Русская линия / Библиотека периодической печати / Обратный путь через Севаш

Глава IV

В конце 1918 года поползли слухи о приходе к власти генерала Деникина и наступлении его войск на Москву. В скором времени он якобы должен быть в Донбассе. Ксения Александровна была в положении, и мы решили, что она должна возвратиться в Москву, пока еще есть регулярное пассажирское сообщение, а мы с братом Николаем, который приехал в Юрьевку раньше нас, останемся до прихода белых войск.
В июне 1919 года белые заняли Донбасс. В первые же дни мы с Николаем явились в штаб Белой армии на предмет добровольного зачисления. Николай был определен в штаб запасной артиллерийской батареи, а меня назначили ее командиром в составе Добровольческого корпуса, которым командовал генерал Александр Павлович Кутепов. Добровольческий корпус состоял из бывших фронтовиков, но в нем были и новобранцы, которые попали туда прямо со школьной скамьи.
После взятия Харькова, Белгорода, Курска мы подошли к Туле. Конный корпус генерала Мамонтова, действуя по тылам красных, сеял панику. Но, не закрепляя завоеванного, он стал отходить к Воронежу с расчетом, что его заменят основные силы. Этого не произошло. После упорных боев под Тулой наши войска стали откатываться назад, теряя так быстро занятые города. Мы опять оказались на Дону. Наступал один из последних этапов войны. Командование Белой армии осознавало надвигающуюся катастрофу, но сделать ничего не смогло.
В марте 1920 года мы оставили Ростов. Наши эшелоны двинулись в направлении Батайска, где мы должны были занять оборону и во что бы то ни стало задержать движение красных частей. Наступала весна. Реки, в том числе и Дон, вскрылись, затрудняя строительство переправ. Это обстоятельство помогло выиграть время. Я должен был расположить артиллерийский дивизион на подступах к Батайску.
В Батайске в штабе Добровольческого корпуса мне предложили присутствовать на казни захваченных казаками партизан. На привокзальной площади были поставлены виселицы. Привели осужденных. Несмотря на холодную погоду, они были полураздеты. Казаки подгоняли их нагайками. Я видел совсем юные лица, обезображенные пыткой. По-видимому, осужденные прошли пристрастный допрос. Офицер контрразведки прочитал обвинительное заключение. К каждому подошли по двое казаков, чтобы надеть петли. Один из осужденных обратился к толпе со словами, что очень скоро придет время, когда их мучители тоже будут наказаны смертью. Договорить ему не дали. Скамейка была выбита из-под ног, и все шестеро, раскачиваясь, повисли. Я посмотрел на толпу. Она безмолвствовала, как у Пушкина в «Борисе Годунове». Лишь несколько женщин вытирали глаза платками. Я никогда не видел подобного рода казней. Меня начала бить лихорадка. Я понимал, что в переживаемое нами время по существующим законам этим людям полагалась смертная казнь, но, видя их лица, на которых отражалось, как не хотелось им покидать этот мир, я невольно испытывал к ним жалость и сочувствие.
После Батайска и двух бессонных ночей меня шатало. Я добрался до штаба корпуса, чтобы доложить о благополучном прибытии. Поднялся по лестнице, мечтая забыться хотя бы на час. Неуверенно переступая ногами, дошел до генеральской приемной. Не помню, как доложил о приходе артиллерийского дивизиона. Получив разрешение Кутепова соснуть часок-другой, мгновенно отключился прямо в одежде на диване, стоявшем в углу генеральской приемной. Сколько прошло времени, не знаю. Я видел сон: навстречу мне идет брат Николай в белом саване и протягивает руки: в одной — карманные часы, в другой — нательный крест. Он просит после моего возвращения домой передать все это маме. «Не забудь!» — повторяет он и исчезает. От страшного сна пробуждаюсь. Надо мною стоит сестра милосердия и спрашивает, я ли Борис Алексеевич Трофимов. Отвечаю, что да, это я. Все находившиеся в комнате устремили глаза в нашу сторону. Сестра передает мне крест и карманные часы и сообщает, что мой брат Николай Алексеевич Трофимов, защищая Батайск, был тяжело ранен, скончался в полевом госпитале в станице Степная и похоронен на хуторе Гнилая Балка.

