Я жил в другом государстве

В феврале 1999 года на 60-м году жизни в Санкт-Петербурге скончался выдающийся русский композитор Валерий Александрович Гаврилин. Это интервью — размышления о жизни, о культуре и о своем творчестве, он дал несколько лет назад. Публикуется впервые

В феврале 1999 года на шестидесятом году жизни в Санкт-Петербурге скончался выдающийся русский композитор Валерий Александрович Гаврилин. Современникам он навсегда запомнился по песням, ставшим воистину народными: «Сшей мне белое платье, мама», «Заливала землю талая вода», по вокальным циклам «Русская тетрадь» и «Немецкая тетрадь»; знатоки и любители давно уже говорят о балете «Анюта» как о русской классике конца ХХ века. Трагические изломы нашей жизни последнего десятилетия не обошли композитора стороной. Он много работал, но мало выступал, сильно болел. Из написанного за эти годы почти ничего до сих пор не исполнялось.
Это интервью Валерий Александрович дал секретарю Союза писателей России Ларисе Барановой-Гонченко несколько лет назад для Московского телеканала. Сегодня мы воспроизводим его фрагменты по сохранившейся видеозаписи.

Лариса Баранова-Гонченко. Вы любите Петербург?
Валерий Гаврилин. Однажды я вытащил к себе в гости своего друга Юрия Селиверстова. Он возненавидел Ленинград в первый же вечер. Для него это была такая Германия, что он никак не мог почувствовать себя свободно. Все его ранило — весь этот эклектизм. И мне эти соборы никогда не нравились — ни Казанский, ни Исаакиевский. Я их не люблю. По-моему, они уродливы — холодные, ледяные. В них нет живого дыхания, души, творчества, они слеплены из общеевропейских культурных стандартов. Но зато тут есть другое: особенное небо, особенная река с двумя низкими берегами, море. Я-то вырос на Кубинском озере. Мне необходима вода. И, наконец, художественная история России — литературная, поэтическая, музыкальная. Люди, которые здесь творили, вышли из этого камня. Все это описано, все это живет. Нельзя в это окунуться и не полюбить. Тем более что я мальчишкой сюда приехал. У меня в детстве был сон: я вижу какой-то прекрасный парк с огромными деревьями, залитые солнцем дорожки. Я никогда не видел таких парков. Я же деревенский парень… Главное — удивительное солнце светит ранним утром… Это ночное видение отпечаталось у меня в памяти. Когда я приехал в Ленинград в 1953 году, мне было 14 лет. Рано утром я вышел из интерната. Была отличная сентябрьская погода, около шести часов утра. Я стал бродить по городу. Пришел на Исаакиевскую площадь, прошел мимо Исаакия, дошел до Александровского сада. И вдруг — мать честная! — это же то, что видел когда-то во сне! Те же дорожки, те же деревья, так же падают лучи солнца… Я видел во сне Александровский сад!..
Л.Б.-Г. Как Вам сегодня живется?
В.Г. Я стал жить спокойнее. А острых ощущений появилось в десять раз больше, чем раньше. Я заболел. Сердце. У меня случилось два инфаркта. Все это в результате перестройки. Первый инфаркт был после того, как одна музыковедша ругала мое сочинение. Может быть, ничего особенного и нет в нем, и язык самый обыкновенный. Но она сказала: «А мне плевать, что ты русский». Я никогда не думал, что у себя на родине услышу что-нибудь подобное. Это, повторяю, случилось во время перестройки, когда уже все взбесились.
Л.Б.-Г. А до перестройки Вы чувствовали себя ущемленным?
В.Г. Я не хочу жаловаться. Ведь судьба — это характер. Ясно, что у нас, как и везде, можно было сделать карьеру, став ответственным работником. Для этого надо было подличать. Мне делали много предложений…
Л.Б.-Г. Занять официальный пост?
В.Г. Да, но этого я не могу.
