Под стихами о нерукотворном памятнике пометка: «1836. Авг. 21. Кам. Остр.» «Труды и дни» отмечают в эти дни: «Статья Пушкина „Александр Радищев“ не дозволена цензурой…» «Письмо к Пушкину Н.И.Павлищева из Михайловского о хозяйственных делах». Денежные дела Пушкина были — мало сказать, дурны: они были ужасны. Как раз в предшествовавшем письме к Павлищеву (первая половина августа) он писал: «Полагаться на Болдино мне невозможно. Батюшка уже половину имения прожил и проглядел» и т. д. Основное настроение в те дни: «Хоть плюнуть да бежать» (14 августа). Слава? Он был особенно популярен тогда, когда писал «плохо» («плохо» — для Пушкина). Популярность его ослабела, когда он стал писать изумительно — так, как никто не писал в России ни до него, ни после него. Достаточно известно и все остальное. С этого времени (если не с лета, то с осени) «становится в нем заметно особенное беспокойство духа; первые признаки неблагонамеренности и лживой молвы, тогда показавшейся, начинают тревожить его. Он делается раздражителен и, наконец, с трудом таит в себе муку гнева и досады, которые вскоре и одолевают его. Как будто предчувствуя катастрофу, он собирался уехать в конце этого года в Михайловское…» Зачем же в Михайловское? «В деревне посещать кладбище родовое, — где дремлют мертвые в торжественном покое» (14 августа 1836 г.).
В эти именно дни он пишет странные противоречивые стихи, тон (и даже стиль) которых был ему не свойственен: нерукотворный памятник, выше александрийского столпа, «и славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит…» Что в том, что он имел право говорить все это? Это был именно «вызов обществу», гневный, презрительный вызов со стороны раздраженного, измученного человека. Стихи могли подать (и действительно, подали) повод для насмешек. Все равно: сказал правду и о вас, и о себе!
Но если презрительный вызов, то какая же «народная тропа»? И зачем «народная тропа»? Обиды не страшись, не требуй венца, хвалу и клевету приемли равнодушно, — и одновременно: «слух обо мне пройдет по всей Руси великой…» Не думаю, чтобы наивен был чисто логический подход к этим стихам: они ведь «мотивированные». И не отсюда ли колебания в их мотивировке?
«И долго буду тем любезен я народу, — Что чувства добрые я лирой пробуждал, — Что в мой жестокий век восславил я свободу — И милость к падшим призывал…» Как известно, первоначально было сказано иначе: «И долго буду тем любезен я народу, — Что звуки новые для песен я обрел, — Что вслед Радищеву восславил я свободу — И милосердие воспел…»
«Вслед Радищеву…» Радищев был большой человек, но «вслед Радищеву» — это для Пушкина, пожалуй, мелко.
В запрещенной статье Пушкин писал: «Смиренный опытностью и годами, он даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость… Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека…» То ли он писал о Радищеве, то ли о самом себе? К настроению вызова эта оценка не подходила. В знаменитом четверостишии Пушкина все правда, — хоть, быть может, и не совсем полная правда (полной — не требовалось). Но имя Радищева могло вызывать у него самые разные воспоминания. Он в статье, упомянув об Ушакове, не процитировал ни «нисходя за гроб, за оным ничего не видел», ни «жизнь несносная должна быть насильственно прервана». Нет, Радищев был ему чужой человек.
Что до второго стиха, то (если позволено в его стихах предпочитать хоть вариант, от которого он отказался), начальный текст был сильнее и правдивей. «Что чувства добрые я лирой пробуждал», — в самом слове «добрые» (как и в слове «падшие») была некоторая неясность, несоответствие духу многих его строк, в том числе и строк о памятнике. Не так, верно, ему были в ту пору интересны добрые чувства людей.
Иное дело: «Что звуки новые для песен я обрел». Помимо удивительной звуковой красоты этого стиха, уж в нем-то была полная, неоспоримая, совершенная правда! Вся русская литература — от Пушкина. Не умаляя заслуг его предшественников, можно сказать, что он создал все. Его бессмертие не только в том, что написал он сам, но и в том, что «вслед» ему написали другие: не в одних его стихах, но и в лучшем, что есть в русской поэзии; не в одной «Капитанской дочке», но, в какой-то степени, и в «Войне и мире».
