Воспоминания

Публикация М.Б.Поспелова
Некоторые фотографии из семейного архива публикуются впервые

Ольга Михайловна Меньшикова (1911 — 1998) — дочь выдающегося русского публициста конца XIX — начала ХХ века Михаила Осиповича Меньшикова, статьи которого «Московский журнал» неоднократно публиковал. В 1996 году Ольга Михайловна описала врезавшиеся в память впечатления трагических революционных лет: гибель отца, лишения, пережитые большой дружной семьей… Несмотря на это, все дети выучились, приобрели специальности. О.М.Меньшикова работала в Андреевской школе Солнечногорского района Московской области учительницей черчения и рисования, вела кружок «Умелые руки». Дети очень любили ее. Ольга Михайловна была замужем за инженером Борисом Сергеевичем Поспеловым — сыном священника церкви Знамения Божией Матери в селе Голубове, где прожила до конца своих дней в счастливом благополучном замужестве. В память об отце, с согласия Бориса Сергеевича, она оставила себе отцовскую фамилию — Меньшикова.
Воспоминания Ольги Михайловны Меньшиковой удивительно живо, подробно и ярко воссоздают атмосферу ее детства и помогают лучше постигнуть образ М.О.Меньшикова, чье творческое наследие сегодня возвращается из забвения и еще только начинает изучаться.

Но не будем произносить здесь слово «смерть», поскольку это, как и время, понятие условное. Наши потомки через сто лет тоже будут считать, что все мы умерли, а мы вот они, живые. Пока я в силах оживить на этих страницах любимых и нелюбимых героев моих, пусть они живут, воюют со всякой скверной, радуются солнцу, дружбе и детям своим и верят, что никогда не умрут.
Н.Соротокина.
«Гардемарины»
Очень яркие впечатления детства, может быть, зависят от свежести детского восприятия жизни. Четкими и красочными мазками рисует мне память пейзажи Валдая: великолепное озеро и темные острова на нем, отделяющие суровыми зубцами елового леса солнечное небо от светлой воды.
Древние стены Иверского монастыря, уютный, маленький старинный город с зелеными садами и улицами. Наш дом на Образцовой горе, в котором я прожила почти 14 лет. Раннее мое детство в Валдае, омраченное большим семейным горем, запомнилось именно благодаря значительности совершившегося несчастья.
Дом в Валдае папа купил у тайного советника Мосолова 4 июля 1913 года. Деревянный, обшитый тесом и окрашенный серо-голубой краской, под железной красной крышей, добротно построенный, просторный, он стоял на высоком кирпичном выбеленном фундаменте. В доме был мезонин и две веранды — закрытая и открытая. Все здание, находившееся на возвышенности, окружал большой сад, спускавшийся вниз, а также простиравшийся вверх до земли нашего соседа Вахрушева. Главный фасад дома смотрел с горы на восток в город, а въезд в дом был с запада.
Дом и сад были окружены деревянным тесовым забором с белыми каменными столбами между пролетами. С запада, около белых ворот с калиткой, находились беленые кирпичные домики дворницкой и прачечной, всегда пустовавшие сараи, — никакого скота мы не держали. Слева от входных ворот начинались прекрасные аллеи из ясеней и серебристых елей. К северу они огораживали большую зеленую поляну и смыкались беседкой из рябины, затейливо посаженной вверх корнями.
С открытой веранды высоко стоявшего дома открывался чудесный вид на озеро и белеющий на островах монастырь. А вниз, на восток, спускались две каменные лесенки, окаймленные аллейками из туи. По краю забора сплошь цвела сирень, везде росли очень старые липы, вязы и разные редкие деревья, между ними жимолость, калина, грецкий орех, какой-то невысокий кустарник с совершенно серебряными листочками и желтыми ароматными цветами. Стояли группками кедры и саянские ели, орешник, небольшая липа с гигантскими листьями размером с тарелку. Вниз по горе были яблони, слива. На большую высоту дом обвивал дикий виноград.
Нельзя описать достаточно ощутимо это летнее цветущее великолепие, щедрость и яркость природы, где-нибудь в июне-июле, когда весь сад стоял полный душистого воздуха, солнца и сочной зелени. Яркими коврами цвели там высокие колокольчики, аквилегии. Кусты боярышника и барбариса перемешивались с сиренью. Первые дни по приезде на дачу в Валдай всех нас, детей, опьяняла эта свободная, залитая солнцем, цветущая масса зелени, пение птиц, жужжанье пчел, душистое веяние теплого ветра.
Этот сад очень любил наш папа. У него было любимое место: недалеко от забора к югу стояли две старые высокие липы. Между ними, сидя в гамаке, наш папа писал статьи. Не менее четырех-пяти часов в день он отдавал любимой работе, и ликующая природа, приводящая его в восторг и умиление, помогала его труду. До конца своих дней он не мог решиться оторваться от этого любимого им зеленого рая — лучшего он ничего не хотел.