Глава V

На Крымском полуострове сосредоточилось все, что осталось от вооруженных сил Юга России. По прибытии в Севастополь Добровольческий корпус был определен на отдых. Крымская армия состояла из 35−40 тысяч солдат и офицеров и имела на вооружении 100 орудий и до 500 пулеметов. В конце августа 1920 года после незначительной паузы наступил заключительный этап войны. Я не покидал Турецкого вала до 9 ноября. Первые несколько атак красных были отбиты. Наступившие холода (до 16 градусов мороза) деморализовали защитников Перекопа. Легко одетые солдаты замерзали в окопах. Полевая кухня почти прекратила готовку из-за отсутствия припасов, а новые не подвозили из-за риска попасть под артиллерийский обстрел.
9 ноября были выпущены последние снаряды, заглохли пулеметы. Наступила гробовая тишина. Она неизбежно должна была смениться залпами орудий красных и атакующими криками их пехоты, медленно приближавшейся со стороны Сиваша по тонкому льду. Люди то и дело проваливались в холодную грязь. Оставаться на Турецком валу без средств обороны было не только бессмысленно, но и преступно. Я дал команду целые орудия переправить к Юшуньской линии обороны и там закрепиться, но это оказалось безрезультатным. Мы покатились дальше, к Севастополю. На севастопольском пирсе строились уцелевшие после сражений части, чтобы грузиться на корабли.
Мне и моим сослуживцам было знакомо письмо Советского правительства, подписанное В.И.Лениным, Л.Д.Троцким, М.И.Калининым, А.А.Брусиловым, С.С.Каменевым задолго до поражения белых в Крыму. Лицам, «честно и добровольно» перешедшим на сторону новой власти, была обещана полная амнистия. Рабоче-крестьянская власть, говорилось в письме, в последний раз протягивает руку примирения. Это заставило задуматься. Кто мог знать, что оставшиеся в Севастополе офицеры (10 000 человек) по указанию членов Реввоенсовета Р.С.Землячки и Бела Куна будут расстреляны, а тела их потоплены в Севастопольской бухте?
Я предавался размышлениям: ехать в неизвестность или остаться в России, ждать смертного часа или угодничать перед новой властью? Последнее я делать не смогу в силу своего характера и убеждений. Значит, придется ждать смертного часа. С Россией я не расстанусь — здесь родился, здесь и умру.
Пароходы, крейсера и миноносцы уходили в открытое море. 14 ноября опустели причалы, только отдельные группы солдат грелись у костров, поджидая вступления в город передовых частей красных. Вдруг где-то в отдалении послышалась музыка, а затем из-за поворота улицы, спускающейся к пирсу, появился духовой оркестр и показались первые ряды всадников. Я снял погоны, кокарду, ордена и вышел на улицу, чтобы смешаться с толпой. Мне нужно было выбраться из города, а там — что Бог даст… К сожалению, я не знал, что с 14-го ноября уже действовал Ревком и улицы патрулировали вооруженные отряды. Особенно контролировалась железная дорога, к которой я и направился.
У открытых дверей вокзала я столкнулся с тремя вооруженными матросами. Один из них, внимательно посмотрев в мою сторону, сказал: «Ваше благородие, какими судьбами! А не угодно ли вам предъявить документы?» Я почувствовал, что выхода нет, и сказал правду о желании остаться в России. Матрос усмехнулся. Я сказал, что документов у меня нет: перед уходом из гостиницы я их бросил в камин, — и просил поверить мне на слово. Матрос обменялся взглядом с товарищами и рявкнул, чтобы я следовал за ними. Меня привели в одноэтажную казарму на Малаховом кургане с небольшими, похожими на бойницы окнами. Снаружи нас встретил часовой, и я подумал, как быстро большевики организовали охрану арестованных. Помещение, в которое я попал, походило на манеж. Там уже сидело человек сто. Все они были одеты в военную форму. Некоторые офицеры не успели снять погоны. На пустых снарядных ящиках расположились раненые.
