Растущий и живой Пушкин

I

Пушкин — величайшее явление русской культуры, значение которого в истории не умаляется, а непрерывно возрастает в России и для России.
Еще при жизни Пушкин был любимейшим, самым понятным и самым дорогим из русских писателей. Он еще при жизни стал «народным», хотя рядом с ним жили и действовали писатели, язык, мысли, слова, речения которых не меньше, а больше пушкинских вошли в народный обиход: назову Крылова и Грибоедова. Затем наступила смерть Пушкина, с ее всем доступным и всех до глубины взволновавшим трагизмом. «Погиб поэт, невольник чести…»
А потом настала эпоха какого-то, быть может, лишь видимого и даже мнимого потускнения лучезарного образа Пушкина в русских умах: 60-е и 70-е годы. Но это потускнение было мнимым, и когда в 1880 году был открыт на редкость удачный, благородный в своей простоте памятник Пушкину в Москве, Россия гениальным и пророческим взором вновь открыла Пушкина и он раскрылся перед ней. Это открытие и раскрытие Пушкина через вещее слово Достоевского есть для меня, который был в это время ребенком, первое сильное, чисто духовное, чисто культурное переживание, потрясение и откровение.
Затем — 1887 год. Истекает срок авторского права на сочинения Пушкина и в миллионах экземпляров его творения растекаются по необъятной русской земле. Если смерть Пушкина была первым раскрытием его величавого образа для «образованной России», а чествование его памяти в связи с освящением памятника было таким вторым раскрытием для нее же, то 1887 год знаменует целую эпоху в том процессе, которым Пушкин становился подлинно народным.
Откуда и в чем это величие Пушкина как культурного явления? Как все явления такого рода, как все гении, Пушкин органически вырос. Он больше своих предшественников, он намного выше своих современников, но он неразрывно с ними связан. Есть какое-то неизъяснимое наслаждение — я нарочно употребляю это чисто пушкинское слово, им заимствованное у Державина и Карамзина, — следить за тем, как Пушкин подготовляется и органически вырастает из всего предшествующего развития, как к нему ведут и Ломоносов и Сумароков, и фон-Визин и Озеров, и Державин и Карамзин, и Хемницер и Крылов, и Жуковский и Батюшков, и, наконец, та широкая волна подлинной народной поэзии, которая, вместе с знаменитым сборником народных песен Чулкова и Новикова, проникает в русскую образованность и органически в ней претворяется.
В лице Пушкина, быть может, даже не вполне заметно и ощутимо для него самого история подвела итог огромной культурно-национальной работе, произведенной в великое пятидесятилетие, гранями которого являются 1765 год — один из первых годов Екатерининского царствования, и 1815 год — год рождения Пушкина не как физического лица, а как великого русского поэта.
Итак, Пушкин — гений, пожавший обильную историческую жатву и в то же время непрерывно выраставший при жизни и после смерти. В чем же величие Пушкина, в чем разгадка неуклонного роста его значения для России и русской культуры?
Пушкин — самый объемлющий и в то же время самый гармонический дух, который выдвинут был русской культурой. Не в том только дело, что Пушкин не элементарен, а многосоставен и, в лучшем смысле, многолик. Он — хороший, простой и добрый человек, увлекающийся и вспыльчивый, в молодости предающийся разгулу «неистовых пиров» и чрезмерностям «легкокрылой любви» и такого же «похмелья». И этот человек, которому не чужды человеческие слабости, в то же время есть тот величавый поэт, которого изобразил он сам. Читатели Пушкина не всегда, может быть, задумываются над тем, что в своем дивном стихотворении «Поэт» Пушкин изобразил не поэта вообще, а прежде всего самого себя. С чарующей искренностью он сказал, что он мог на самом деле «в заботах суетного света быть… малодушно погружен» и что «меж детей ничтожных мира» он самому себе представлялся «быть может, всех ничтожней».
Но у этого «малодушного» и «суетного» человека был вещий гений, был острый слух, чуткий к «божественному глаголу», был «гордый и суровый» дух, «тоскующий в забавах мира», не признающий никаких человеческих «кумиров», был «презирающий «людскую молву» «свободный ум», идущий «дорогою свободной». Не поза, а подлинная простая правда самопознания говорила в Пушкине, когда, вспоминая поэта бесконечно слабейшего, чем он сам, своего друга Дельвига, великий творец писал о нем по себе:

О Дельвиг мой! Твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.