Л.Б.-Г. Русский поэт, прозаик, занимающий какие-то официальные посты, — такое еще вмещается в сознание (и то с трудом: Тютчев — дипломат). Но русский композитор…
В.Г. Это невозможно. Я считаю, что меня просто Бог спас. Я даже когда по заказу работаю, если вижу, что режиссер подлец или дурак, — просто ухожу. Я не боюсь потерять деньги, гонорар…
Л.Б.-Г. Подобный максимализм хорош для творчества и тяжел для жизни.
В.Г. Я утратил всех приятелей. Но зато оставались два друга — Юра Селиверстов и Володя — он был аккомпаниатором у Зары Долухановой. Оба меня покинули. Теперь я одинок. Как перст. Не к кому пойти, некому пожаловаться. Осталась только Катя Селиверстова — жена покойного Юры. Иногда она приезжает — мы говорим сутками…
Сейчас произошло настоящее несчастье. Раньше чувствовалось, что что-то не так. И тем не менее. Какие-то сочинения не разрешали, что-то не печатали, что-то проходило со скрипом — ничего в этом не было страшного. Такое бывало во все времена. И любой художник так или иначе на это обречен.
Фольклором можно было заниматься. В 60-х годах появились фольклорные отделения и кабинеты, очень сильные специалисты, ученые. Не двинулось, правда, все это в сочинениях. Это мы проморгали. Ведь когда ожил интерес к народному творчеству, свободно можно было работать и в системах западных музыкальных школ. Я имею в виду модернистские школы…
Л.Б.-Г. А фольклор шел на равных с ними? Как направление?
В.Г. Нет, к фольклору отношение было снисходительное. Натиск авангарда оказался очень силен. Профессора, уже стареющие и сами по себе не очень успешные как композиторы, струсили. Если ты крупный композитор, как, скажем, Арам Ильич Хачатурян… вот он стоял как скала армянская, могучая, ему было не страшно: пусть вокруг бушуют всякие «измы». А люди помельче начали трусить и «омолаживаться». В их возрасте чувства уже не свежие, нет открытого восприятия мира. А тут появилась возможность «революционного освежения». Что касается молодежи, — это самый консервативный слой общества. Она воспринимает все, что появляется, она не может это отринуть, отвергнуть. Настоящий новатор прежде всего отметает наносное… Так вот, и старые, и молодые стали пробовать писать в модернистском ключе…
Л.Б.-Г. И зараза распространилась?
В.Г. Да, это именно зараза, потому что она положила начало разобщению в обществе. Делению слушателей на чистых и нечистых, на белых и черных, на быдло и не быдло…
Л.Б.-Г. На посвященных и непосвященных. Тот же процесс, что и в литературе.
В.Г. А на самом деле настоящее искусство в том, чтобы передавать свои чувства. Ведь если ты сказал, а тебя не услышали, — значит, ты ничего не сказал. Оказалось же: ничего не надо уметь передавать. Я теперь понял, что эта система, в частности додекафония, — просто музыкальная ипостась каббалы, черная магия в музыке. Я ее категорически не принимал. Как выходец из деревни я все время оставался ей чужд.
Л.Б.-Г. Да, Вы последний «органический человек», как писал Шпенглер о крестьянах.
В.Г. Когда знаешь, откуда ты пришел, — откреститься невозможно… Меня воспитывали в основном женщины. Отца не было, он погиб в 1941 году под Ленинградом. И в детдоме — женщины…
Л.Б.-Г. У Вас и главная героиня — женщина…
В.Г. Самой старшей моей няньке сейчас было бы 135 лет. Эти 135 лет как бы вошли в меня. Разве я могу от этого отказаться?
Л.Б.-Г. Когда Вы занимались творчеством Соловьева-Седого, Вы сделали интересное наблюдение о том, что деревенский и городской мелосы соединились в армейской, солдатской песне. Деревенская культура вымирает, городская вырождается. Что ждет песню?
В.Г. Загадывать трудно. В свое время многие из нас надеялись, что мы возьмем свой путь. Пусть над этим как угодно издеваются, — у нас была возможность взять свою дорогу. Весь ужас в том, что сейчас мы втягиваемся в мировой котел, где сваримся: неудержимое чудовищное потребительство, основанное на разрушении природы, мировой рынок, уничтожение нравственности и национальности. Я ведь националист. Не фашист, нет. Я националист, потому что бесконечно люблю все нации на свете.
