Из <>

Воспоминания филолога и искусствоведа Ф.И.Буслаева хорошо известны читающей России. Дополнения к ним публикуются впервые

Москва появляется уже в начале знаменитых «Воспоминаний» Федора Ивановича Буслаева: гимназистом он приехал в этот город, где посчастливилось ему учиться в Московском университете у корифеев русской науки. После окончания университета он поступил воспитателем в семью Л.К.Боде и жил некоторое время в Оружейной палате в Кремле. Позже он переехал в подмосковную «резиденцию» барона. «Окончив в мае 1838 года университетский курс кандидатом словесного отделения философского факультета, я тотчас же, по рекомендации проф. И.И.Давыдова и инспектора студентов П.С.Нахимова, поступил домашним учителем в семейство гофмаршала барона Льва Карловича Боде. Таким образом, прямо из казеннокоштного „общежития“ и еще в студенческом вицмундире переселился я в подмосковное имение барона, Подольского уезда, в село Покровское-Мещерское <>». За время своего учительства Ф.И.Буслаев особенно сблизился с сыном барона — Михаилом Львовичем Боде, с которым и позже они оставались очень близкими друзьями. Именно у него много лет спустя в подмосковной усадьбе Лукино гостил Ф.И.Буслаев и с каким-то особенным благоговением и душевным трепетом рассказывал потом об этом месте, любовно устроенном М.Л.Боде. По словам Ф.И.Буслаева, Михаил Львович построил в Лукине «собственный кремль со стенами и башнями и так же, как и в московском кремле, отделил от других зданий построенные им церкви оградою». Самобытно был сооружен и дом, где многие комнаты напоминали монашеские кельи, а сам Ф.И.Буслаев не без гордости замечал, что когда гостил в Лукине, ему «отводились архиерейские покои». Федор Иванович при описании Лукина, столь любимого им, был весьма увлечен и не упускал из виду даже «детали». В сущности, это своеобразный путеводитель по Лукину, позволяющий читателям проникнуться тогдашней атмосферой духовной жизни русской провинции. «По другую сторону дом выходит в сад. Тотчас же налево за оградою поднимаются три церкви, — из них главная святителя Филиппа; при ней, по древнехристианскому обычаю, подземная крипта больших размеров <> для фамильной усыпальницы, с надгробиями, перед которыми теплятся лампады». Барон М.Л.Боде сам готовил планы, чертежи, сам украшал. «Он обладал, — пишет Ф.И.Буслаев, — разборчивым, тонким вкусом и был опытный знаток византийско-русской иконописи и старинной орнаментики». Любопытно и буслаевское описание родника в Лукине как средоточия духовных сил живой русской природы, как особого духовного ключа, издревле почитавшегося нашими предками. «Следуя далее в правую сторону, достигаем границ парка, где из-под бугра бьет ключ обильною струею и стекает по жолобу в водоем в виде огромной раковины. Это так называемый „святой колодец“. Окрестные поселяне пьют из него во здравие и на исцеление; сверх того, по заведенному издавна обычаю, кидают в водоем медные деньги». Следует заметить, что в усадьбе был также Колычевский музей и архив боярского дома Колычевых, а «в регулярном парке с фигурным водоемом стояли статуи». К большому сожалению, почти все постройки сегодня утрачены.
Из других мест, где часто бывал Ф.И.Буслаев, стоит упомянуть дачу графа С.Г.Строганова в Кунцеве, вблизи Москвы-реки, где гостил Ф.И.Буслаев. «Дач было тогда в Кунцеве наперечет, около полдюжины. Граф и графиня с детьми помещались в большом двухэтажном доме <>; мне отведены были две комнаты в каменном флигеле, направо от дома. <> кроме того было еще три дачи: одна в саду, переделанная из бани, так и слыла „банею“; другая за липовой рощей называлась „Гусарево“ и третья на дороге по Проклятому Мосту — „Монастырка“, получившая это прозвище от того, что здесь когда-то жила княгиня Голицына, выбывшая из монастыря». В своих описаниях Ф.И.Буслаев обнаруживает отличное знание местных сказаний и примет; в них ощущается любовь к России, ее просторам и вольному, свободному духу. «<>Чтобы отдохнуть, бывало, присядешь на гладкое местечко той тропинки, а ноги спустишь в обрыв перед бесподобною панорамою расстилающейся далеко вниз по ту сторону реки; налево Хорошово с садами и огородами, а направо — широкая равнина на несколько верст вплоть до горизонта, по которому тянутся полосою дачи Петровского парка с царским дворцом. Привольно было тогда разгуливать по Кунцеву. Повсюду тишь и гладь да Божья благодать».
