Явление Пушкина

К 200-летию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина

Русский ХХ век осознает Пушкина не просто как ослепительного поэтического гения, наше литературное «все». Чисто литературные толкования сегодня — занятия сугубо цеховые. Пушкин все больше постигается нами как верный путеводитель в нашей потерянности, как спаситель русских душ, для гибели которых — и в качестве душ, и в качестве русских — столь много в этом веке делалось. «- Беда, барин, буран"… Ветер завыл, сделалась метель…» И мы блуждаем в той метели… Уже не только изучать пушкинское творчество, восхищаться его музой, учиться у него поэтическому мастерству — а элементарно держаться за Пушкина, чтобы не упасть, — вот что для нас насущно.
«В жизни каждого русского, связанного с литературой или просто думающего иногда о судьбах России и русской культуры, наступает момент, когда он будто впервые, не на словах, а на деле, встречается с Пушкиным, сталкивается с ним и должен отдать себе отчет в своем отношении к нему, — писал Георгий Адамович. — Происходит это скорее к концу жизни, чем в начале ее, и тогда становится ясно, что это не случайно, что обойтись без этого было нельзя, потому что связано это с вопросами, касающимися самого важного, что в русской культуре было, да и вообще затрагивает основы нашего существования».
В конце жизни Бунин — великий художник — тем не менее высказался о Пушкине внелитературно, внехудожественно (или сверххудожественно): Пушкин — это тот, кто воплотил в себе высшие совершенства России. Не русской литературы, русской поэзии, русского художества, — России вообще! Есенин — совершенно другой и человек, и художник — тоже славит Пушкина как того, кто «русской стал судьбой». Опять же: не литературным, поэтическим кумиром, эталоном, — русской судьбой! Блок в годы разрухи, военного коммунизма («грязь и следы человеческих копыт»), когда уже сам он замолчал, — взывает к Пушкину от имени всех «детей страшных лет России» вовсе не с литературно-художественной, а с вселенски-бытийственной мольбой: «Дай нам руку в непогоду…» Поразительны его записи: «В наше газетное время: Пушкин…» «Все вздор перед Пушкиным…» В эмиграции Георгий Федотов назвал статью о Пушкине «Певец Империи и свободы», выведя Пушкина за пределы поэзии как таковой, искусства как такового.
1937 год в России — год крови и гулаговских кошмаров, как его теперь именуют, — год «официальных чекистских славословий» Пушкина. Да, было бесчисленное количество публикаций академиков, политиков: дескать, ну как же, Пушкин… он ведь написал «Во глубине сибирских руд», то есть еще тогда предвосхитил Магнитку и всю нашу сталелитейную мощь… Но вот Андрей Платонов, вычеркнутый из литературы, прятавшийся от критиков за десятком псевдонимов (один из них совершенно чудесный — «Человеков»), написал о Пушкине статью, назвав ее не менее чудесно: «Пушкин — наш товарищ». Того, что очень огрубленно можно обозначить: «Пушкин и советский период русской истории», никто так не постиг и не осветил, как Платонов — мученик «неволи и величия социализма». Да, Пушкин — наш товарищ. Не в казенно-коммунистическом смысле, а в том, какой имел в виду Георгий Адамович, говоря о «сухой ладони товарищества» у Блока. В том, какой сам Пушкин воспел — ибо товарищество в его поэзии занимает, бесспорно, главенствующее место, тесня даже тему любви, столь для Пушкина важную. «Беззаветность в дружбе, самозабвение и самоотречение» (И.Анненский). Именно товарищ! Потому что странно и убого звучит все остальное: господин Пушкин… гражданин Пушкин… Платонов гениально провидел взаимопричастность Пушкина и советской России, в которой Пушкин продолжал оставаться «нашим всем». Ибо и в советских одеждах Россия оставалась Россией!
