Протоиерей отец Иоанн Букоткин — духовник Самарской епархии. Батюшке семьдесят один год, из которых сорок пять он служит священником. Местные верующие и многие духовные чада называют отца Иоанна старцем, говорят о случаях исцеления тяжелобольных по его молитвам. Сам же батюшка даже слышать не хочет об этом. «Я служу рядовым священником», — говорит он.
— Батюшка, расскажите о Вашем детстве.
— Я родился в 1926 году в деревне Полухино Саратовской области Аркадагского района в крестьянской семье. Нас было у родителей три брата, потом один в младенчестве умер. Родители были верующими людьми, отец — очень незлобивым человеком. За все годы я ни разу не слышал, чтоб они поругались, ни разу. Родители строились, поэтому мы жили бедно. Одежды не было, школа далеко, в другом районе. В женских рейтузах, кофтенка в горохи, валенки разные, дыры в них заткнуты соломой. Я в детских играх не участвовал, стеснялся. А соседи обо мне говорили родителям: «Он у вас будет попом».
— Батюшка, время было безбожное, а как у Вас в деревне?
— У нас безбожников не было, ни одного. Сам председатель, выводя комбайн на поле, начинал работать, перекрестившись. Посты, среду и пятницу все соблюдали и в храм ходили, пока в тридцатые годы его не закрыли. После стали собираться у рабы Божией Христины, а на праздник ходили в соседнюю деревню Крутец. Тогда я стал свидетелем чуда. Христинина сестра ухаживала за больным четырехлетним сыном: у Миши ручки и ножки не двигались. Бедная женщина все время молилась Николаю Чудотворцу, и вот на зимнего Николу после молебна великому Чудотворцу мальчик встал и пошел! Я свидетель — это было чудо.
— Батюшка, где Вы учились?
— Окончил только семь классов школы. Началась война. Отправили учиться на связиста (от села к селу связь прокладывать) в город Балашов Саратовской области. Закончил училище с отличием. На войну не брали, не подходил ни ростом, ни весом. Призвали только осенью 1944 года, вес был тридцать восемь, рост — метр сорок пять. Шинель не могли подобрать, так и поехал в английской зеленого сукна. Когда мать везла до города Татищева, откуда отправляли на фронт, ее спрашивали: «Куда с пацаном?» А она: «Не с пацаном, а с солдатом!» В армии обмундировали, шинель так и не смогли подобрать, осталась зеленая, вручили винтовку. Сначала ничего не умел, смех и горе — ни разобрать, ни собрать винтовку. Обучал меня сержант бросать гранату, так я боялся усик отогнуть и бросил ее снизу вверх так, что упала возле окопа.
— А где Вы воевали? В каком звании и на каком фронте?
— Третий Белорусский фронт, в Восточной Пруссии. 7 ноября 1944 года там состоялся парад наших войск. В этом параде мы участвовали вместе с моим отцом, но не знали об этом. Позже, уже из письма матери, я узнал об этом. Отца убили под Берлином… Я служил ефрейтором в 6-й роте 2-го батальона 97-го гвардейского полка 31-й стрелковой дивизии. Здесь уже нас обучали по-настоящему. Офицеры взяли меня к себе связным, как живую связь. Сначала нас держали в двадцати пяти километрах от фронта, потом был дан приказ дойти и взять город Инстинбург.
— Батюшка, Вы тогда молились?
— Я всегда молился. У меня на груди был крест, еще в деревне мы с братом отливали оловянные кресты. Однажды мы устроили баню в немецкой конюшне, я уронил крест на соломенный пол и не смог найти. Из подола шинели вырезал крестик и повесил на грудь. Но очень расстроился. И вот проходит старшина, спрашивает: «Как дела, Букоткин?» Я ответил: «Так-то все хорошо, но вот крест потерял» (офицеры знали, что я верующий). И старшина достает из кармана крест и иконку: «Выбирай!» Крестом его благословила мать, и я взял иконку, подаренную старшине полячкой. Он спас ее дочерей, когда отступающие немцы хотели сжечь множество людей в сарае. С этой католической иконкой Спасителя и Божией Матери я прошел до конца войны. У многих наших офицеров были кресты и иконки. Кому мать дала, кому жена.