+ + +

Мы приехали впервые на дачу в Валдай в середине лета 1913 года. Зимами мы жили постоянно в Царском Селе под Петроградом. Папа снимал весь верх дома у генеральши Бенземан на Кадетской улице. Наша семья прожила в Царском с 10 октября 1907 года по июль 1917 года. Там родилась я и все мои братья и сестры, кроме Машеньки, которая родилась в Валдае 2 августа 1915 года. В 1917 году мы осенью уже не поехали в Царское и остались зимовать в Валдае.
Валдай для нас, детей, пожалуй, одно из самых поэтических и прекрасных «на всю жизнь» воспоминаний, несмотря на постигшую нас там необратимую утрату. В 60-х годах в нашем бывшем валдайском доме снимался кинофильм «Коллеги». Мы, все уже старые «дети Меньшиковы», ходили смотреть этот фильм. С волнением видели родные комнаты, входные ворота, часть милого сада.
Семья наша была большая. Когда папа женился на маме, ему было 48 лет и у него был сын Яша 19-ти лет. Наша мама была в разводе с первым мужем, поэтом Леонидом Афанасьевым, и имела дочь Олечку восьми лет. В одно десятилетие, с 1907 по 1917 год, у моих родителей появились мы — Лида, Мика, Гриша, Лека, Маша и Таня Меньшиковы. Мой отец Михаил Осипович Меньшиков был в то время очень известный публицист. Его статьи появлялись регулярно, три-четыре раза в неделю, в газете «Новое время». Талант, прекрасный язык, эрудиция и трудолюбие создали ему известность, круг друзей и поклонников, а также обеспеченность. Правда, его острые статьи вызывали и много враждебных откликов.
Пережив в детстве и юности крайнюю бедность, папа был скромен в своих требованиях к окружающему его быту. В Царском Селе у нас была большая и по тем временам комфортабельная квартира, но никакой роскоши я не помню. Чистая, уютная, хорошо и удобно обставленная, но отнюдь не богатая. Еще скромнее было в Валдае: детская для старших детей, а младшие двое были с мамой в ее комнате. Помню хорошо папин кабинет, большую залу, две большие комнаты наверху в мезонине, куда вела внутри дома лестница. В одной из них с окном на восток и жили мы, четверо старших детей. Комнаты были очень чистые и теплые, с высокими потолками, с большими кафельными печами, с окрашенными масляной краской полами. Летом папа просил приносить из сада вороха свежескошенной травы, и полы подметали с этой травой при открытых окнах, так что комнаты наполнялись удивительной свежестью сада. Были у нас книги, игры, куклы, все необходимое для нашего роста и развития — ведь папа так горячо нас любил.
В папином кабинете была привезенная из Царского небольшая, но тщательно подобранная библиотека, со словарем Брокгауза и Ефрона. В ней были любимые и нужные для папиной работы книги. Вся роскошь, которая его окружала, — это обширный дом и сад и совсем близко большое прекрасное озеро — к воде его всегда тянуло, еще со времени его юности, связанной с морем и плаванием (папа окончил Кронштадтское морское училище и ушел в отставку из морского ведомства со званием штабс-капитана в 1892 году).
Пожалуй, единственное, что сохранилось до сегодняшнего дня в Валдае во всем великолепии, это озеро. Громадная, сверкающая под солнцем чаша расплескалась под самым городом прихотливыми заливами, образуя плесы и острова, покрытые темным хвойным лесом или зелеными кустарниками. Берега песчаные, отлогие, летом кое-где покрытые незабудками и заросшие камышом, который так хорошо шепчется под веслом. Но эта незыблемая гладь, поражающая безмятежной тишиной, самым неожиданным образом иногда заштормует: вдруг потемнеет небо, зашумит ветер и под его напором взметнутся могучие свинцовые волны, серые с белыми гребнями, обрушатся на берег — и тогда берегись выезжать на лодках. Папа любил это озеро. У нас были большая лодка и шлюпка. Уходя иногда далеко, он не раз рисковал жизнью.