Л.Б.-Г. О Вас писали, что Шуберт повернул Гаврилина к русской народной песне.
В.Г. Да, Шуберт и Шуман. Потому что они композиторы прежде всего национальные. Влияние немецкой культуры в России очень велико. Немецкие национальные старинные песни, романсы… У нас с немцами много родственного, как это ни парадоксально.
Л.Б.-Г. Вы, будучи «органическим человеком», сначала припали к немецкой культуре и сочинили «Немецкую тетрадь», а потом — «Русскую"…
В.Г. Меня удручает нынешний путь развития музыкального искусства: возвеличение исполнительского творчества за счет уничтожения творчества композиторского, уничтожения историзма в музыке и ее национальных основ. Вот подходит ко мне ученый музыковед и говорит: что вы хлопочете о содержании, это не имеет никакого смысла… Значит, наплевать, что Седьмая симфония Шостаковича была написана в осажденном Ленинграде в годы Великой Отечественной войны и что первая ее часть — Нашествие — изображает нашествие вообще всех черных сил, опутавших земной шар. Привозят Седьмую симфонию за границу, а там интересуются только тем, как это сделано. Для них симфония — виртуозно написанное болеро. Почти с Равеля. Вот этим, считают они, и будем наслаждаться, щипать себе нервы…
Или еще. В Италии поют Верди. В Англии поют Верди. На самом деле Верди был вдохновенный революционер, любимец итальянского народа. Теперешние же исполнители — только прекрасные голоса. Поют: «Куртизаны, исчадье порока», — и не думают о том, что в зале перед ними и сидят эти самые куртизаны. Было бы красиво — и все!
Так же обессмысливается Бетховен. Моцарт. Моцарта превратили просто в изящную куклу. Что вообще за отвратительная манера играть целый год музыку одного композитора? Так можно его возненавидеть. Оттолкнуть от его музыки, не дать понять, чего же он хотел. А ведь у каждого композитора есть идеал, у каждого есть звезда, небо. И у Моцарта было небо, пусть масонское…
Л.Б.-Г. Может быть, разгадка назойливой популяризации именно в «масонском»?
В.Г. Нет, все сложнее. Моцарт был великий мыслитель, хоть и молодой человек… Так вот, художника превращают в игрушку. По Леонтьеву: процесс ассимиляции, сглаживания национальных особенностей. Музыка превращается в развлекательство.
Л.Б.-Г. Русская музыка — это воплощение историзма. У нас нет «Кармен», но есть «Борис Годунов», «Хованщина». Слишком историзм, я бы сказала. Может быть, тогда и будущего нет у нашей музыки?
В.Г. Наша музыка очень молода. Ее история несколько раз прерывалась. Я очень был рад, читая владыку Иоанна (Снычева), который тоже отмечает кризисы в русской истории, в русской нравственности, а стало быть, и в русской культуре. Борьба стяжателей и нестяжателей (Иосиф Волоцкий и Нил Сорский). Эпоха Петра — тоже перелом. Хотя и после него были громадные движения в музыкальном развитии, особенно в развитии хорового искусства, поскольку это искусство приютила Церковь. Реформа Петра — прямое столкновение западничества и националистов. Но впервые произошло оно не при Петре, скорее, еще при Борисе Годунове. Он смутил очень многих. Послал молодых людей за границу — так мы получили первую партию невозвращенцев. Из тех, кого он отправил, так ведь никто и не вернулся…
Л.Б.-Г. То есть мы получили начало пятой колонны?
В.Г. Вероятно… Борис повел себя слишком смело. Сбрил бороду. Бритый царь в России невозможен. Не столько убийство царевича Димитрия, сколько, пожалуй, именно прозападные настроения Бориса Годунова были причиной неудачи его царствования. Но зараза оказалась уже привита… Культура XVIII века после Петра — вся отчаянно прозападная. Причем полученная не прямо с Запада, а через Украину, которая, в свою очередь, получила ее через Польшу. Литература приняла западные формы. Живопись: все художники-портретисты — выходцы с Украины. Композиторы тоже, с их беспомощной сахарной музыкой, — Бортнянский, Березовский… Все плагиат, все заимствовано.