— Батюшка, какие военные события более всего Вам запали в память?
— Орден Славы III степени — это самая дорогая для меня награда. Я участвовал всего в одном сражении, был ранен, чудом остался живым. Под Инстинбургом мы отбили две атаки немцев, а в третью они пошли без единого выстрела и только с близкого расстояния открыли минометный огонь. Мины ложились в шахматном порядке, головы не поднять. Командир приказал мне добраться до крайнего левого фланга и разведать обстановку. Я пробирался под шквальным огнем и встретил санитара, который перевязывал раненого сержанта Глушко. Я отстреливался, а немцы наступали полукругом. Тогда мы затащили раненого в какой-то сарай и спрыгнули в погреб. Глушко остался наверху. Погреб был каменный, в одном месте дыра заткнута тряпкой, можно было руку протянуть и достать до немцев, а они были уже везде. Я подумал, что нас неизбежно схватят, если узнают, что я связной — будут пытать. Говорю санитару: «Я ухожу отсюда». Он стал уговаривать остаться. Но я перекрестился, три раза прочел «Отче наш…» и с молитвой «Господи, благослови» приставил лесенку и вылез из погреба. Сержант Глушко лежал без движения, и я подумал, что он умер. Так же, видно, решили и немцы. Выглянул во двор — везде суетились фашисты. Решил пересечь двор и перебежать дорогу, а там залечь в кювете и отстреливаться до последнего патрона, последний — себе. Пробежал до кювета, а они меня не заметили! До сих пор не знаю почему. Может быть, оттого, что шинель-то на мне была зеленая, английская…
За кюветом было открытое место, в гору метров двести пятьдесят. И я побежал зигзагами. Немцы открыли огонь, и я падал, отдыхал, бежал дальше, меня ранили в ногу, а уже на вершине горки — в левое плечо, раздробили кость. Подобрали меня, когда уже стемнело. Оперировали в полевом госпитале, где я встретил сержанта Глушко, от него узнал, что санитара, оставшегося в погребе, немцы нашли… Потом меня перевезли в эвакогоспиталь 7911, в Павлов Посад под Москву. Там я узнал о победе.
— Батюшка, что было с Вами дальше?
— После войны меня отправили дослуживать в штаб Московского военного округа в КЭО (квартирно-эксплуатационный отдел). В Москве я ходил в православные храмы, искал духовную литературу. Через истопников Марию и Евдокию познакомился с Анной Самойловной Климовой, жившей на Таганке в Глотовом переулке. Она мне давала книжечки, я их читал. Потом познакомился с удивительной рабой Божией Параскевой. Так и стали ходить втроем в храмы. На Таганке стоял храм святителю Николаю, где были нерукотворные образы.
— А чем была удивительна Параскева?
— Она имела дар прозорливости. Вот как я узнал об этом. Я стал стесняться с ней ходить, военный, все спрашивают: «Сын ли? Племянник?» Как-то Параскева вдруг заплакала и говорит: «Вот дожила я, меня уже стыдятся!» Я готов был сквозь землю провалиться. А она рассказала о себе, что постыдилась как-то зайти в дом к священнику и стояла на улице, а он велел ее позвать и наложил епитимью — сто поклонов. Я понял, что и мне Параскева дает сто поклонов. Так я впервые в жизни клал поклоны на ночном дежурстве: на посту и с пистолетом. А когда пришел утром, ничего ей не рассказывал, а она засмеялась: «Бедненький, всю ночь трудился». Блаженной Пашеньке было лет сорок пять, свой дар она скрывала даже от лучшей подруги Анны Самойловны. Как-то я о ней написал домой, что она маленькая перед людьми, но большая перед Богом. Но когда пришел к Параскеве, тут же получил нагоняй, зачем такое пишешь, хоть и словом об этом не обмолвился. У Пашеньки никогда не было денег, боялась их на ночь оставить — все раздавала: «А вдруг умру в эту ночь, и с деньгами?!»
— Батюшка, Вы тогда уже знали церковную жизнь?
