державной. Однако их стремления уже в 30-х и 40-х гг. прошлого столетия встретили ожесточенное сопротивление со стороны тех представителей галицкой интеллигенции, которые были настроены более или менее сепаратически. Конечно, язык Шевченко, понятный всякому русскому интеллигенту, не мог их удовлетворить, и вот, чтобы сделать его как можно менее похожим на общерусский литературный язык, и приступлено было к фабрикации нового языка, до такой степени насыщенного полонизмами и в синтаксисе, и во фразеологии, и в особенности в лексике, что в результате, особенно в научной прозе, читатель не может отделаться от впечатления, что перед ним не живой язык, а рабски и бездарно переведенный с польского языка текст какого-то своеобразного малорусского эсперанто <>
Те самые шовинистические стремления, которые вызвали появление на свет только что описанного искусственного «литературного» языка, были причиной страстного желания <> малорусской интеллигенции во что бы то ни стало навязать своему народу, всегда и везде (и в Галиции и в России) называвшему себя русским, имя «украинский», которое, как мы видели выше, первоначально имело чисто локальное географическое значение. В таком же скромном, ограниченном и абсолютно непретенциозном смысле называли себя украинцами и первые корифеи малорусской народной литературы: так как почти все они родились, воспитались и действовали на казацкой Украине, то, естественно, они и называли себя украинцами, а свой язык украинским, так же мало думая при этом отречься от своего общего национального имени «русский» или «русские», как и современные им галицко-русские будители: Шашкевич, Головацкий, Федькович и др.: не только эти вожди, но и рядовая малорусская интеллигенция вела борьбу с своими польскими и немецкими угнетателями под патриотическим именем Руси. <> необходимость отражать нападения и на внутреннем фронте со стороны защитников общерусского литературного и культурного единства, так называемых «старорусов» принудила малорусских сепаратистов отказаться от дедовского имени Русь в пользу Украины. Распространение последнего имени сделало крупные успехи еще в 60-х гг. прошлого века, но особенно популярным оно стало с тех пор, как его написало на своем знамени <> Львовское «Науковое товариство имени Шевченка» — эта малорусская Академия наук в зародыше.
А когда разразилась мировая война <> и почти вся малорусская территория оказалась под пятой германцев, то из Украины было образовано особое государство, номинально независимое, но в действительности связанное вассальными отношениями с Германской империей. И так как украинский сепаратизм вел к ослаблению единства России, что не могло не быть выгодно для Германии, то украинский язык в государстве Скоропадского был провозглашен государственным. С этого момента он получает значение политического фактора не только в Галиции, где он пользовался некоторыми правами государственного еще с 1867 г., но и во всей русской Украине. Это политическое значение украинский язык сохранил и тогда, когда после окончательного поражения Германии на Западном фронте и его естественного последствия — падения гетмана Скоропадского — Украина воссоединилась с прочей Россией на правах «равноправного» члена сначала (1919) Российской Социалистической Федеративной Республики (РСФСР), а потом (1922) Союза Советских Социалистических Республик (СССР). Так из географического названия Украина мало-помалу превратилась в название государства, а ее язык получил все права державного языка, т. е. сделался главным органом администрации, суда, школы и <>науки. В качестве руководящего органа последней была основана еще в 1918 г. в Киеве <> Всеукраинская Академия Наук. Мало того, не удовольствовавшись этой полной победой над великорусским, точнее, над общерусским культурным языком, украинский язык перешел в наступление даже против языка церкви — языка церковнославянского. Учреждение автокефальной украинской церкви имело, между прочим, своим последствием изгнание из богослужения православной церкви славянского языка и замену его украинским.
Так возник «украинский Пьемонт». <>
§ 92. Происхождение белорусов
После всего вышесказанного нельзя сомневаться, что в этническом и лингвистическом отношении белорусы исконно находились в более близком родстве с великорусами, чем с малорусами. С другой стороны, <> малорусская народность старше белорусской и великорусской: последние две составляли еще одно неделимое целое в то время, когда малорусы, точнее южнорусы, уже выделились в самостоятельную племенную особь.