Итак, нам заповедано держаться Пушкина — вернейшего жизненного ориентира. И что же? Последние годы все озабочены поисками подходящей государственной идеологии для России. При этом умудряются забывать, что главный государственный наш идеолог, давно все сказавший, — Пушкин. Империализм Пушкина прекрасен! Державная Нева — правильно, товарищ Пушкин! И корабль — правильно! — должен из пушек палить во все стороны на страх врагам! И жалеть ради этого, ради славы и мощи России, ничего не надо — тоже прав товарищ Пушкин! Как прав и в том, что ослабевшая Россия мгновенно становится добычей волков с гнилыми зубами, вертлявой конотопской нечисти, вороватых чечеточников… Пушкин сумел это выразить, потому что во всем прозревал красоту: и в армии, и в военном корабле, и в государственном строе. Но, как известно, красота истинна, а истина прекрасна. Умея прозревать красоту, Пушкин указывал на истину. В том числе на искомое содержание русской государственности, в отношении которой обладал наивернейшим настроем — достаточно почитать его произведения 1830-х годов. Когда-то Бунин, отвечая на реплику Гиппиус, что он великий изобразитель, но не выразитель, ответил: а как можно в искусстве нечто выразить, не изобразив? То есть не запечатлев, не дав выражаемому живые формы?.. Вот Пушкин и дал явлениям русской жизни изумительные живые формы. И тот, кто слышит Пушкина, — а его слышит каждое сердце, не переставшее быть русским, — имеет ответ на вопрос: какая государственная идеология нужна сегодня России.
Кто-то говорит, что Пушкин — великий поэт исключительно для русских, но не для Европы. Так сказать, гений чисто местного масштаба. Тут трудно судить. Поэзия в Европе не есть национальная насущность, высший суд и высшая благодать (беру, естественно, жизнь в ее светском измерении). Это нисколько не умаляет европейского человека и великие европейские культуры, которые, впрочем, теперь входят в стадию цивилизации и начинают являть собой форменный кошмар: дальше — только дизайн и провозглашение столпами высокой культуры Версаче и Кардена… Так вот, поэзия там никогда не была вдохом и выдохом нации. Где у нас ищут справедливости? У парадного подъезда? Нет, если русскому человеку худо, он обращается к поэзии. Не обязательно открывает книгу каких-нибудь стихов, хотя и это тоже, — он обращается к поэтическому в себе и вокруг себя. Это наша родовая черта, со стороны представляющаяся мечтательностью, маниловщиной. Так или иначе, в России сфера чувств человека любого сословия полнее и глубже всего выражалась поэзией. Его мышление — поэзия по преимуществу. Алексей Федорович Лосев в статье о русской философии, написанной им для одного немецкого журнала в начале 20-х годов (Лосев! Философ строгих дефиниций, философ школы, а не болтливого «мыслительства»!), среди прочего заметил, что у нас собственно философские начала сказались прежде всего в художественной литературе и особенно в поэзии… Потому-то значение Пушкина для России и должно быть несравнимо с его значением для остального мира, в сущности, нам ведь и безразличным.
Много споров ведется сегодня о религиозности (или безрелигиозности) Пушкина. Причем бросаются из крайности в крайность: то он борец с церковным мракобесием и кощунник («Гавриилиада» и тому подобное), то чуть ли не святой. Как заметил однажды Гумилев, когда при нем заспорили о Боге и прочих высоких материях, — не нашего ума это дело, на то есть Церковь… Имеются высказывания на сей счет церковных иерархов, православно ориентированных мыслителей. О «религиозном отношении» Пушкина к творчеству говорил Иннокентий Анненский… Душа не может быть безрелигиозной, особенно такая, как душа Пушкина! Что уж тут ломиться в открытую дверь… Конечно, Пушкин прямо не богословствовал, но молитву Ефрема Сирина художественно переложил — и с какой силой! Это стоит любого богословия! Ведь помимо того, что есть в самой молитве, помимо «текстуальной» точности, в переложении Пушкина присутствует человеческое молитвы, сознание молящегося. «И падшего крепит неведомою силой» — этого нет у Ефрема Сирина «в тексте», но это есть у Ефрема Сирина поверх текста: Пушкин озвучил здесь сущность молитвы и молитвенности вообще! Что касается «Гавриилиады», — это не было и не могло быть кощунством, иначе Пушкин не был бы Пушкиным. То было непочтительное озорство. Мало кто замечает, что везде, где Пушкин предается такому озорству, он берет не небесную ипостась описываемого, а чисто земную. Кощунство — это прежде всего разрушение. Можно ли представить себе разрушителем Пушкина — созидателя из созидателей?!