Путешествуя немало по Европе, бывая во многих городах России, Ф.И.Буслаев все же большую часть жизни прожил в Москве. И в дальнейшем, будучи уже маститым ученым и педагогом, он постоянно возвращался сюда.
Интересно проследить, как в научной биографии Ф.И.Буслаева отразились его московские адреса. В начале 1840-х годов он жил в здании Александровского военного училища на Знаменке, в доме № 12, затем переехал в дом № 7 по 1-му Голутвинскому переулку, а оттуда на Сивцев Вражек, в дом № 42 (строения не сохранились). С 1852 по 1868 год он жил во владении Офросимовых, которое выходило в переулки Большой Власьевский (дом № 9) и Никольский (дом № 30). Там он работал над своим классическим трудом «Опыт исторической грамматики русского языка» (М., 1858). Чуть позже, в 1861 году, он издает «Исторические очерки русской народной словесности и искусства», положившие основу научного изучения произведений народной культуры в этнолингвистическом и историко-мифологическом отношениях. С 1868 по середину 1870-х годов Ф.И.Буслаев жил на Девичьем поле, в Полуэктовом переулке, в доме № 9, затем в доме № 7 по Большому Спасскому переулку (здание не сохранилось). В 1884 году он переехал на Остоженку в 1-й Ушаковский переулок, в дом Кашина, а в последние годы жил на Большой Молчановке в доме Бернова.
Автор этих строк обошел почти все известные нам адреса, произведя тем самым небольшое краеведческое разыскание. Оказалось следующее: только один дом — в бывшем Полуэктовом переулке (ныне Новоконюшенный переулок) — сохранился в первозданном виде. Этот уголок был по-особому дорог Ф.И.Буслаеву: неподалеку жил его учитель, которого Ф.И.Буслаев любил и почитал со студенческих времен и в доме которого он работал над древними рукописями, — профессор Московского университета знаменитый историк М.П.Погодин. Сохранилась и часть владений Кашина в 1-м Ушаковском переулке, примыкающих к старинным стенам Зачатьевского монастыря.
В трудах ученого мы находим многочисленные упоминания дорогих ему мест. Многое из того, что полюбилось с молодых лет, он позже, как рассказчик-исследователь, описывал в небольших статьях, публиковавшихся в журналах. Особо следует выделить его работу «Московские молельни"2 о благочестивом обычае иметь в своих жилищах молельни, которые он не раз посещал. Молельни были интересны Ф.И.Буслаеву и с исследовательской точки зрения: списывая копии с древних икон, он готовил материал для будущего исследования — «Русский лицевой апокалипсис», где подробно описал и разобрал наиболее редкие и древние изображения из лицевых апокалипсисов XVI—XIX вв.еков. В 1881 году Ф.И.Буслаев издает небольшую брошюру с весьма интригующим названием «Бес» и с подзаголовком: «К истории московских нравов XVII века». Есть и другие «московские эпизоды», вышедшие из-под пера Ф.И.Буслаева, где образ древней столицы неизменно присутствует как средоточие духовных и нравственных начал эпохи.
Как известно, Ф.И.Буслаев скончался на даче в подмосковном поселке Люблино 31 июля (12 августа) 1897 года. По данным архива Новодевичьего монастыря удалось установить точное место: 5-й стан Московского уезда в Люблино, дача № 52. Ф.И. Буслаев был отпет 3 августа (по старому стилю) в церкви св. Татианы при Московском университете и погребен, как указано в картотеке того же архива, «близ Батюшкова».