Л.Б.-Г. Что же оставалось чистого, своего?
В.Г. Бытовая русская песня — чистая.
Л.Б.-Г. Значит, мы уже «болели» и раньше?
В.Г. Да, но тогда у народа еще было достаточно сил, чтобы все это переварить. Все-таки в результате явились композиторы массовой музыки: Алябьев, Гурилев, в крупных формах — Глинка, Варламов. Это было уже самобытное.
Л.Б.-Г. Откуда же пошло разложение?
В.Г. Обыкновенную хозяйственную жизнь людей — как примирить с религией? Как тут поступать по-Божески? Ведь на каждый день суда не было и совета не было. Вот откуда разложение пошло… Тот же Морозов, который одной рукой давал бешеные деньги на искусство, а другой на революцию, — обеими руками ссылал слепых, горбатых, изработавшихся на его предприятиях старух в деревню, где они доживали в болезнях и мучениях. И после этого тыкать людям в глаза одной больничкой или школой? Стыд и срам!
Свой ответ на вопрос об отношении религии к быту дал протестантизм. Если ты богат, — значит, богоизбран. Но так к чему мы придем? К обществу потребления. А общество неограниченного потребления — это уже общество самоистребления. Это общество уничтожает природу и основы жизни — воздух, воду, богатство недр. Человечество сейчас тратит на себя столько, сколько не имеет права тратить. США, за которыми мы гонимся, — это только 5 процентов населения Земли, но они поглощают 40 процентов мировых ресурсов. Разве подобное мыслимо! В итоге мы получили ту же Африку — вырождающиеся нации, народы, лишенные духовности, самостоятельности. Отравленные земли, вырубленные леса… Африка еще накажет человечество.
Теперь модным становится мальтузианство: надо, чтобы население вымирало. Сегодня наше гнилое радио посоветовало нам просто не рождаться: лечить не на что и некому. А ведь была возможность… Если бы пришли мудрецы, люди, действительно думающие о судьбе своего народа, всех народов, — мы могли бы создать особый тип государства — без мальтузианских жертв. По крайней мере мы бы могли подраться, отстаивая этот путь. А пошли по пути растлителей…
Л.Б.-Г. Когда, по-Вашему, была последняя возможность? После Великой Отечественной войны?
В.Г. Наверняка. Да и всегда была — до тех пор, пока мы не сделали роковой поворот в экономике… Если теперь Россия превратится в источник очередного витка чьего-то обогащения, — это конец света, я уверен. Когда же наберут силу те, кто это понимает!
Л.Б.-Г. Да, но сегодня такие люди становятся обитателями культурной резервации в собственной стране. Вот Вас — услышит власть?
В.Г. Господь с ней, с властью… Возможности где-нибудь выступить у меня нет. При теперешнем положении дел под вопросом вообще вся моя карьера, работа. Нет возможности исполняться…
Л.Б.-Г. Это на самом деле так?
В.Г. Это буквально так. Есть возможность продаваться.
Л.Б.-Г. А что значит для Вас «продаваться»?
В.Г. Это значит: вы пишете оперу, балет, но не то, что наболело, а такого-то метража и для таких-то исполнителей, под которых дадут деньги. Не соглашаетесь — денег не будет. Заказы, конечно, нужны, но заказы пристойные. Сейчас заказывают совершенно другую музыку. Позвали мальчика, он на компьютере соорудил «музыку» за пять минут. Требовательности никакой нет. Наш несчастный Верховный Совет требовал ревизии и контроля за средствами массовой информации… Я уж не знаю, как там насчет политики (им виднее), хотя для меня «реформа» — творение негодяев, но по всем требованиям культуры нечистое радио и телевидение должны быть закрыты. Это ведь такое море неграмотности — чудовищной, беспардонной, наглой! Им хочется доказать, что у нас все невежды. Да нет — у нас много просвещенных, образованных людей.