Сидеть на каменном полу было холодно. Я стал ходить между рядами заключенных. Так прошло несколько часов. Стемнело. Воцарилась глубокая тишина, кое-где зажглись огоньки папирос. Я решил выйти в отхожее место и одновременно сосчитать часовых, но меня убеждали, что не нужно опережать события, так как всех обещали отпустить, а пока, хотя это и скотство, можно испражняться в помещении. Я все же стал стучать в ворота, добиваясь часового. Наконец он приоткрыл створку ворот и спросил, чего мне нужно. Я объяснил. Он ответил, что не положено, и собирался захлопнуть ворота. Я протянул ему портсигар с французскими папиросами. Соблазн был велик, часовой потянулся за папиросами, и в этот момент я схватил его за ворот гимнастерки и ударил головой о кованую створку ворот. Оглушив, я «освободил» его от карабина и ударил прикладом по голове с такой силой, что он рухнул на землю как подкошенный. Я крикнул: «Спасайся, кто может!» — и бросился бежать в направлении Сапун-горы. Через несколько минут началась беспорядочная стрельба, но я уже был далеко.
Я бежал по плоскому плато, попадая в воронки от снарядов и цепляясь полой шинели за колючую проволоку. Постепенно силы иссякали. Я прекрасно понимал, что в случае поимки буду немедленно расстрелян, и продолжал бежать, подгоняемый страхом смерти. Наконец я остановился — впереди была пропасть. Я обошел обрыв слева и увидел тропинку, ведущую вниз. Осторожно, хватаясь за камни и какие-то кусты, я стал спускаться. Так я благополучно достиг полотна железной дороги. Пройдя с версту, очутился на развилке: направо дорога уходила на Балаклаву, налево — через поселок Инкерман — на Бахчисарай и Симферополь. Я решил идти на Бахчисарай через Сюрень стороной от железной дороги. Эти места я знал хорошо, бывал здесь неоднократно.
Я чувствовал страшный голод, но заходить в изредка встречавшиеся населенные пункты было опасно. От Бахчисарая, где я мог рассчитывать на отдых, меня отделяло сорок верст, причем до рассвета я должен был пройти не менее тридцати. Я подошел к древнему пещерному монастырю на повороте к Балаклаве, чтобы утолить жажду у источника, и двинулся вдоль стен крепости Каломита по равнине, пересекаемой глубокими каньонами.
К вечеру я был в Бахчисарае. Войдя в город с юго-востока, я встретил стадо овец, подгоняемое стариком татарином, который не обратил на меня внимания. Я спустился к реке Чурук-Су, ее берега были пустынны. Я должен был пройти набережной мимо ханского дворца, но, опасаясь наверняка расположенных там красных, опять поднялся от реки вверх и пробрался к церкви. Калитка была закрыта. На лай собаки вышла испуганная женщина. Я сказал, что хотел бы видеть отца Николая.
Отец Николай, узнав меня, обнял, спросил, куда я держу путь, и предупредил, что сможет дать приют лишь на короткое время: «Вчера прибыл в Бахчисарай отряд красных. Будут повальные обыски». Меня покормили и отвели в одну из комнат с выходом в сад, откуда в случае необходимости можно было беспрепятственно уйти.
Знакомство с отцом Николаем произошло в начале 1920 года. По распоряжению генерала Кутепова я выезжал к Перекопу — ознакомиться с местностью и принять переформированный артиллерийский дивизион. По дороге я решил заехать в Бахчисарай и посмотреть город, описанный в поэме Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Красоты средневекового города заслонили на время страшные картины гражданской войны. Вечером перед отъездом я отстоял службу в местной церкви и долго беседовал с ее настоятелем — отцом Николаем, который был старше меня лет на двадцать и показался мне умным, образованным человеком. При прощании обещал побывать у него еще, и вот я оказался здесь, но при каких обстоятельствах!
