Беседа главного редактора журнала с народным артистом России В.П.Заманским о смысле театрального искусства.
В прошлом году в № 10 нашего журнала мы поместили большой блок материалов к 100-летию Художественного театра. Мы не выстраивали парадный ряд, а попытались осмыслить, чем жил этот театр на протяжении века, с чем подошел к юбилею. Картина получилась удручающая. Сегодня в Москве два непримиримых МХАТа, оба — с амбициями, с претензией на обладание окончательной истиной, неизменно подкрепляемое ссылками на авторитет создателей театра — К.С.Станиславского и В.И. Немировича-Данченко. Празднование юбилея на исторической сцене в Камергерском переулке и вовсе заставило задуматься: а есть ли еще МХАТ как явление современной театральной культуры? Тонко чувствующие, страдающие Станиславский, Чехов… и застеленный коврами переулок, пошлый капустник с рефлексирующими старичками, юмористом Хазановым… В.Заманский. К светлым именам Станиславского и Чехова этот балаган, конечно, не имеет никакого отношения. Разные жанры, различное состояние души. Нам еще раз продемонстрировали единое поле разрушения театра. Основатель МХТ Константин Сергеевич Станиславский вырос в купеческой семье Алексеевых, он был православным человеком. Воздух времени тогда, на рубеже веков, был удушающим. Убивали губернаторов, полицейских, просто граждан, которые желали, чтобы Россия здравствовала как сильное православное государство. «Серебряный век» дал миру прекрасных поэтов, но это ведь и время декадентского излома этих прекрасных поэтов, увлечения оккультизмом и прочими «измами"… Станиславский, даже когда искусство полностью поглотило его, увлекло на тропу поиска — а МХТ задумывался в определенной степени как реформаторский театр, — не поддался давлению времени. А.Г. Алексеев-Станиславский, укорененный в русской культуре, вопреки давлению времени, которое вы так ярко описали, создает классический театр. В пьесах Алексея Константиновича Толстого и Антона Павловича Чехова, принятых им к постановке, артисты говорят о вечной русской боли, они ищут смысл жизни. Без декадентского излома. Блок сочинил для Художественного театра «Розу и крест». Не поставили. Андрей Белый тоже не вписался в репертуар. В.З. Не смею утверждать, но думаю, что если бы такие серьезные богословы, как новомученик наш архиепископ Федор (Поздеевский) или архимандрит Иларион (Троицкий), преподававший в Московской духовной академии, объяснили обществу, что такое «Роза и крест» или кто такой Сологуб с его стихами, посвященными дьяволу, мы бы еще раз поразились душевной чистоте Станиславского. Его мировоззрение было иным. Ему как интеллигенту не в бранном смысле, а настоящему русскому интеллигенту — были понятны и близки «Три сестры», «Вишневый сад» Чехова. Он всей душой мог принять реквием по уходящей дворянской Руси, но модернизмы и авангардизмы ему были чужды. Второй создатель МХТ, Немирович-Данченко, судя по тому, что я читал о нем, был человеком более гибким, так скажем. Однако прошу учесть, что мои впечатления — это впечатления актера, который имеет свои привязанности и в современности, и в театральной истории. Так вот, у сына Василия Ивановича Качалова есть воспоминания, где он спрашивает отца, с кем тому интереснее было работать — со Станиславским или Немировичем-Данченко? Качалов отвечает, что на уровне репетиции с Немировичем было свободнее, проще. Что же касается сверхзадачи, взгляда в небеса, то тут никакого сравнения со Станиславским быть не могло. Невозможные требования, которые Станиславский предъявлял и к себе самому, и к актерам, могли исходить только от сверходаренного человека. Естественно, что такой человек жил без оглядки, ему трудно было приспособиться к требованиям публики, к духу времени. Немирович приспособиться мог, и с ним артистам было легче. Мне, как актеру, это до боли понятно. Высшая истина отвергается и подменяется более приземленной, но якобы тоже истиной. У режиссера и актера на этой почве возникает взаимное притяжение, потому что предлагаемая трактовка образа или сцены доступнее, ближе и даже безопаснее для обоих. …Чтобы театр взошел на новую ступень и не потерял связи с прошлым, чтобы он был прекрасно консервативен и в то же время — всегда в пути, нужен идеалист. Идеалист такой страшной требовательности, как Станиславский, и такой душевной чистоты, как Станиславский. А.