Когда произошло распадение северо-восточной группы [восточнославянских племен] на ее будущую белорусскую ветвь и на ее будущую великорусскую отрасль, сказать трудно. Мы видели выше, что уже в VI—VIII вв. южный побег русского племени не был вполне единым, но что уже в его составе числилось несколько племен, и среди них дулебы. Невероятно, чтобы в то же самое время гораздо более многочисленная северо-восточная отрасль оставалась единой. Если мы приурочим теперь образование дулебской и других южнорусских народностей к началу VI в., то начало образования белорусской (а, следовательно, и великорусской) придется перенести по меньшей мере к концу того же века. К середине же VI в. северо-восточная отрасль уже наверное распалась на две части: меньшую, эмбрион будущих белорусов, и большую, зародыш последующих великорусов. Пользуясь терминологией Первоначальной летописи, мы назовем первую дреговичами, а вторую полянами и северянами.
В итоге <> мы можем предложить такое определение белорусской народности с генетической точки зрения: белорусская народность есть часть (именно, как сейчас увидим, западная) северо-восточной отрасли прарусского племени. А потому и белорусский язык есть не что иное, как прямой потомок западной отрасли северо-восточного говора прарусского языка.
§ 101. Окончательное объединение белорусских
племен под властью Литвы
<> Уже в начале XIV в. большая часть коренных белорусских земель объединилась под скипетром литовского великого князя. Но на этом процесс собирания русских земель Вильной не остановился, напротив, в следующие века он получил еще больший размах, втянув в свое течение <> русские земли, которые в этнографическом отношении имели мало общего с белорусами. Так, уже при Ольгерде (1340−1377) литовские владения <> впитали в себя многие смоленские земли. В то же время экспансия Литвы и подвластных ей русских племен безостановочно продолжалась в южном и юго-восточном направлениях: литовские князья появляются не только на Волыни и на Подолье, но и в Новгороде-Северском и Путивле и даже в Курске. Мало того, Смоленск — эти ворота к Москве — разделил участь перечисленных крупных центров русской политической жизни: еще в 1386 г. смоленский князь Юрий Святославович должен был признать себя вассалом литовского великого князя Ягелло, а в 1405 г. столица княжества окончательно перешла в руки Витовта, не без содействия самих смолян.
«Таким образом, — говорит Карский („Белорусы“. I, 113), — к концу XIV в. под властью Литвы объединились все западно-русские области в пределах старых дреговицких и радимицких поселений. Мало того, с ними тесно срослись области полоцких и отчасти смоленских кривичей, а с юга и востока на Десне — черниговских северян. Центром новой государственной западно-русской и совместно литовской жизни стала Вильна, а основой прочного литовского государства явились, главным образом, западнорусские племена. Вильна стягивает вокруг себя постепенно все русские области, не подпавшие под власть усилившейся к этому времени Москвы, а культурное влияние новой литовско-русской народности налагает на них свои явные следы. Это новое государство только в незначительной своей северо-западной части было литовским, во всех же остальных областях оно стало чисто русским. Русские области, вошедшие в состав его, потеряли свою политическую самостоятельность, но вместе с этим в скором времени они избавились и от постоянных волнений и кровопролитий, сопровождавших княжеские междоусобия. В них начинается эпоха более или менее мирного культурного развития, чему много способствовали как свобода от татарской зависимости, страшным гнетом тяготевшей над восточной Русью, так и вообще человечное отношение к русским литовских князей. Мало того, необразованные литовцы, берущие верх на войне своей грубой силой, в духовном отношении окончательно подпали власти покоренного народа: перенимают нажитую им цивилизацию, постепенно усваивают его язык, а затем и религию. Уже при Ольгерде литовское правительство находит необходимым признать русский язык официальным; за правительством следует и высшее литовское общество».