В России все хотя бы мало-мальски значительное — и не только в искусстве! — находилось и будет находиться в поле вибраций пушкинского. В отношении поэзии это не значит, что заимствуются стилевые приемы, копируется пушкинская простота, ясность и гармония, варьируются его темы и сюжеты. Пушкиным определен вековечный художественный идеал русского славянского христианского народа (а раз художественный, значит, и этический, и всякий): в самом общем, приближенном виде его можно определить как естественность. Она не исключает и не возбраняет ни глубин, ни сложности, ни противоречий, а содержит и объемлет их в гармоническом музыкальном согласии. Пришвин писал в дневниках, что полоски на стволах берез — не просто полоски, а отметки уровня воды после весенних разливов. И вот Пушкин есть такая отметка, показывающая, насколько может разлиться русская душа. При всей его курчавости, при всей его европейскости — Шенье, Монтень, Паскаль — он, конечно же (прав Бунин), есть воплощение высших совершенств русского человека — от пахаря до адмирала, — причем не только как художник, а и просто как человек — со всем, что человеку свойственно. Потому и неизбежно утверждение, что все лучшее в России — в любой сфере — должно пройти взвешивание «на пушкинских весах». Настоящее пушкинское — это не культурно-филологическо-философско-исторические мотивы, связанные с Пушкиным, это не пресловутая «гармония», как у нас считают. Разве в этом дело! К примеру, два поэта авангардного, выражаясь по-современному, художественного сознания (блудные дети пушкинской музы) — Маяковский и Хлебников — ближе Пушкину, чем все на свете присяжные пушкинисты. Хотя бы громыханьем своим! Вовсе там не было отрицания пушкинского. И болван может гордиться советским паспортом, но гордость эту облечь в формы высокой поэзии, как сделал Маяковский, — это «взвешено на пушкинских весах»! А Хлебников? Сколько истинно пушкинского в его благородстве, в его наивности, в его, наконец, антибуржуазности (Пушкин настоящей буржуазности не застал, но не приходится сомневаться, как бы он к ней отнесся). «Эй, молодчики-купчики, ветерок в голове! В пугачевском тулупчике я иду по Москве» — тут у Хлебникова тулупчик-то пугачевский, тот самый, с плеча Петруши Гринева, а значит — с пушкинского плеча! Нам говорят, что у русских «для сугрева души» только водка с селедкой, — ан нет, еще и тулупчик пушкинский! «Не затем у врага кровь лилась по дешевке, чтоб несли жемчуга руки каждой торговки…» или «Войско песен поведу с прибоем рынка в поединок…» Опять же, для Пушкина «рынок» означало нечто другое, чем для Хлебникова, — морошки пойти купить. Но ярость Хлебникова и Маяковского по поводу «рынка», всего этого торгашеского халдейства, — пушкинские, без сомнения. Прав Платонов: Пушкин наш товарищ, он с нами — в том числе и в нашей антибуржуазности. Ибо буржуазность (как ненавидел ее Александр Блок!) означает для России только гниение и гибель.
Да, все лучшее и значительное в русском художестве отмечено Пушкиным. Беру первое, что приходит на ум. Шукшин. Там, где у него кристаллизуется замечательная художественность, — «Алеша Бесконвойный», «Осенью» или в волшебном рассказе «Миль пардон, мадам», — это проза пушкинского замеса. Георгий Федотов как-то заметил, что великие художники наделены даром сострадания. Но Пушкин, кроме того, имел еще один дар, несравнимо более редкий: дар сорадования. И вот то же видим мы у Шукшина… Или Виктор Курочкин! Как по-пушкински просто, ясно и вместе с тем глубоко взял он войну! Сократилин, Малешкин — характеры, прямо идущие от капитана Миронова и Петра Гринева. И до чего же стилистически это по-пушкински! Не в смысле элегантности, стройности, — какая здесь во всем чисто пушкинская уместность! Вот слово! Та же уместность, что и в жуткой сцене пугачевской расправы в «Капитанской дочке»: абсолютно просто и абсолютно художественно убедительно.
Блок… его речь «О назначении поэта». Перед лицом уже свершившейся катастрофы это — великий акт русского самосознания — без жалкой перебранки с историей: здесь чисто пушкинская духовная стать. А разве не пушкинское начало говорило в Блоке, когда он в своем дневнике сокрушался, что большинство человечества, увы, составляют правые эсеры (разумеется, он не партийную принадлежность имел в виду, а вот эту тоску: в меру свободы, в меру справедливости, в меру демократии, «аграрный вопрос», с которым мы известно куда в конце концов докатились)?
Георгий Иванов… Не занимаясь отысканием тривиальных прямых перекличек, вслушаемся:

Рассказать обо всех мировых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?

Рассказать обо всех мертвецах, подлецах,
Что уходят в историю в светлых
венцах?..

Разве это — не пушкинское? Тот ведь тоже знал — и показал нам, как никто, — что в мире глупость глупостью погоняет и все ей подвластно. Кроме, к счастью, деревьев, пшеницы, снегопада — иначе мировые ничтожества и снег направили бы обратно в небеса.
Есенин… Великая интуиция, выраженная в его «Пугачеве», что «под душой так же падаешь, как под ношей», — пушкинская.
Гумилев… Нет у него стихов, прямо обращенных к Пушкину. Но в «Заблудившемся трамвае» — тот же пушкинский тулупчик, тот же пушкинский буран! И еще кое-что:

И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня…

Вот как погнался когда-то этот истукан за одним из персонажей товарища Пушкина, — так поныне и гонится за всеми нами.
Мандельштам… Его пушкинское полногласие, его петербургский империализм — не тот разбойный империализм, который сейчас нам рисуют, а высокий пушкинский империализм, создавший на одной шестой части суши грандиозную культуру.
Маяковский… Казалось бы, что тут общего с Пушкиным? Но разве можно говорить о Маяковском как о большом поэте (а он поэт огромный!), если он лишен пушкинского? Вновь и вновь приходится повторять и доказывать очевидное: не лишен. Взять хотя бы то, что Маяковский был мучеником и беззаветным служителем высшей правды (в его понимании), — вот ведь «сокрытый двигатель его»! Пушкинский, безусловно.
Бунин, Ахматова, Цветаева, Набоков-поэт, Ходасевич, Твардовский, Заболоцкий, Рубцов, Соколов, Тряпкин… надо ли продолжать? Имеющий уши да слышит.
Отчего так происходит? Что за тайна и благодать самовластия Пушкина в русской поэзии, в русском художестве, в русской жизни вообще? Русское самоощущение — по преимуществу поэтическое. И Пушкин потому великий русский, что он великий поэт, вместивший и содержащий в себе весь объем русского мирочувствия. Поэзия в России — это состояние мира, а не просто некая его наглядная оформленность. Русский гений, воплощаясь, конечно, как у всякой великой нации, и в науке, и в государственном строительстве, и в военном деле, и в религиозном подвижничестве, все-таки наиболее полно явлен в поэзии. В поэзии всего ярче открыло себя миру то огромное, что называется Россией. В великой и святой русской поэзии. А она велика и свята, очевидно, постольку, поскольку она — пушкинского чекана.
Пушкинский юбилей… Грандиозная дата — 200 лет, как Пушкин явился на русской земле и с тех пор пребывает в ней бессмертным, пусть тело его и покоится в псковском суглинке. Конечно, в юбилейных торжествах всегда много профанации, нервической вздыбленности славословий, прямых спекуляций. Но в них неизменно есть и просветительское начало. Анненский говорил: надо, чтобы в школьной народной аудитории подлинный Пушкин заменил пересказанного. А дальше… Русский человек смышлен. Он без профессорских предисловий разберется в «Капитанской дочке» или в «Повестях Белкина». Вот и надо повернуть русские сердца, изнемогающие в жестоком помрачении, к подлинному Пушкину. Приобщиться к Пушкину — значит, в сущности, приобщиться к России, к ее красоте и величию, к Божьему замыслу о ней. Это значит — стать русским. Ведь русское самосознание заключается не в том, чтобы просто твердить себе: я русский. Что это значит? Что антоновское яблоко лучше всех прочих яблок?