+ + +

С детства я берегу в своей памяти образы близких родных и знакомых людей, которые приезжали к нам и в Царском Селе, и позднее в Валдае. Родители нашей мамы — наши бабушка и дедушка Поль, наши тети — мамины сестры. Дедушка Владимир Ермолаевич Поль, высокий красивый старик, припоминается только по Царскому Селу, потому что в 1914 году его уже не стало. Бабушка Августа Ивановна разделила с нами все наши невзгоды и большое горе в Валдае. Ее я помню очень хорошо. Худенькая, среднего роста, «с профилем Данта» (по выражению папы), воспитанная и выдержанная, она намного пережила дедушку, опекаемая и обожаемая своими дочерьми. Дорогие наши тети, которые помогли маме всех нас поднять на ноги, были ее друзьями и опорой. Их было четверо: Ольга Владимировна и София Владимировна Поль, Вера Владимировна Малкочи и Зинаида Владимировна Поль-Ловчиновская.
К сожалению, папиных родных я почти не помню, за исключением приезжавшей иногда в Валдай его двоюродной сестры Шурочки Афонской. Знала всегда, что у папы к 1918 году оставался один брат — Владимир, который был младше его и жил в Феодосии, был женат и, кажется, имел троих детей.
Я хорошо помню, по Царскому Селу, папиных больших друзей — двух женщин, довольно известных писательниц. Лидия Ивановна Веселитская-Микулич была крестной матерью моей старшей сестры Лидочки. Вторым другом папы была Ольга Александровна Фрибес, крестившая моего брата Гришу. Братья Назимовы, папины поклонники, их было четверо. Особенно запомнился Гришин крестный отец Семен Иванович, приезжавший и в Царское и в Валдай настолько часто, что все мы, дети, особенно привыкнув к нему, звали его почему-то «Мамаич». Очень высокий, с глазами немного навыкате, всегда в военной форме, он был так велик, что папа наш, небольшого роста, рядом с ним казался совсем маленьким. Всех детей в Царском лечил очень ласковый милый доктор Кудрявцев — он тоже довольно часто у нас появлялся.
Такую большую семью надо было обслужить. В Царском, а потом в Валдае я рано и хорошо помню дорогую нашу нянечку Ирину Алексеевну Макарову. С нею работали и жили у нее две ее сестры Надя и Поля, а в Валдае младший ее брат Петя. Были еще молодая горничная Нюша и кухарка, очень недолгое время (около года) — гувернантка Надежда Карловна. В 1917 году с нами в Валдае жила старшая наша сестра Олечка Афанасьева, сменившая фамилию, так как вышла замуж за инженера Валентина Григорьевича Самсонова. В этом, 1917, году у них родился сын Гриша. Олечка была очень красива и добра к нам, хотя характера была неровного.

+ + +

Я упомянула уже, что папа благодаря неустанному литературному труду имел состояние, прежде всего в деньгах, которые лежали в банке. Почти одновременно с покупкой валдайской дачи был им куплен участок земли в Сочи, но оба эти владения были бездоходны. Папа со всей семьей жил на те деньги, которые получал за свои статьи в редакции газеты, где печатался.
В 1912 году умер Алексей Сергеевич Суворин, основной хозяин газеты, издателями стали его дети Михаил и Борис. Начавшиеся в столице сильные беспорядки, бесконечные политические убийства, рабочие восстания и забастовки, нападки со стороны прессы на «Новое время» — все это заставило Бориса Суворина 3 марта 1917 года сказать папе, что он боится печатать его статьи, так как они являются слишком ярким знаменем газеты, и они договорились, что папа уйдет на два месяца в отпуск, «а там будет видно». Но папа в своем дневнике пишет, что сразу почувствовал: больше работу возобновить не сможет.
После революции все папино состояние было конфисковано, в 1917 году наша семья проживала небольшие остатки в Валдае, а прекращение работы сейчас же сказалось на бюджете такой громадной семьи, где работник всегда был один. Дома шли бесконечные разговоры о дороговизне на хлеб, молоко, овощи, дрова. Цены на них подымались с каждым днем. Мы никогда не занимались ни скотоводством, ни обработкой земли и очутились в Валдае на положении зазимовавшихся дачников. Вскоре окрестные крестьяне перестали продавать за деньги хлеб и продукты. Стали быстро уходить из дома разные вещи, на которые можно было сменять что-нибудь из еды в деревнях. Связь с Петроградом ухудшилась — нельзя было перевезти в Валдай оставшееся там имущество. В Петрограде жили тогда наша бабушка и тети. Я помню, что мамочка ездила туда по разным делам и навестить родных. Ездил в Петроград и Яша, он вообще не был в Валдае постоянным жителем.
Под влиянием все увеличивающихся трудностей у моих родителей, как и у многих валдайцев, родилась мысль уехать на дешевый хлеб. Но для нашей семьи, состоявшей из шести малых детей от двух до десяти лет, задача была нелегкой. Уехала наша гувернантка, ушли Нюша и кухарка, взяли в армию Петю Макарова, уехала Олечка с семьей в город Петровск к родителям мужа. Зато приехала помогать с детьми наша бабушка Августа Ивановна, упросив папу взять с нее деньги за стол. С нами оставались еще наша нянечка и ее сестра Поля.
В начале 1918 года в наш большой дом по требованию Валдайского совета рабочих депутатов вселили учреждение, обещая папе платить за помещение. Платы этой мы не получали ни разу вплоть до полной конфискации нашего дома. Мы освободили несколько комнат, где обосновалась строительная контора. Во главе ее были люди вполне интеллигентные. Узнав о нашем тяжелом положении, они предложили папе работать в канцелярии конторщиком. За это предложение папа ухватился с радостью, так как всем работникам полагался паек и хотя очень небольшие, но верные деньги.
Вселение учреждения не было для нас тягостным. Иное дело — душевное состояние папы. Вынужденный составлять канцелярские бумажки и сидеть по восемь часов в душной от курева махорки комнате, видеть перед собой сияющий сад и на горизонте голубое озеро, к которому стремилась его душа, — он сильно тосковал. Сам он никогда не курил и страстно ценил чистоту воздуха. Но люди голодали, многие курили, чтобы заглушить голод.