Г. Владимир Петрович, вы прожили в театре не год, не два… Так и просится продолжить: и остались человеком. Это я не могу забыть горькую фразу Ермоловой: «Актеры не люди». Возможно, она произнесла ее опрометчиво, в тяжелую минуту. Но все же, что это такое — т е, а т р? Как сосуществуют совестливая душа и лицедейство? В.З. Однажды в Оптиной пустыни я задал архимандриту Варфоломею (а сам себе задавал его уже бесчетное число раз) вопрос: уходить из театра или нет? Мы сидели на той самой скамеечке под колоколами, где несколько лет назад в пасхальную ночь сатанистом было совершено ритуальное убийство православных иноков. Словом, не на случайном месте происходил этот разговор. Архимандрит Варфоломей ответил мне так. Вы выходите на сцену, где в зале перед вами 90 процентов — неверующие люди, но они пришли услышать слово. Живые души. Идет «Борис Годунов». Автор пьесы как православный человек дает историческое понимание России в ее 1000-летнем развитии, в ее славе и страдании. Он неизбежно вложил в бытовые ситуации нормы поведения, которыми руководствуется русский человек, а не просто хороший драматург. В этом случае есть все основания к тому, чтобы выходить на сцену. Вы можете сказать сидящим в зале зрителям нечто доброе, что продвинет их на пути к пониманию истины… Если вы в несоответствующей ситуации выходите на подмостки с Евангелием в руках, то кормите людей твердой пищей, которую они не в состоянии переварить. Но если вы это делаете в пьесе Островского «Бедность не порок» и поставил ее человек со вкусом, уберегающий и актера, и зрителя от излишеств, в которые часто впадают, работая с драматургией Островского, — тогда дело другое. И я продолжил эксперимент над собой: играл в театре в пьесе «Бедность не порок», а потом режиссер по моей просьбе решился поставить «Нахлебника». В «Нахлебнике» православный смысл жизни явственен, ибо все действие сосредоточено на сострадании и любви, без которой нет истины. Как бы мы ни относились к Тургеневу с его западничеством, «Нахлебник» и еще несколько гениальных, на мой взгляд, рассказов из «Записок охотника» — это выплавленное из тогдашней русской жизни художество, которое будет жить долго, ибо показывает русского человека во всем его развитии, как говорил Гоголь. А.Г. В Советском Союзе каждая республика имела свой национальный театр, а русского национального театра не было. Имеет ли вообще право на жизнь такое понятие? Или мы восприимчивее к иным культурам, великодушнее, для нас русский — это тот театр, в котором говорят на хорошем русском языке, ставят глубокие по мысли пьесы? Сейчас общепринято считать, что единственный русский театр — Малый. После перестроечных игрищ появился православный театр «Глас». Не скрою, что не понимаю этого в принципе. Я была на одном спектакле. На сцену выходит священник в рясе, выносят крест, иконы… Ушла оттуда в глубоком смятении. В.З. Похожее впечатление было и у меня, когда я однажды пришел в этот театр. На мой взгляд, православного театра как такового быть не может. Возможен театр, в котором есть приближение к православному смыслу жизни. Именно поэтому Малый и считают многие лучшим и единственным в России. В нем сохранилась щепкинская актерская школа, хорошо говорят по-русски, но Малый театр тоже неоднороден и противоречив. Некоторые вещи для меня там совершенно неприемлемы. Например, то, что они собираются ставить «Воскресение» Толстого. В этом романе Лев Толстой так богохульно, так страшно написал о причастии, о Христе, о русской православной церкви… Малый театр в большой степени живет за счет исторической инерции. МХАТу, с которого мы начали беседу, всего 100 лет, а Малый значительно старше. Он вобрал в себя замечательный консерватизм веков, это его преимущество, которое сохраняется до сих пор. Теперь все будет зависеть от людей этого театра, от того, кто театром руководит. Если это патриот в самом высоком смысле слова, Малому не грозит участь МХАТа. А патриотизм невозможен в России без сопричастности вере православной. Вы можете возразить, что есть патриоты, которые в церковь не ходят. Соглашусь: есть, но у таких людей в генах живет возвышенное «За други своя». Так было в Чечне, так было в Белом доме, когда, в единый миг ощутив себя отдающими жизнь за Родину, люди пришли ко Христу. Вот такая им была оказана милость. Нам — другая: мы должны помогать людям. Я — выступая по радио или со сцены. Вы — через журнал. Мы с вами не одиноки, очень многие люди так же думают, а вы через «Московский журнал» ободряете их, облегчаете им жизнь. Кропотливо, без криков одобрения со стороны подкупленной толпы вы делаете свое доброе дело просвещения, назидания человека. Это самое трудное, между прочим, — малое делание. Однажды рвануть рубашку на груди, вылететь на площадь можно. Честь и хвала тому, кто отважится. Но кто-то должен и ежедневно, в течение многих лет тянуть свой прекрасный мотив, свою музыку, которая так слита с нашим представлением о Родине, о Пушкине, о смысле жизни, — для этого нужны огромные силы и любовь к нашей разворошенной, разметанной и так часто обманываемой Родине. А.Г. Спасибо на добром слове. Порой ведь кажется, что эта музыка — глас вопиющего в пустыне… Владимир Петрович, как и все ваше поколение, вы прошли через суровые испытания, воевали в Великую Отечественную… Скажите, а что, человеку необходимо перестрадать, чтобы открылся смысл жизни? В.З. Вы хорошо спросили, а ответить трудно. В России страданием никого не удивишь. Когда я думаю о своей жизни, мне представляется, что пройденное мною ничто в сравнении с пережитым другими людьми. Крошечка, но, может быть, я большего и не потянул бы, а ее потянул, и она сделала меня тем человеком, который сейчас сидит перед вами. А.Г. Всякий раз, когда слушаю вас, думаю: вот человек, который сумел развести два понятия — Родина и власть. В России власть многих обидела, но они не обиделись на Родину. В.З. В Великую Отечественную войну было много людей (а сейчас их и того больше), которых власть могла напрочь отторгнуть от Родины, но в них говорили гены тысячелетней России. Они перенесли неимоверные муки, но им было понятно, что сражаются они — за Родину. Об этом книга Константина Воробьева «Это мы, Господи», которую я сейчас читаю. Долго к ней подступался, больше трех страниц разом прочесть невозможно — душа болит. Но эту книгу должен прочитать каждый, кто хочет понять, что такое была Великая Отечественная война, что такое Россия и русский народ… Вопрос о страдании, может быть, один из самых главных. Им мучились все — и Пушкин, и Достоевский, и Шолохов, и Ахматова… Однажды с маленьким театром я оказался в Германии. Мы привезли пьесу «Отец Арсений». Это история священника в лагере, его попытка привести ко Христу людей, оказавшихся на самом дне жизни… Собрались немецкие интеллигенты — авангардисты, модернисты, западная послевоенная молодежь. С одной стороны, они чувствуют вину за былое фашистское обличие своей страны, а с другой — уже цинично относятся к понятию смысла жизни. Сначала они показали нам свою пьесу, где издевались над Церковью, юморили над Всевышним. Они хозяева, как и положено в подобной ситуации, ждут комплиментов. Но разговор произошел довольно резкий. Я высказал свое отношение к их глумливой постановке. На следующий день играли мы. Пришли те же самые молодые интеллигенты. Опустился занавес. Молчание. И вдруг автор их пьесы, видимо, один из самых уважаемых «авангардистов», поднимается и говорит, что он потрясен, что он понял: вне страдания невозможно преображение. Мы, говорит он, на это не способны, все, что происходит в западном мире, отторгает нас от истины. Нас учат: страдать не нужно, жизнь — удовольствие… А.Г. А разве не тому же последнее десятилетие учат нас? В.З. Это один из способов разрушения России как совершенно уникальной, особняком стоящей цивилизации. А.Г. Помню, как в Омске, куда мы приехали на пленум Союза писателей России, вас встречали в воинских частях. Вы для них — русский советский офицер. Таким вас по фильмам знают многие поколения, такому вам верят. Потом вы выходите на сцену, читаете солдатам Пушкина, как можете только вы, — сердцем. Звенящая тишина, зал внемлет… В.