Религиозность Пушкина

Религиозность Пушкина — глубина его духовной природы. К нему и можно и должно подойти с вопросом, во что верить и как жить. Его значение в этом отношении для характеристики русского художественного слова — огромно. Он стоит во главе той литературы, которая «никогда не замыкалась в сфере чисто художественных интересов, а всегда была кафедрой, с которой раздавалось учительное слово». К нему, быть может, наиболее приложимо мнение западноевропейской критики о русских писателях, старых высоких мастерах русского слова: «нас поражает эта серьезность русских во всем: они как будто не пишут, а священнодействуют, не пьют, а причащаются. Они постоянно в заколдованном кругу вопросов: „зачем“ и „почему“, выйти из которого зачастую не могут иначе, как с помощью креста или молитвы».
К такому поэту, как Пушкин, естественно подойти с религиозными запросами. Что он творил не только временного, интересного и важного в социальном, бытовом, эстетическом отношении, но и что оставил он миру вечного, непреходящего, какие законы и основы души человеческой он отобразил и в своей личности и в своем творчестве? В широких массах, не имеющих возможности проникать в глубь художественных созданий поэта, существует совершенно ошибочный взгляд, что Пушкин в своем творчестве не имеет никакого отношения к религии, а если известно о нем что-либо, то скорее отрицательное и легкомысленное. Правда, поэт в минуты понижения своей духовной напряженности и утонченности духовного зрения обронил несколько вольных стихотворений, заметок, анекдотов. Но в них ли Пушкин, в них ли его подлинный гений прозорливости духовной и его красоты творческой? Бывают минуты и целые периоды в жизни не только великих художников слова, но и кисти, и звуков, и форм, минуты слабости духа, торжества греховного в человеческой природе, какой-то искусительной охоты и посмеяться и пошутить над тем, что божественно прекрасно, бывают минуты кощунства и лукавства и обольщения у святых людей — и, может быть, у них еще сильнее и ужаснее, чем у «детей ничтожных мира», но жития их полны самобичевания и упреков за дерзновения и богохульство.
Величайшие образы евангельские горят перед человечеством влекущей и зовущей силой любить человека во грехе его; и мытарь, и грешница, и блудный сын, и разбойник на кресте — у всех у них всегда в глубине души горел святой огонь любви к Богу и человеку. И для нас, земных, эти образы начертаны в вечное руководство жизни. Не минуты их греха и потемнения нравственной природы, а восторги прозрения, высокие созерцания святыни — это есть их подлинное величие — источник нашей бодрости и утешения. Пушкин велик не в мелких прегрешениях плоти и духа, а в тех творениях, где подлинно горит божественный свет его поэтических озарений, и да простит ему Господь его слабости и падения, за которые он от всей полноты души платил раскаянием и жаждой примирения и прощения (стихотворение митрополиту Филарету).
«Я думаю, — замечает Смирнова в своих воспоминаниях, — что он серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: «Вот единственная книга в мире, — в ней все есть». Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». «Религия, — говорит сам Пушкин, — создала искусство и литературу, — все, что было великого с самой глубокой древности: все находится в зависимости от религиозного чувства. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». Незадолго до смерти он увидел в одной из зал Эрмитажа двух часовых, приставленных к «Распятию» Брюллова. «Не могу вам выразить, — сказал он Смирновой, — какое впечатление произвел на меня этот часовой; я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам приблизиться к Нему». Он был взволнован и по своей привычке начал ходить по комнате. Когда он уехал, Жуковский сказал: «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я».
Как мог Пушкин написать своего знаменитого «Пророка», которого так любил читать в собраниях Достоевский, голос которого звенел и потрясал при последних словах:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!

Как можно при отсутствии или при неглубоком религиозном чувстве так проникновенно понять и в таких чеканных стихах воссоздать по VI главе книги пророка Исайи этот глубочайший библейский образ?
Какое мистическое постижение божественности поэтического творчества носил в своей патетически религиозной душе Пушкин, если он написал свое «верую» — в стихотворении «Поэт», и доселе дышащем правдой определения сущности поэта и его служения. Каким отшельническим величием учителя жизни, его одиночества, подобного одиночеству анахоретов, уходивших от мира и уносивших мир в своей душе, любя его и молясь за него и отзываясь на все его скорби и муки, дышат другие лирические произведения Пушкина («Эхо», «Поэту»)!
Печать глубочайшего религиозного понимания лежит на стихотворении «Отцы пустынники», — в этом поэтическом переложении великопостной молитвы св. Ефрема Сирина видна та умиляющая сила благодатных воздействий Церкви, о которой поэт говорит, что она его, падшего, свежит неведомою силой.
Достоевский на открытии памятника Пушкину в Москве дал почти целиком исповедническое истолкование внутреннего смысла всех основных поэм Пушкина: «Смирись, гордый человек… не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собой. Победишь себя в себе, усмиришь себя и станешь свободен, как никогда и не воображал себе».
В изображении Пушкина Татьяна — олицетворение нравственной силы, религиозного понимания долга. «Я другому отдана и буду век ему верна». Если бы она поступила и сказала иначе, это был бы не Пушкин. Очевидно, нравственное чутье Пушкина, его природная моральная красота вложила эти слова самоотвержения, как высшего религиозного закона, в уста любимого поэтом женского образа.
Подлинное величие Пушкина в изображении им красоты человеческого духа, в религиозном понимании жизни и в той бодрости духовной, которая излучается из его верующей души и говорит в его бессмертных творениях.