Внешне Россия конца ХХ века как бы обходится без Пушкина. Отсутствуют зримые знаки торжества пушкинского начала, то есть крупные свершения отечественного гения — в науке, в искусстве, в государственном строительстве, в военном деле. Сейчас этого нет. Но я уверен, что Бог и Пушкин не покинут Россию. Пушкин для России провиденциален, пушкинское всегда разворачивалось и будет разворачиваться в нашей истории, осознаваться разными эпохами по-своему и без конца воплощаться. Пусть не говорят о безблагодатности советского периода русской истории. Россия никогда не лишалась Пушкина. И в ХХ веке товарищ Пушкин был с нами. Ибо создавалась великая Империя, великая армия и флот, великая наука и искусство, ибо одерживались великие победы — деяния пушкинского духа! А разве то, что в России тогда умели жалеть станционного смотрителя, — не пушкинская благодать?
Да, кого-то запрещали, кого-то не издавали. Но Пушкина издавали так, как никогда до этого и как сегодня никому и не приснится. Пусть зачастую с дурацкими предисловиями, что он с крепостничеством боролся и ненавистный царизм его погубил… В советское время Пушкин (вспомним пожелание Анненского) был в любой сельской библиотеке, на любой семейной книжной полке. Что ж, Шопенгауэра читать не дозволялось. Но зато Пушкина, который «пошопенгауристее» самого Шопенгауэра во всех смыслах, читать очень даже дозволялось, как и «Хаджи-Мурата» и многое другое…
Нужно, чтобы в нашей жизни вновь восторжествовали пушкинские начала. Ведь когда думаешь о России во всей ее пространственной и временной неохватности и чаешь идеального ее воплощения, — представляешь ее себе именно пушкинской, и никакой другой. Учиться у Пушкина — это не просто рутинно-хрестоматийные слова. Наша интеллигенция, к примеру, — не вся, конечно, но известная, самая крикливая ее часть, — никак не могла и до сих пор не может определиться с народом, пребывая в убеждении, что, в принципе, думают-то они неплохо, да народ в России не тот. А у Пушкина народ — всегда тот! «Народ безмолвствует»: в двух словах — грандиозная картина отпадения народа от власти и власти от народа (что видим мы и сейчас). Строить нашу жизнь в соответствии с Пушкиным может только такая власть, такие люди, которым Пушкин внятен, которые способны на него опереться. Вот нынешние — для них Пушкина, помимо официозных славословий, не существует. Они не могут на него опереться, не их здесь почва. (Может ли черт опереться своим копытом на то, что его испепелит!) «Вселенские бродяги» и «скотоприбытчики», говоря словами любимого Пушкиным митрополита Георгия Канисского.
На первый взгляд, в Пушкине спорили либерализм («тираны мира, трепещите») и державность, империализм последней поры его жизни. Кто-то говорит, что Пушкин до конца оставался при своем юношеском либерализме, кто-то говорит, что он «преодолел» его во имя державности. Ничего Пушкин не «преодолевал». Он смог совместить и музыкально согласовать все это в гениальном синтезе, неподъемном для находящейся сегодня у власти бездарности. Оттого так путеводительно для нас и так парадоксально для «скотоприбытчиков» звучит замечательное определение Георгия Федотова: «Певец Империи и свободы».
Пушкинские строки о царе:

Простим ему неправое гоненье,
Он взял Париж, он основал Лицей…

Вот Пушкин! Вот его понимание сущности и задач власти в России! С этим не согласятся лишь те, кто во все времена не мог простить русской власти «репрессий» — и, разумеется, Парижей и Лицеев.
А вот что совершенно не по-пушкински: «Мы — патриотическая оппозиция». Быть на своей родине патриотической, национальной оппозицией — это тягчайшее недомыслие, утрата пушкинского духа, которым создана исчерпывающая философия патриотизма:

Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,

(Пушкин понимал убогость наших жилищ, он не назвал дворцов и чертогов)

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека

(обратите внимание на последнюю строку, Пушкин так просто словами не бросался!)

И все величие его!

Что тут еще можно добавить и как можно этого не понимать?