З. У меня есть товарищ, полковник, который был одним из руководителей отряда милиции особого назначения города Москвы, а вообще судьба его забрасывала в разные «горячие» точки. Кстати, любопытная деталь. Как-то сижу в компании с ним и одним художником. Художник — православный человек, говорит, что свет светит с Запада, рынок — это тот рычаг, с помощью которого Россия поднимется и мы освободимся от всех бед и несчастий. Полковник ему резко возражает: ты что, не видишь? Из нас же делают колонию… Все перевернулось. Люди за эти годы просветились, как рентгеном. Человек, представляющий властные структуры, понимает, что теряет Родину, а прекрасный художник это не чувствует… Так вот, мой военный приятель как-то говорит: Владимир Петрович, а я ведь посмотрел фильм, где вы играли полковника-десантника, и запал он мне в душу. Это впечатление помогало мне во взаимоотношениях с солдатами и офицерами и потом, когда я служил в разных местах. Я ему отвечаю: Геннадий Иванович, может, этот фильм только на тебя так подействовал? Да нет, говорит, много достойных офицеров также отнеслись к этому кинофильму… Думаю, что дело здесь не в артисте Заманском, а было в нашем военном кино нечто такое, что поднимало дух людей. А что касается Пушкина… К нему я шел всю свою жизнь. Мои коллеги-товарищи уже давно читали Пушкина, а я все никак не мог. Гоголя читал, Пастернака, Ахматову, а Пушкина не мог. Видимо, трудно до него дорастал, а потом вдруг, разом начал читать, отважно и в полный голос. Со мной так часто бывает: долго носишь в себе дивные слова, а вслух — не получается. Попробуешь и опять замолкнешь. И вот наступает прекрасный момент: ты заговорил, слова зазвучали. Последняя моя работа — «Капитанская дочка», это те пушкинские строки, которые может слушать и ребенок, и взрослый, и офицер, и старик, и интеллигент с мозгами набекрень. В «Капитанской дочке» есть послание к нам, дана нам программа жизни. Там все: и страдание, и честь, и вера. Капитан Миронов знает, что вскоре его казнят. Благословляя дочь, он говорит: «Ну, Маша, будь счастлива. Молись Богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай Бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной"… Вот он — русский человек: смерть в затылок дышит, а у него ни злобы, ни страсти. Его слово — наставление. А давайте вспомним, как Гринев рассуждает, можно ли ему оставаться в крепости, где злодей сидит? Нет, неприлично это русскому офицеру. Он должен быть там, где служба его полезна Отечеству… Как просто и естественно Пушкин соединяет эти понятия: Отечество, Жизнь, Смерть, Бог. А.Г. Возможно, это и есть критерий любого дела: его богоугодность и польза для Отечества. В.З. Я думаю, это единое понятие. Служение Отечеству может в любой момент кончиться нашей смертью. Во имя Отечества. А это уже — высшая мера служения. А.Г. Мы с вами беседуем о культуре, о театре, о России. О политике говорить не хочется, но ведь от того, какие принимаются политические решения, зависит, быть ли культуре, театру, закону о защите русского языка и так далее. Философ Ильин, между прочим, говорил, что политика — дело нравственное. Он формулировками зря не бросался. Вы Ильина тоже со сцены много читали. Что, по-вашему, он имел в виду? Достижим ли этот идеал в России? В.З. Есть такая крылатая фраза: в политике кто гений, тот злодей. Но ведь наша история являла нам примеры политиков, нравственность которых была высока (соразмерно земному пути). Столыпин, например. Помните, Дума издевалась над ним, вопила, кричала, обвиняя его во всех смертных грехах. А он сидел отрешенный на своем красном диванчике и молчал. Выслушал всю грязь, вышел на трибуну и произнес блистательную речь, закончившуюся словами «Не запугаете!» Человек, будучи верным Царю, смог в политике дать незамутненный образ нравственности, определяемый высшим служением русскому человеку и всякому народу, в России живущему. Уверяю вас, если бы сегодняшние политики чувствовали свою связь с исторической Россией, их решения были ли бы всем во благо. При этом они бы не отвергали 70 лет, прожитых нами без Государя. Эти десятилетия — тоже история России, никакого звена тут не выкинешь, как никуда не денешь ни Жукова, ни Королева, ни Вавилова, ни тысячи убиенных, но живших и делавших свое дело. История России — это Божий промысел. Не будет России, о какой тогда культуре вообще мы будем говорить? А потому давайте продолжим наши тихие дела. Продолжим с верой в грядущую Россию.