+ + +

До поступления на службу обычно папа после утреннего чая усаживал нас за большой стол и занимался с нами чтением, чистописанием, арифметикой, географией. Это были обязательные занятия — ежедневно учились старшие четверо детей: Лидочка, которой шел 10 год, Гриша, я и Мика, которому было почти 6 лет. У меня до сих пор сохранилась тетрадка моего брата Мики, где под диктовку папы были записаны примерно такие фразы: «Мой папа родился в Новоржеве», или «Коль славен наш Господь в Сионе. Не может изъяснить язык. Велик он в небесах на троне… В былинках на земле велик». Или это были отрывки стихотворений, басен, исторические и географические сообщения.
Я помню, что училась читать по прекрасному детскому изданию «Священной истории» с крупным шрифтом, красивыми заставками и иллюстрациями. Так мы занимались примерно часа два, а потом папа отпускал нас гулять в сад с тем, чтобы старшие девочки смотрели за маленькой Машенькой, Танечка еще была совсем мала. Когда папа стал заниматься в конторе с 8 до 3 часов, занятия перенеслись на послеобеденное время. Нашего дорогого учителя не стало, но мы, четверо старших детей, остались грамотными, зная арифметику, свободно по глобусу показывая части света, страны, моря, океаны, реки. Папа рассказывал нам много интересного из истории. Учили мы наизусть стихотворения, басни, молитвы, пели песенки.
После скудного обеда, который съедался быстро, папа уходил в сад на гамак или в свою комнату и писал. Так помню я его хорошо в гамаке в это последнее лето его жизни! Мы не мешали ему — знали, что папа работает. Что же он писал в то время? Записки, заметки — «для себя», проекты будущих статей, разработки философских и религиозных тем.
Часа за полтора до заката солнца папа собирал нас на прогулку, которая носила название: «Идем смотреть на закат солнца». Собиралась обычно «вся стайка», иной раз даже Танечка, которую папа нес на руках. Выходили через ворота на запад, за дом Небытовых, на проселочную дорогу в поле. То последнее лето мы почти все время ходили босиком, до сих пор с удовольствием вспоминаю, как зарывались ноги в теплую, согревшуюся за день на солнце пыль, как она подымалась дымными клубами под быстрыми нашими пятками. Проходили деревянные прясла на поле и бежали, кто скорее, до первого ручья, мелкого и каменистого, а перейдя его, — до второго. Ручей этот был глубже и вился как лента в ярких берегах между незабудок и розовых столбиков. Тут, на высоком берегу, мы обычно сидели, отдыхали, собирали цветы, камешки, раковинки. Иногда шли и на третий ручей — к горе, которая называлась Балашовкой. Эта длинная, как гряда, возвышенность тянулась довольно далеко, к осени она покрывалась сиреневым цветущим вереском, брусникой и заячьей капусткой.
А чаще всего выходили в поле, где попадались громадные валуны. Тогда садились все на большой камень, еще не остывший от дневного солнечного тепла. Папа держал Танечку на руках, мы размещались рядышком. Все любовались на открывшееся с высоты раскинувшееся перед нами озеро, его заливы и острова. На горизонте из-за бархатного узорочья леса ярко белели стены монастыря, сверкали под последними лучами солнца золотые кресты церковных глав. Если это была суббота, слушали вечерний звон, торжественный и величавый. Гул колоколов Валдая наполнял воздух и слышен был за несколько верст от города.
Иногда еще здесь папа начинал нам рассказывать сказку, а заканчивал уже вечером, когда мы ложились в кроватки. Иногда же мы пели «Коль славен наш Господь в Сионе» или
Был у Христа младенца сад,
И много роз взрастил Он в нем.
Он трижды в день их поливал,
Чтоб сплесть венок себе потом.
Когда же розы расцвели,
Детей еврейских созвал он,
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошен.
«Как Ты сплетешь себе венок —
В Твоем саду нет больше роз?»
«Вы позабыли, что шипы
Остались мне», — сказал Христос.
И из шипов они сплели
Венок колючий для Него.
И капли крови вместо роз
Чело украсили Его.