[Глава VIII]

Из трех младших сыновей графа Сергея Григорьевича настоящим моим учеником в полном значении этого слова был Григорий Сергеевич. Я начал с ним заниматься, когда ему только что минуло десять лет, и приготовил его к университетскому экзамену через шесть лет, когда ему пошел семнадцатый год. Я учил его только русской грамматике и словесности, а такоже и русской истории. Кроме того по воскресным дням и праздникам я заменял ему гувернера, который на это время освобождался от своих обязанностей. Эти дни и часы, проводимые Григорием Сергеевичем со мной, были самыми веселыми и счастливыми в его отроческие годы. В праздники утром мы ездили к обедне по разным монастырям, а Великий пост на первой и последней неделях и к вечерням, а такоже и ко всенощным. По этому поводу привожу здесь одну записку Григория Сергеевича, случайно у меня сохранившуюся до сих пор: «Федор Иванович! Будьте, пожалуйста, так добры устроить все, что можно, чтобы мы могли завтра поехать к обедне в Донской монастырь. Я Вас сильно прошу, не откажите мне, пожалуйста. Ваш Вам преданный ученик Григорий Строганов». В те далекие времена Москва очень мало предлагала пособий и средств для педагогических экскурсий воспитательного и образовательного качества. Тогда еще не было и в помине ни художественных выставок, ни общественных городских музеев, вроде Румянцевского, ни частных галерей, общедоступных для публики, какова, напр<>, Третьяковская за Москвой-рекой, в Лаврушинском переулке. Конечно, у московских вельмож в их старинных домах помещались в значительном количестве художественные произведения и всякие другие редкости, но их могли видеть и любоваться ими только друзья и знакомые. Для общественных собраний разнокалиберной московской публики всех сословий православная Москва, кроме праздничных парадных гульбищ, могла предлагать, как говорится, только свои сорок сороков церквей с соборами и монастырями. В известные дни годичного круга великосветская московская публика, расфранченные дамы и не только старики, но и щеголеватая молодежь, а также многие из профессоров университета собирались в течение первой недели Великого поста на мефимоны в Донской монастырь. Это вошло даже в тогдашнюю моду у светских людей. По окончании вечерней службы публика с полчаса толпилась в церкви, забавляясь разными веселыми разговорами, любезностями и шутками. Выше приведенное приглашение Григория Сергеевича ехать в Донской монастырь относится именно к мефимонам первой недели Великого поста.
Кроме Донского монастыря, нас особенно интересовал Симонов, в котором архимандрит Мельхиседек завел превосходный хор с знаменитыми в то время басами и тенорами.
Кроме церковной службы, нас с Григорием Сергеевичем привлекали и загородные кладбища, на которых мы отыскивали памятники разных знаменитых людей, а то перечитывали длинные надписи в стихах, иногда очень курьезные и смехотворные. Мы их списывали в виду целого собрания таких редкостей. Для примера привожу одну из них с Даниловского кладбища, с удержанием безграмотного письма:

Под камнем сим покоютца
Мне милые два друга
Нежнейша мать, и любезная
супруга.
Коль Суслиных вы знали,
То обеих Матроной звали.
К тебе я Боже! вопию
о них
Избавь от вечной муки их.