<> При таких обстоятельствах господствующей численно народности (т.е. русской, точнее, белорусской) не было повода приспособляться в культурном отношении к народности, главенствовавшей политически; наоборот, последняя должна была неизбежно подчиниться самому всестороннему влиянию своих русских сограждан и воспринять их культуру, которая, в существенных чертах, была лишь прямым и органическим продолжением культуры киевской эпохи. <>
§ 107. Образование белорусского литературного
и культурного языка
Перечисленные в предыдущем параграфе [§ 106, в данную публикацию не вошедший] памятники мы называем белорусскими не только потому, что они были написаны в громадном большинстве случаев природными белорусами, но и потому, что в их языке более или менее четко проявляются особенности произношения основной массы русского населения великого княжества Литовского. Но отсюда еще далеко до простонародности упомянутых памятников. Напротив, литературный язык Литовской Руси представляет собой в высшей степени искусственное образование, в котором на церковнославянском фундаменте густо наслоились, с одной стороны, народные белорусские элементы, а с другой стороны, польские, причем поток последних хлынул истинной Ниагарой после того, как после Люблинской унии (1569 г.) и ее логического последствия — Брестской (1596 г.) рухнула последняя плотина Drang nach Osten6 юной польской цивилизации. При этом в резервуар западнорусского языка вливались не только чисто польские слова, но и через их посредство многочисленные латинские, чешские, немецкие и даже итальянские <>
Сказанное относительно языка западнорусской рукописной литературы mutatis-mutandis7 вполне приложимо и к печатной. Как известно, основателем белорусской печати является Франциск Скорина. По происхождению чистейший белорус, — он вел свой род из мещан г. Полоцка, — Скорина, как воспитанник Краковского университета, не мог не подвергнуться сильнейшему влиянию со стороны польской культуры, почему и его замечательные издания библейских книг, вышедшие в свет в Праге и Вильне в 1517—1525 гг., прямо кишат полонизмами. Но мало того, кроме последних, в язык его переводов не могло не вкрасться и множество чехизмов, что было вполне естественно для писателя, избравшего центром своей деятельности «славное старое место пражское». <>
Значительная часть интеллигенции окончательно подчинилась польскому влиянию, восприняла польский язык и совершенно отошла от народа. А те, кто остались верными своему русскому имени, должны были в отчаянной борьбе с польской культурой и унией еще теснее сплотиться с своим естественным союзником, малорусским народом, в лице его наиболее передовых представителей из среды казачества и духовенства. Борьба с общим врагом принуждала и белорусскую и малорусскую духовную и светскую интеллигенцию действовать его же оружием — т. е. литературной агитацией на польском языке. Это, конечно, не могло не влить новую струю полонизмов в литературный язык обеих братских народностей, а с другой стороны, не могло не сблизить еще более и их народные языки: не только словарь — о нем нечего говорить, — но и многие синтаксические, морфологические и даже фонетические черты белорусского наречия проникли в малорусский язык, и наоборот, последний подарил немало своих особенностей белорусскому наречию. В результате уже в XVII в. образовался крайне искусственный литературный язык, представлявший собой самую причудливую смесь церковнославянской, польской, малорусской и белорусской особенностей, — язык, на котором писалось и печаталось немало книг не только религиозного, но и светского содержания, но который едва ли был понятен простому народу. Поэтому, когда начавшееся еще в XVII в. политическое объединение с Русью державной при Екатерине II было приведено к благополучному окончанию, то не только крестьянские и рабочие массы Белой Руси, но и ее интеллигенция <> совершенно безболезненно отказались от своего безобразного «язычия» в пользу общерусского литературного языка.
Однако очень скоро после окончательного триумфа последнего навстречу ему вышел народный белорусский язык, но не как соперник — для этого он в то время был слишком хил и слаб, а скорее как безобидный и веселый провожатый в костюме разных юмористических стихотворений <> Сигнал для составления таких произведений подала знаменитая перелицованная «Энеида» Котляревского. В подражание ей какой-то неизвестный автор (по одним [данным], витебский губернатор Маконовский, а по другим — полковник Ровинский) сочинил забавную «Энеиду» на почти вульгарном белорусском языке. Это произведение, распространявшееся во множестве списков, главным образом среди мелкой сельской интеллигенции, и является отправным пунктом дальнейшего развития белорусской литературы. В процессе этого развития сыграл[и] немаловажную роль те патриотически настроенные польские помещики, которые своими произведениями на языке своих крепостных стремились, с одной стороны, отвлечь широкие народные массы от «москалей», а с другой стороны, приобщить их к благам польской культуры. Таковы были, например, Рыпинский, Барщевский и самый талантливый из них Дунин-Марцинкевич; более редко появлялись белорусские произведения вне польского лагеря, как, например, юмористическая поэма «Тарас на Парнасе», вышедшая, по-видимому, в 40-х годах прошлого столетия из-под пера неизвестного автора и по чистоте <> языка нисколько не уступавшая своему образцу — «Энеиде» Котляревского8.