Прошло с тех пор более шестидесяти лет, но как хорошо я запомнила мотив этих песен.
Проводив солнце, мы весело бежали обратно домой мыть ноги, руки, садиться за стол ужинать, дослушать сказку. Часто Алладин с волшебной своей лампой заставлял нас забывать такое неблагополучие, как очень маленькие порции хлеба за ужином.

+ + +

Между тем Россия переживала тяжелое время. И в маленьком нашем Валдае жизнь стала невыносимо трудной. Все ощутимее грозил голод. В это время жителям Валдая и окрестных деревень помогал Иверский монастырь. Кто бы ни высаживался из лодок на остров за помощью к «Матушке Иверской», всякий получал ломоть черного, прекрасно выпеченного монахами хлеба и мог запить его вкуснейшим квасом из огромной бочки.
Мы ездили в монастырь всей семьей на двух лодках каждое воскресенье утром, если позволяла погода. И вся наша большая семья получала по куску ржаного хлеба. Эти поездки по озеру в монастырь мне запомнились не только потому, что мы хотели есть. Самые сборы, суета, оживление, надевание лучших платьев, шапочек и обуви, затем шествие к озеру. Еще с вечера гадали, какая будет погода, возьмут ли нас всех или маленькие останутся дома. Папа и Яша несли весла и уключины.
Спускаемся с горы к озеру. Вот и наши лодки, привязанные цепями на колах. День погожий, легонько бьет небольшая волна. Все рассаживаемся, как распорядится папа, и отталкиваем лодку от берега. Шуршание прибрежного камыша, стук весел об уключины — и лодка плавно, чуть покачиваясь, выходит на водный простор. Все это так интересно! Свежий ветерок не дает чересчур пригревать солнцу, так легко дышится, можно тайком опустить руку за борт лодки в воду и пропускать между пальцами сверкающие на солнце струи. От Валдая до монастыря по озеру километра три. Совершенно забывалась прямая цель поездки — получение хлеба, что так заботило всех взрослых.
В монастыре такая охапка детей, конечно, вызывала большое сочувствие. Особенно добр был к нам в трапезной высокий худой монах отец Никита. Домой мы везли с собой драгоценные ломти хлеба, чтобы разделить их на несколько наших обедов и ужинов. Мы жили очень замкнуто: знакомые к нам приходили редко, кто-нибудь из местной интеллигенции: начальница гимназии или сосед по саду Вахрушев. Часто заходили два молодых человека, братья Коля и Костя Птицыны, — взрослые сыновья священника.
Папа и сам никуда не ходил, хотя его и приглашали, потому что не было средств позвать взаимно к себе даже на скудное угощение. Так жила вся провинциальная интеллигенция. Купечество еще было сыто, имея разные товары, а это было тогда дороже денег. В Валдае, кроме колокольных заводов, были заводы кожевенные, большие магазины с мануфактурой, обувью, бакалеей. У нас все меньше оставалось вещей, которые можно было обменять на хлеб. Дорогой мебели, ковров, золота и богатого платья не было. Велика была радость родителей, когда удалось обменять на муку большой деревянный ларь. Дошло дело и до лодок — ходовой товар в этом озерном крае.
Голод становился все ощутимее: порции хлеба у тарелок детей все меньше. Старшие четверо уже давно не видели молока, его с трудом доставали для Машеньки и двухлетней Танечки, по маленькому стаканчику утром. Хлеб пекли с примесью очисток и жмыха, отчего болели и расстраивались желудки. Бедные папа и мама тяжело переносили наши болезни и наше похудание, вечное желание есть. Не жалели никаких вещей, но всего было слишком мало.
Положение становилось безвыходным. Вскоре после отъезда Олечки к родне мужа в город Петровск мы получили письмо, где она уговаривала папу и маму ехать всем к ней. В нашей семье начались бесконечные разговоры о Петровске, обсуждались разные варианты. А между тем многие знакомые уезжали из Валдая в хлебные края.
Бедной моей мамочке все тяжелее было придумывать завтраки и обеды, справляться с уборкой дома и уходом за шестью малолетними детьми. Трудолюбивая, любящая и самоотверженная, она не знала устали в заботах о нас. Никогда она не забывала следить, чтобы мы были чистыми, причесанными, хоть как-то накормленными. Надо было и обуть, хотя два лета — 1917 и 1918 годов — мы ходили босиком, исключая холодные дни, к великому нашему удовольствию. Может быть, поэтому мы не болели простудой — все больше желудком, потому что, гуляя по саду, без конца жевали какую-либо траву: дудки, щавель, недозрелые ягоды, корешки.
К концу лета 1918 года была ликвидирована строительная контора. Таким образом, папа терял паек и деньги — единственный, хоть и небольшой, доход. Папа поехал на несколько дней в Москву, где ему предлагал место владелец маленького предприятия по выделке подков, и на свидание к издателю Сытину. Поездка не принесла никаких определенных результатов: свидание с Сытиным состоялось, кажется, был намечен выпуск брошюр, которые папа взялся написать. Некоторые были написаны и сохранились в черновом виде. А предприятие Бажанова было явно ненадежным, что папа сразу понял.
А между тем в Валдае и его окрестностях начались волнения. Запрещение монастырю раздавать хлеб населению, а затем реквизиция излишков хлеба получили отпор, иногда доходивший до кровопролития. В конце лета 1918 года в деревне Овинчище был убит комиссар Николаев, занимавшийся изъятием хлеба. В папином дневнике записано, что Николаева хоронили 2 сентября на главной площади Валдая, между церквами Введения и Собором. За этой смертью последовал ряд карательных смертей в Валдае и его округе. Перед самым нашим несчастьем я помню разговоры на кухне и на улице о смерти помещика Косаловского. Его расстреляли в его же поле вблизи усадьбы ночью пятью выстрелами.
Помню свой собственный ужас, полусознательный, инстинктивный, так как мы, по своему малолетству, со смертью еще не встречались, а люди в подробностях не стеснялись.