С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил
без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.

Служенье муз не терпит суеты.
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…

Величие Пушкина состоит именно в том, что он в самом себе познал и сожительство и противоречие, этот — по меткому слову другого поэта — «поединок роковой» малого и великого, что он в своей собственной душе нащупал все мели и промерил все глубины человеческой души.
И это — сохраняя полную ясность, подлинно крепкую зоркость умственного взора!
Ибо, будучи из «детей ничтожных мира», этот простой и добрый человек, как поэт, как творец, не знал в пору своей зрелости никаких слабостей, ни слабостей недохвата, ни слабостей перехвата. Он был — до конца прозрачная ясность, всеобъемлющая сила, воплощенная мера. Вдумайтесь в это: всеобъемлющая сила в сочетании с величайшей мерой. Этой мерной силе было присуще величайшее творческое спокойствие, ей была свойственна спокойная и ясная справедливость.

II

Итак, Пушкин вовсе не принадлежит к тем умам и душевным организациям, которые не имеют истории. Пушкин изменялся и вырастал. Пушкину, кроме того, не было дано сказать не только последнего слова. Он большей части того, что мог сказать, не сказал. Он унес с собой в могилу целый мир.
Но все-таки Пушкин рано созрел и рано явил могущество творческого духа и ясного созерцания мира. После 1825 года мы имеем перед собой зрелого Пушкина.
Чем отмечен дух и душа этого зрелого Пушкина?
Давно замечено — и ровно десять лет после смерти Пушкина его друг, князь П.А.Вяземский — превосходно выразил это:
«Пушкин мог иногда увлекаться суетными побуждениями, страстями, более привитыми, чем, так сказать, самородными; но ум его, в нормальном положении, был чрезвычайно ясен, трезв и здрав. При всех своих уклонениях, он хорошо понимал истину и выражал ее. С этой точки зрения он мог уподобляться тем дням, в которые, при сильных порывах ветра и при волнении в нижних слоях атмосферы, «безоблачное небо остается спокойным и светлым».
Пушкин был ясный и трезвый дух. Но при всей трезвости своего духа, Пушкин никогда не стлался по земле, при всей ясности он был объят чувством неизъяснимого.
Великие творцы не случайно имеют свои излюбленные слова. В этих словах воплощается их дух, в них он живет и трепещет. У Пушкина в его словаре есть два таких полярных слова: ясный и, рядом с ним, его отрицание: неизъяснимый.
Да, Пушкин сам ясен и любит ясность. Он, можно сказать, ее вокруг себя распространяет и он ее творит. И в то же время этот ясный дух в эпоху своей зрелости смиренно склоняется перед неизъяснимым.
Вот тут-то мы нащупываем то, что с полным правом можно и должно назвать религиозностью Пушкина.
Есть разные выражения и виды религиозности. Один вид есть погружение в этот мир, все равно будь то наивно-реалистическое освоение Бога или страстно-упоенная отдача себя Ему, или, наконец, выливающееся в форму логического рассуждения или мысленного разъятия философское опознавание Бога. Первое есть простая и крепкая вера в Бога простых людей, второе есть растворение личности в Божественном начале — сюда относится подлинная мистика. Третье есть богословское утверждение Бога. Но может быть и совсем другой вид религиозности, не погружение в Божество и не Его утверждение мыслью, а «к, а с, а н и е мирам иным». Именно не прикосновение, а касание, стыдливое, сдержанное приближение, в котором нет никакого упоения или опьянения, где ясность не утрачивается, а ясный и трезвый дух только смиренно склоняется перед неизъяснимым.
Такова была религиозность зрелого Пушкина.

Белград
Январь 1937 года