— Полное невежество, ничего не знал. Помню, вышел алтарник с книгой, спрашиваю Анну Самойловну: «Кто это?» «Апостол читает». А я подумал: «Надо же, такой молодой — уже апостол. Кончится армия, тоже в храм пойду».
Однажды снится мне удивительный сон. Я читаю во сне Иисусову молитву и вижу: зеленая трава, лесок, люди прогуливаются. А на солнце блестит огромная лужа, на поверхности которой расходятся круги. Думаю: «Наверное, там рыба». Подхожу ближе: огромная черная змея. Я в ужасе бегу, мне кажется, что змея скрутилась в клубок, покатится колесом за мной. И вдруг мысль: «Бог меня спасет!» Я успокаиваюсь. Вижу — слева большая дорога на запад. Много людей идут по ней и скрываются во тьме. Тут появляется благообразный старец (думаю, что это был Серафим Саровский) и говорит: «Осталось тебе жить на земле год и восемь месяцев». От дороги свернула тропочка направо, я стал уходить по ней, читая все время Иисусову молитву. Дорога все уже и глубже, идти все труднее, вот уже в узкой траншее иду, погрузился по шею. Думаю, год и восемь месяцев на исходе. Траншея закончилась землянкой: на полу табуреточка, скамейки, под ногами ползают гады, зверьки какие-то. Открывается дверь — стоят двое в монашеском одеянии, смотрят на меня: «Еще немного подождем».
И оказался я на скале, очень плотно стоят люди лицом на восток, а я впереди них. Внизу темная бездна, а напротив — еще одна скала, где офицер с золотыми погонами огромной косой ворошит сено. И вдруг поддевает он меня этой косой. Легкий я, как пушинка, начинаю подниматься вверх и слышу голос: «Спаситель выходит!» Думаю: «Сейчас увижу его!» Голос: «Тебя Спаситель зовет». И я оказываюсь перед Ним. Лик печальный, волосы каштаново-рыжеватые, волнистые, немного развеваются. Посмотрел он на меня, а потом вниз. И так три раза… Потом я понял, что это было вручение мне паствы…
Проснулся я уже другим человеком. В казарме солдаты курят, матерятся, смеются, а мне все опротивело. Пришел к Анне Самойловне, рассказал сон, а она говорит: «Так это тебе, Ваня, откровение было. Сегодня же Спас Нерукотворный, ты Его видел!» Позднее в одном разрушенном московском храме я нашел этот образ на полу.
— Батюшка, часто ли в жизни Вы видели такие сны?
— Спасителя и другие значительные сны видел, а Богородицу только один раз. Еще во время войны, ближе к концу, увидел я во сне Божию Матерь. Она стояла вся в черном, в одной руке держала крест, в другой — горящую свечу. Сказала: «Еще немного погорим, немного потопимся…»
— А что значат в Вашем сне год и восемь месяцев, о которых говорил Серафим Саровский?
— Через год и восемь месяцев я поступил в Саратовскую духовную семинарию. Это было в 1948 году.
— Расскажите, пожалуйста, о людях, с которыми Вас свел Господь в стенах семинарии.
— В то время правящим архиереем был владыка Борис. Он жил в епархиальном здании, часть которого отдал нам. Мудрый был архиерей! Какие только о нем слухи не ходили: и мясо ест, и гуляет, и пьет, а я этому не верил. И вот вижу сон: у алтаря диакон кадит, от кадила огонь поднимается в небо. Поворачивается: а это молодой еще владыка Борис, диаконом служит. Затем вижу: у престола священник и опять от престола огонь поднимается в небо — и опять это владыка. А третий раз: открываются Царские врата и выходит он в облачении архиерея. Так мне Господь весь его путь высокого служения открыл. Но недолго он с нами был. На Крещение вышли все верующие на Волгу освящать воду. За это владыке Борису велели в двадцать четыре часа покинуть Саратов, сослали его в Оренбург, а воду освящать запретили. Ночью он приехал в семинарию, отслужил молебен, попрощался. Все плакали. Отправляли его с конной милицией, а в поезд провели через багажный вагон…
На второй год учебы в семинарию приехал иеромонах отец Иоанн Снычев, будущий митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. Его приняли сразу в третий класс. Он жил в бывшей комнате владыки Бориса. Поскольку я привык вставать без будильника, то приходил со свечой в руках будить отца Иоанна в пять утра. Только свет упадет ему на лицо, он тут же встает, спускается в крестильную церковь и в алтаре совершает свое монашеское правило. Уже тогда у отца Иоанна были больные ноги, и уже тогда он вел строгую жизнь. По тем временам отец Иоанн единственный из семинарии ходил через весь город в учебный корпус в рясе с крестом и в скуфейке (правда, так же ходил еще преподаватель церковного устава — митрофорный протоиерей отец Серафим Козновецкий, его все любили).