Особенно сильное и самое благотворное действие произвел на Григория Сергеевича митрополит Филарет своим чтением двенадцати Евангелий в четверг на Страстной неделе в домовой, или так называемой крестовой церкви в своем митрополичьем доме Троицкого подворья. Кто не слыхал такого чтения, тот не может составить себе понятия о том, как подобает излагать изустно христианское Благовестие. Человек читал ровным голосом, не поднимая и не опуская ниже ни одного слова в речи: все слова в таком изложении казались и чувствовались молящимся слушателям одинаково ценными, будто крупные жемчужины одной меры, подобранные одна к одной в ожерелье.
Торжественность этой митрополичьей службы тем обаятельнее нам с Григорием Сергеевичем казалась, что оба мы пользовались его ласковым приветствием всякий раз, когда он бывал с визитом у графа Сергея Григорьевича, обыкновенно вечером в шесть часов, как раз после нашего обеда.
Чтобы не раскидываться по разным главам и отделам этих моих «Дополнений», я соберу здесь вместе, что могу сказать об этом знаменитом иерархе, которого каждое слово и дело должны принадлежать истории русского просвещения.
В «Моих воспоминаниях» я уже заметил о приязненных отношениях между Филаретом и графом Сергеем Григорьевичем по случаю старинных икон, отобранных из раскольничьих молелен, согласно строгим предписаниям Святейшего Синода и Министерства Внутренних дел. Теперь сообщу вам несколько анекдотов, которые привел мне граф из своих с ним бесед.
Однажды в стенах Троицкой лавры произошло прискорбное событие, которое, будучи сообщено в тайне правительственным властям, прошло без публичной огласки, не возбудив соблазнительных толков и нареканий. Дело было в том, что у одного монаха в келье оказалась повешенной какая-то молодая женщина. По этому поводу между собеседниками завязался разговор о том, какие принять решительные меры для охранения Троицко-Сергиевой братии от всяких неблаговидных поступков. Высокопреосвященный Владыка очень затруднялся в благополучном решении этого вопроса. «Если удалить из лавры молодых и крепких монахов и оставить одних хилых старцев, — так говорил он, — то она лишится торжественного великолепия церковной службы, которое главнейшим образом привлекает к ней московскую публику, потому что тогда пришлось бы отказаться от благозвучных голосов, необходимых для протодьяконов, иподьяконов и певчих. Порча нравов Троицкого монашества происходит не от них самих, а от непрестанного наплыва публики, который превращает тихую и скромную обитель в ярмарку с толкучим рынком. Я знаю там несколько монахов весьма сомнительного поведения, но замени я их другими, более благонадежными, через год, много через два и те такоже испортятся».
В сороковых или в пятидесятых годах в Москве очень многие безусловно веровали в столоверчение. Хорошо помню об одном докладе, напечатанном в Московских Ведомостях, о вечернем сеансе, посвященном пророческому столоверчению. Доклад этот, для внушения к нему доверия, был снабжен подписью участвовавших в этом сеансе лиц. Между ними было несколько профессоров Московского университета. Теперь вы поймете, почему между графом и Филаретом могла завязаться беседа и об этом праздном суеверии, к которому в то время относились вовсе не шутя. Митрополит сообщил графу, что к нему обратилась одна из великосветских дам за советом и назиданием, чтобы он вразумил ее, можно ли верить столоверчениям, и если в этом гадании действует сверхъестественная сила, то какая именно — добрая и святая или злая и дьявольская. Филарет разрешил эту загадку в пользу дьявола и сверх того, удостоил даму очень обстоятельным письмом по этому предмету. Тогда же письмо это его было напечатано во многих экземплярах, из которых один получил и граф.
Теперь сообщу вам несколько подробностей об отношениях Филарета к его домочадцам. У него для выездов был служка, молодой и ражий детина высокого роста, частенько зашибавшийся хмельком. Обыкновенно он водил митрополита под руку и особенно, когда всходили на лестницу. Однажды, когда они взбирались по ступеням у нас, в квартире графа Сергея Григорьевича, митрополит добродушно сказал своему служке: «Не знаю, братец, кто кого ведет на лестницу, ты меня или я тебя». Это слышал наш швейцар и потом передал мне.
Вообще Филарет был до баловства снисходителен к своей прислуге. Ложился он спать довольно рано и только что успокоится, в задних комнатах начиналась веселая попойка с возней и шумом, который иногда будил самого Филарета, он вставал и выходил к гулякам с выговором. Это мне передавал его домашний секретарь, с которым я довольно коротко был знаком.
Свою административную власть Высокопреосвященный Владыка далеко распространял за пределы церковного ведомства. Исходя от того убеждения, что добронравие и благочестие русского народа по всем степеням его сословий глубоко коренится на незыблемых основах православия, он непрестанно и зорко следил за развитием и превратностями современных событий политических и общественных, за идеями, воззрениями, надеждами и ожиданиями публики, поскольку они выражаются в газетах и в журналах, а также и в отдельных изданиях как научного и назидательного, так и вообще легкого содержания в повестях и романах <>

1. Публикуется впервые по рукописи: Отдел рукописей Государственного литературного музея. Ф.343, ед. хр. 2. С.143−156.
2Сборник на 1866 год, изданный Обществом древнерусского искусства при Московском публичном музее. М., 1866. С.124−128.

Публикация и предисловие
О.В.Никитина