Дальнейшим толчком к развитию литературы на народном белорусском языке послужило польское восстание 1863 г. Чтобы привлечь на свою сторону белорусские народные массы, его идейные вдохновители выпустили немало брошюр-прокламаций, а также летучек, в которых прозой и стихами народ возбуждался против православной религии и проклятых москалей и сулили[сь] всякие блага под кровом униатской церкви и в союзе с польским народом. От этих призывов был только маленький шаг к тезису о полной «самостоятельности», племенной и культурной, белорусского народа. В литературе эта идея особенно отчетливо была сформулирована <> в 1891 г. в сборнике тенденциозных стихотворений Матвея Бурачка (Богушевского) — «Dudka bieloruskaja» (Краков). В предисловии автор, напоминая своим землякам о былой их совместной жизни с Литвой и прошлой славе их языка и литературы, открыто пытается посеять в их умах сепаратистские стремления и этим побудить к созданию самостоятельной литературы. Но все такого рода попытки оставались безуспешными <>
На более широкую дорогу вышло белорусское национальное движение лишь с начала первой русской революции, т. е. тогда, когда руководство движением взяли в свои руки местные социал-демократы. Основанная еще в 1903 г. «Белорусская революционная громада» была скоро преобразована в «Белорусскую социалистическую громаду», которая и действовала до <> 1917 года. Как партия народная, работавшая в пользу интересов низших классов <> Громада агитировала и в печати и на разных собраниях исключительно на местном наречии. А так как бесчисленные брошюры обещали белорусскому мужику земной рай, то понятно, что он, жадно читая их, мало-помалу перестал смотреть на свою речь как на речь хамскую, недостойную образованного общества. В частности, для реабилитации этой речи много сделали народные учителя, из которых многие не побоялись даже выставить требования народных школ с белорусским языком.
В связи с этим движением оживилась и белорусская литература. В Петрограде в 1905—1906 гг. было основано издательское общество «Загляне сонца и у наша аконца», преследовавшее исключительно идейные цели: оно издавало учебники для белорусских народных школ, печатало по заранее объявленному плану сочинения белорусских поэтов и писателей, выпускало сотни популярно-научных брошюр. В конце 1906 г. вышел в Вильне первый журнал на белорусском языке «Наша доля», но <> чисто революционные лозунги привели его уже на седьмом номере к преждевременной смерти. Занявшая его место менее крайняя «Наша нива» ограничила свои задачи стремлением дать белорусским народным массам политическое воспитание и вообще поднять их культурный уровень, и благодаря тому, что вокруг ее редакции сплотились лучшие писательские силы (Янка Купала, Якуб Колас), она выполнила свою миссию не без успеха, что доказывает чисто сельский контингент ее читателей. В 1907 г. выступило на литературную арену второе белорусское издательское общество «Минчук» (в Минске). В том же году был основан «Белорусский учительский союз» с главной задачей — национализировать народную школу.
Таково было состояние белорусского национального движения накануне великой войны. Ее трагический финал — крушение Русской империи в феврале 1917 г. <> принесло с собой полную победу и белорусскому языку, по крайней мере, по линии «диктатуры пролетариата»: белорусский язык не только был введен во все категории школ, но провозглашен был государственным в пределах т.н. «Белорусской социалистической республики» <>
1. «Энеiда навыварат» («Энеида наизнанку»), написанная скорее всего в 20-х годах XIX века, и «Тарас на Парнасе» (середина XIX века) — наиболее значительные произведения анонимной белорусской литературы. Обе поэмы имеют ярко выраженную сатирическую направленность. В них пародируется возвышенное и героическое и вместе с тем явно ощущается национальное фольклорное начало. Авторы этих произведений, перелицовывая античность, изображают героев белорусскими панами и крестьянами. «Тарас на Парнасе» — подлинная жемчужина белорусской литературы, положившая начало ее реалистическому направлению. В ней античный Парнас похож на обычную белорусскую деревню. Авторы поэм — люди высокой культуры, хорошо знакомые с современной им русской и украинской литературами.
2. Трубачев О.Н. В поисках единства. М., 1997. С. 125.
3. С порога, сразу (лат.).
4. Волей-неволей (лат.).
5. Мелетий Смотрицкий (ок. 1578−1633) — ученый-филолог, общественный и религиозный деятель Юго-Западной Руси. Автор первой грамматики церковнославянского языка (Вильно, 1619), которая выдержала несколько изданий. В 1648 году она вышла в Москве в расширенном виде без имени автора и с обширным предисловием, содержащим выдержки из сочинений Максима Грека.
6. Натиск на Восток (нем.).
7. Внеся необходимые изменения (лат.).
8. См. примечание 1.