Спал я до вечера. Выпавший снег лежал густым покровом на крышах домов, склонах холмов и скалах, нависших над Бахчисараем. Когда послышался шум шагов и скрип отворяемой двери, я замер. Вошел отец Николай и объявил, что завтра он должен явиться в комендатуру для регистрации. Я понял, что мне надо уходить. Матушка собрала меня в дорогу. Через час я покинул Бахчисарай. За плечами на этот раз был мешок, перетянутый веревкой. Мешок, отросшая борода, оборванные полы шинели — я был похож на нищего. Только папаха выдавала мое офицерство. Отца Николая я всю жизнь вспоминаю с благодарностью.
Решив двигаться к Москве, я не раздумывал, как это будет осуществляться. Я уверовал в свою судьбу, и мне казалось, что Господь Бог защитит меня. Из Бахчисарая я выехал по железной дороге, спрятавшись в теплушке для лошадей. В Джанкое выяснилось, что эшелон будут перегонять не на континент, а на станцию Керчь, и я снова пошел пешком. Шел всю ночь, обходя селения, и, когда забрезжил рассвет, свернул от железнодорожного полотна, чтобы не наткнуться на патруль. Несколько дней назад здесь было сражение, то и дело попадались трупы людей и лошадей. Я взял правее, в сторону Арабатской стрелки и вышел к Сивашу. Мне предстояло повторить путь Красной Армии, только в обратную сторону: в ледяной воде пройти несколько километров. Но я не рассчитал своих сил.
Когда я вошел в воду, то почувствовал, что могу здесь остаться навсегда. Сиваш неглубокий, но дно у него вязкое. Я шел, погружаясь до подбородка, и мне казалось, что с каждым шагом я теряю последние силы… Все-таки я достиг противоположного берега и упал без сознания. Меня подобрали рыбаки, отнесли на хутор и принялись приводить в чувство. Когда я пришел в себя, старик, который ухаживал за мной, сказал, чтобы я не беспокоился: «Мы не белые и не красные, а сами по себе. Мы за народ и любому, кто попадает в тяжелое положение, готовы помочь».
Я заболел горячкой, с довольно высокой температурой пролежал около месяца. Когда встал, хозяин дома, старик рыбак сказал, что их долг переправить меня в безопасное место. Я ответил, что конечной целью моего пути является родной дом и что я, если останусь живой, непременно их отблагодарю.

Глава VI

После выздоровления мне выправили временный документ, в котором было указано, что я солдат, демобилизованный по болезни. Рыбаки проводили меня до Мелитополя, где родной брат старика работал на железной дороге. Он посадил меня в поезд, шедший до Орла. Оттуда через Брянск в первых числах марта 1921 года я прибыл в Калугу и около старинной церкви отыскал дом родственников жены. Открыла дверь девушка лет пятнадцати, редкой красоты. На мой вопрос, где родители, она заплакала. Я понял, что их больше нет на этом свете. Младшие дети попали в детский дом, средняя сестра Нина работала посудомойкой в милицейской столовой. «А я поправляюсь после тифа», — сказала девушка (ее звали Елена). Я прожил в Калуге три дня и вечером ушел на железнодорожную станцию. Так завершился мой долгий путь в Москву.
Кончилась гражданская война. После 1921 года я жил, скрывая прошлое и стараясь сохранить идеалы молодости. Спустя 15 лет после своего Сивашского похода я приехал в командировку в Мариуполь и посетил семью, которой был обязан спасением. Старика уже не было на свете, его сыновья и дочери продолжали семейную традицию — рыбачили. Встретили меня как родного и провожали с надеждой еще раз увидеть, но последняя война разлучила нас навсегда.
Москва, 1968 год