Л.Б.-Г. Вы правы — много. Но эти просвещенные и образованные люди — трусы. И наша интеллигенция виновата в том, о чем Вы сейчас говорите. И в том, что Вы так сейчас живете. Я объясню свою безапелляционность. Свиридов и Гаврилин — в подполье. Интеллигенция же молчит. Втайне она росла с Гаврилиным и Свиридовым, а на людях — со Шнитке.
В.Г. Шнитке… Вот опять попытка дать людям идола. Он даровитый человек, но его музыка мне чужая. И нельзя же так навязывать: всю палитру сегодняшней музыки свести к одному Шнитке.
Л.Б.-Г. Насаждается чуждая Вам музыка. Как Вы себя ощущаете в этих обстоятельствах?
В.Г. Я — человек на излете. Вот-вот перестану писать, не дай Бог. Нельзя же себя за уши тащить. Нужна свежесть ощущений, чувств. Я всегда писал на эмоциях. В авангардисты я переходить не буду. На транспортире и логарифмической линейке высчитывать музыку не буду. Не только я в трудном положении. Многие поехали спасать русскую музыку за границу. А я считаю, что русский художник должен оставаться дома…
Л.Б.-Г. Это уже четвертая эмиграция.
В.Г. Чистая жадность. Нежелание пострадать вместе с народом.
Л.Б.-Г. Раньше была колбасная эмиграция, сейчас — валютная.
В.Г. Да, сейчас наших молодых инструменталистов и вокалистов еще студентами скупают с потрохами. И это считается нормальным! А как же дух?
Л.Б.-Г. У Вас есть ученики? Вы ведь преподавали композицию?
В.Г. Я работал десять лет в училище, у меня есть несколько студентов, которые ко мне замечательно относятся, но в консерваторию как педагог я не пошел. В Москве живет Николай Лебедев — любимый мой ученик. Он очень успешно работает. А исполнителей нет. Денег нет на оплату. И я говорю о том, что пропадает русская композиторская школа. Мы отброшены в смысле духовности лет на 250 назад. Тогда было засилье всего итальянского, французского, а русское презиралось. Скоро дойдем до того, что какого-нибудь Вебера пригласим, чтобы он поучил нас…
Обучение становится все дороже, все недоступнее. Вот сейчас у нас внучка учится, а мы уже волнуемся, сможем ли учить дальше… Я — выходец из детдома. Тем не менее меня привезли в Ленинград, поместили в замечательную школу при консерватории… Там много таких было — детей из захваченных областей. Спасали всех, кого могли. И в мусорные ведра детей не выбрасывали. Никто нас не учил предавать, доносить. Учили помогать товарищам, защищать слабого. Очень большие были совпадения с христианскими правилами.
Л.Б.-Г. Я и хотела сказать: Вы создали образ русского человека именно советской эпохи. От него веет чистотой, теплотой, светлой наивностью. Как в «Доме у дороги».
В.Г. Это был очень запутанный период русской истории. Говорить о нем нужно, конечно, без истерики, спокойно. Сейчас оболгали многое. Даже войну охаяли. Обижено целое поколение. Старики как будто совершили какое-то преступление.
Л.Б.-Г. Обижено уже не одно, а несколько поколений. А определенно загублено — последнее.
В.Г. Было вместе с ужасами и много хорошего, светлого. Как относились к искусству! Ведь это неправда, что уничтожалась народная культура, — она развивалась. Причем по всем окраинам, где раньше и понятия не имели о собственной культуре. В Казахстане, скажем, и консерватория, и оперный театр, и балет… Целая школа национальная выросла. И оркестры народных инструментов, и солисты, и всесоюзно любимые исполнители, такие, как Роза Багланова, например. А «Мальчик веселый из Карабаха»? Я слышал это в Вологде. Неправда, что нам сегодня говорят о прошлом! Иногда я слушаю их и думаю, что я жил в другом государстве…