+ + +

И вот наступило утро 1 сентября по старому стилю.
Было совсем рано — половина восьмого. Мы еще только вставали и одевались, как в дом вошли четверо вооруженных военных и один гражданин в штатском. Они пришли за папой. Без предъявления ордера или какого-либо документа сказали, что будут делать обыск. Стали пересматривать папины вещи: книги, бумаги, выдвигать ящики комода, рыться в чемодане. Мы, дети, стояли в дверях с мамой, пока проходил обыск, но когда один из военных заявил, чтобы папа собирался с ними, что он арестован, когда увидели, как горько рыдает наша мамочка на коленях перед этими людьми, мы громко заплакали и стали просить, чтобы не уводили папу.
Он старался нас успокоить, но это было невозможно. Папе разрешили выпить чай. Он оделся. Каждого из нас поцеловал, перекрестил. Окруженный солдатами, вышел из своего дома. Увы, навсегда!

+ + +

Началась эта страшная неделя. Все внимание нашей мамочки, бабушки и нас, маленьких, было посвящено одному — как и что с папой, как ему помочь. Обычный наш режим нарушился, всем было не до того. Дети жались к взрослым, прислушивались к каждому их слову между собой.
Наши знакомые побаивались открыто поддерживать с нами связь, но при встречах на улице глубоко сочувствовали маме. В тюрьме, где находился папочка, в одной с ним камере оказалось много заложников — валдайских купцов. Через посещающих их близких начали к нам поступать крошечные записочки, написанные на обрывках газет, исполненные любви, ласки и заботы. Они передавались чужими людьми или вечером в сумерки или рано утром. Обычно через нашу няню — она нашла каких-то знакомых в тюремной страже. Она носила маленькие передачи папочке, очень скудные, но он и от них отказывался и возвращал обратно кусочки сахара как гостинцы детям.
Мамочка ежедневно ходила в штаб, чтобы узнать о папе, похлопотать за него. Возвращалась расстроенная, убитая, добиться какой-либо правды было невозможно. В папочкиных письмах ясно сквозила мысль, что ничего хорошего он не ждет. В одной из записочек папа просил, чтобы мама прислала нас с няней в летний сад гулять. Тюрьма в Валдае — двухэтажное белое каменное здание вытянутой формы с рядом окошек за решетками — находилась как раз перед садом, и он обещал каждый день в четыре часа подходить к окну поглядеть на нас.
Мы все, дети и няня, собрались и пошли на свидание с папой. Потом подошла и мамочка. Очень скоро на втором этаже в окне за решеткой увидели дорогого нашего папу. На нем была его обычная серая кепочка, и он был очень бледен. Стоя в окне, он внимательно и грустно смотрел на нас, иногда прижимая руку к губам, посылая нам поцелуи. Мы стояли кучкой у того места, откуда было лучше видно милое его лицо, нам показалось, что глаза его плачут. Увидев, как заплакала мамочка, мы тоже начали всхлипывать, пока папа не махнул рукой, чтобы мы уходили.

+ + +

Все, что я пишу, — это обрывки детских впечатлений, которые теперь, через 60 лет, я стараюсь сделать последовательными. Эти события в моей памяти подкреплены рассказами взрослых, а также записками — дневниками папы. Так все и было!
Хорошо помню эту неделю в доступном тогда моему детскому пониманию ходе жизни. За этими моими воспоминаниями находилось уже недоступное — это тяжкие душевные страдания мамы и папы. Их волнения, тревога, напрасные надежды, мамины хлопоты и ее отчаяние, желание поддержать его здоровье и бодрость, ее страшные мысли о безнадежности папиной участи, невозможность что-то сделать нужное, срочное для его спасения. Все это нами, детьми, осозналось гораздо позже. Мы были так малы тогда и так мало знали, что такое смерть. Каждый вечер перед сном мы на коленях молили Бога, чтобы папа вернулся к нам.
Мы были в саду перед тюрьмой в четверг, а в пятницу утром принесли пакетик из тюрьмы (кажется, один из сыновей купца Савина), и когда мамочка его развернула, то увидела обручальное кольцо, которое ей посылал с письмом папа. Она горько разрыдалась, поняв, даже не читая письма, что это прощанье.
Прощанье. Спустя столько лет я не могу не плакать, вспоминая пережитое на самой ранней поре моей жизни. Горюю глубже, чем тогда, хотя старое мое сердце давно должно было бы закалиться от многих жизненных потерь.
Наверное, потому так медленно пишу эти заметки, что не могу решиться описать последний папин день, так больно мне каждое его мгновение. Сейчас ночь, и за окном темно и морозно. Передо мною фотография милого нашего папы, и я рядом с ним. Он так же смотрит на меня, с той же надеждой и нежностью, как смотрел тогда на всех нас из окна тюрьмы. Тяжело старым людям вспоминать. Но ведь каждый должен сказать правду! Подробно весь этот день, навсегда памятный, описан со слов мамы Лидией Ивановной Веселитской, большим другом папы и всей нашей семьи.
В это утро, 20 сентября, у нас неожиданно загорелась сажа в печной трубе. Мамочка и няня поэтому немного запоздали с передачей папе и очень торопились, чтобы отправить ее через папиного знакомого. Мамочка из штаба пришла несколько успокоенная (как оказалось потом, обманутая встречей с Давидсоном и обнадеженная его обещаниями). По дороге домой ее обрадовала встретившаяся ей знакомая: она уверила маму, что получены известия из Петрограда об усиленных хлопотах там за папу. Мамочка решила, что все мы должны идти сегодня в церковь и отслужить молебен о папином здоровье и освобождении.
После обеда наша семья, даже бабушка Августа Ивановна, все дети и няня пошли в церковь. Подойдя к площади, увидели обе церкви и собор Введенья закрытыми. Служить молебен можно было только на кладбище. Сразу мы как-то затосковали: кладбище от площади было довольно далеко. К тому же стала сильно портиться погода: небо потемнело, поднялся сильный ветер и стал накрапывать дождь. Бабушка пошла домой, мама понесла деньги некоему Ликасу, который по ее просьбе послал срочную телеграмму в Петроград с ходатайством о папином освобождении, а Лидочка, старшая из нас, пошла в лавку по просьбе мамы.
Остальные дети и няня с маленькой Танечкой на руках поторопились к тюрьме, рассчитывая еще увидеть папу, так как был уже пятый час. Погода совсем разбушевалась, начиналась буря. Ветер срывал с наших голов уже мокрые панамки. Накрапывавший дождь становился все сильнее. Няня прикрывала Таню, а мы, Гриша, Лека, Мика и Машенька, бежали рядом с ней, то и дело спотыкаясь о булыжную мостовую. Небо и озеро бушевали с невероятной силой.
Так мы добежали до штаба — он находился на Торговой улице в доме купца Ковалева — и остановились в его широких воротах, чтобы спрятаться от дождя. Мы уже озябли и сильно дрожали. И тут няня от проходивших мимо людей узнала, что сейчас в штабе идет «суд» над нашим папой. Очень скоро, почти через несколько минут, мы услыхали шум и топот многих ног: в ворота, под которыми мы стояли, вышла из дома целая группа вооруженных молодых солдат, смеющаяся и веселая… и среди них. наш папочка в привычном для нас пиджаке и серой кепочке.
Он был очень бледен, но спокоен и все оглядывался, точно что-то искал. Никогда не забыть, как он просиял, увидев нас! Как бросился к нам, к няне, схватил с ее рук Танечку, прижал крепко к своей груди. Поцеловал и благословил и хотел поцеловать Машеньку, но раздался грубый окрик — приказ идти дальше. Папочка объяснил: «Это дети мои..» и простился с нами: «Прощайте, дети». Он успел сказать няне, что его ведут на расстрел.
Няня была так потрясена, что на мгновение как окаменела, но тут же, опомнившись, выбежала вместе с нами из ворот штаба на площадь. Мы увидели, что папу ведут в маленький переулочек к самому берегу озера. Мы бросились вслед уже скрывавшейся страже, няня старалась собрать нас всех вместе в кучку, и тут почти подряд раздались несколько выстрелов.
Нашего папы не стало.
Нельзя забыть этот сентябрьский вечер, наши крики и слезы, слезы старой нашей бабушки, няни, прибежавшей со двора прачки и наконец пришедшей домой несчастной нашей мамочки, которая узнала уже в штабе ужасную весть и упала там без сознания. Ее привез домой на извозчике сын местного священника Костя Птицын. Ее ужас, рыдания при виде своих осиротевших детей описать невозможно.

+ + +

Это было в первое десятилетие моей долгой жизни. Почему же так ярко врезались в сознание эти впечатления? Почему последующие многие события не стерли их четкую ощутимость? Горечь не оставляла меня всю жизнь, и память не уставала возвращаться к этому дню.
…В это время прибежала Лидочка. Она случайно пошла домой не обычным путем, а берегом озера. Проходя переулком с площади, она увидела что-то покрытое брезентом на берегу. Из-под брезента видны были сапоги, и по ним она узнала папу. Из окна ближайшего домика заплаканная женщина подтвердила ее догадку. Бедная девочка вся в слезах прибежала домой. Добрая прачка Катя решила нас накормить и принесла блюдо дымящейся картошки. Мы не ели с утра и уселись за стол в кухне.
Между тем бабушка с Лидочкой пошли в штаб просить разрешения взять тело убитого. Смеясь и издеваясь над бедной старушкой, ни капли не стесняясь девочки, ей это разрешили. Был уже вечер, и папу перевезли с берега в покойницкую при земской больнице.
На другой день мамочка и няня привезли на извозчике тело нашего папы. Жители Валдая настолько были напуганы, что боялись помочь бедным женщинам поднять покойника на извозчика, и они с большим трудом это сделали сами. Правда, когда его привезли домой, отзывчивый сосед, сапожник Степанов, помог снять тело и внести его в дом. Папу перенесли в комнату, вторую от правого входа в дом, и положили на покрытый белым стол.
Мамочка и няня с плачем стали раздевать папу, снимать простреленный пиджак, залитый его кровью. Тут же лежала его серенькая кепочка, тоже в крови (эта кепочка и по сей день хранится у меня). Без ужаса не могу вспоминать страшные раны. Мамочка и няня, обмыв тело, сначала заложили ватой и забинтовали его левую руку, где просто зияла рваная рана, а также грудь, прежде чем одеть его. Сложили на груди его уже закоченевшие руки. Пальцы правой руки его были крепко зажаты в крестном знамении.
Затем начались заботы обо всем, с чем связан уход человека из жизни. Место для могилы выбрали очень близко от кладбищенской церкви — справа от алтаря. Мама заказала плотнику сделать внутри могилы деревянный ящик, обшивку, в которую должны были поставить гроб на тот случай, если удастся когда-нибудь перевезти папин прах в Петроград. Дали знать тетям и друзьям о случившемся, и из Петрограда приехала тетя Вера.
Стояла яркая осень. Дом наш горел от красных и багряных гирлянд дикого винограда. Единственные украшения, которые я помню в гробу у папы, были эти гирлянды вперемешку с темно-зеленым кружевом веток туи из нашего сада.
Мы остались без всяких средств, поэтому похороны были очень скромные. Да и кто хотел бы помочь нам, все боялись близко подойти к дому Меньшикова. Помогали нам без страха только купцы Савины. Их постигло вместе с нами такое же жестокое горе: на несколько минут позднее папы, на том же месте, где погиб он, был расстрелян сын Савиных — Коля, восемнадцатилетний мальчик, только что закончивший реальное училище. Он просидел в тюрьме три месяца, ему предъявили обвинение в вооруженной защите Иверского монастыря, когда в Валдае вспыхнули бунты.
Тетя Вера, прекрасная рукодельница, приготовляла мальчику для богатого венка широкую атласную черную ленту, пришивая узелками на середину ее атласную же белую, с трогательной надписью от несчастных родителей. Я смотрела, как ловко мелькала иголка в быстрых руках тети Веры, и всем сердцем завидовала, что мы не можем себе позволить для папы такую же роскошную ленту.
Хоронили их, нашего папу и Колю, в один день. Только могила Коли — дальше от церкви, слева от кладбищенских ворот, по центральной дороге. Там похоронены позднее и его братья. (20 сентября 1981 года мой сын Миша, брат мой и сестра были в Валдае на могиле нашего папы и заходили на Колину могилу, совсем уже запущенную.)
Самые похороны почему-то помню я слабо: отпевание в маленькой кладбищенской церкви, нас всех около гроба, мамочкино бледное лицо, голубые ее заплаканные глаза, траурную шаль на ее голове. Сочувствие и жалость в глазах немногих безмолвных знакомых, собравшихся проводить папу. Когда гроб стали опускать в могилу, мамочка сильно закричала и упала перед открытой могилой на колени, рыдая. Мы все тут же бросились к ней, суетясь и толкаясь, с плачем, страшно испугавшись. Мне показалось, что и она сейчас исчезнет, и мы никогда больше не увидим ее, как папу…
Вскоре поставили скромный деревянный крест и сделали ограду из простых отесанных слег. Шагах в десяти-пятнадцати справа от могилы, если стоять к ней лицом от ворот, был насыпан вал, являющийся оградой кладбища, на нем росли высокие молодые тополя.

Окончание следует