— Батюшка, а где в это время была будущая матушка?
— Я женился на Марии Дмитриевне Гаврюшевой, когда заканчивал семинарию. Матушке было 18 лет, она осталась сиротой. Пела в Вознесенском храме города Аркадага. Окормлялась у нашего духовника — отца Александра Ильина, священника высокой духовной жизни.
— Батюшка, когда Вас рукоположили и как складывалось Ваше служение?
— После окончания семинарии в 1952 году я был рукоположен в священника в Саратове. Тогда правящим архиереем был владыка Филипп. Он вручал жезл патриарху Алексию I. Тоже мудрый был архиерей. Как-то он меня вызывает и говорит: «Где бы ты желал послужить?» «С таким батюшкой, у которого можно было бы поучиться», — отвечаю. «Вон ты как захотел. А я по-другому хотел» (мне говорили, что владыка хотел меня поставить настоятелем в городе Ртищеве). Второй раз вызывает: «А ты в чем преуспеваешь: в знании или в благочестии?» «Ни в чем, я еще учусь». «Поедешь ко мне в Астрахань, будем вместе учиться». Уехал в Москву лечиться и умер, а до этого говорил: «Будут у вас архиереи, будут, только отца у вас не будет». Пока он болел, в Астрахани служились молебны, а когда умер, площадь была заполнена людьми. Пришли не только православные, и татары, и старообрядцы, все… В Астрахани я прослужил недолго, объяснил людям, что климат не подходит.
— А на самом деле?
— Мне там прикрепили ореол чудотворца, надо было уезжать. Стал просить, чтобы меня отпустили с последним пароходом в город Камышин. Звал меня туда настоятель Никольского храма Николай Потапов, с которым я учился на заочном отделении в Ленинградской духовной академии.
Три раза перед этим видел сон, что захожу в незнакомый храм. Когда приехал в Камышин — сразу узнал. Снаружи все незнакомо, а внутри — тот, что снился. Потом стал епархиальным ревизором в 1953—1954 годах. Потом служил в Чудове, но только три дня. Там Господь свел меня с блаженным Василием Ивановичем Ивановым, который напророчил: «Птичка прилетела ненадолго».
А в Боровичах Вы прослужили тринадцать лет…
— В городе Боровичи Новгородской области сняли отца Иоанна Благовещенского за то, что он по просьбе жителей города «покропил коровушек». Мы с ним были знакомы по академии, он и сказал, что его заменить может только отец Иоанн Букоткин. В Боровичах я был настоятелем и благочинным. У нас было четыре священника и четыре хора: правый, левый, монашеский и любительский. В Боровичах у нас с матушкой родились дочка и сын, третья дочь родилась уже в Самаре.
В Боровичах отец Иоанн Букоткин и матушка Мария Дмитриевна пережили тяжелые 60-е годы гонений на церковь. Со слезами на глазах рассказывает матушка:
— Это страшно вспомнить. И радио, и телевидение, и газеты каждый день поливали грязью церковь и ее служителей. У меня двое маленьких детей. За батюшкой утром приезжала машина и забирала на целый день, а вернется ли назад — неизвестно. Он ведь был и благочинным, и епархиальным ревизором. Я ставила деток перед иконой Спасителя на колени и говорила: «Молитесь, чтобы папа вернулся». А батюшка возвращался, вся одежда на нем мокрая. Я спрашиваю: «Тебя что там, водой поливали?» «Хуже», — отвечает он. Из-за этих переживаний меня потом парализовало.
— Батюшка, как Вы вспоминаете это время?
— В Новгородской области закрыли тринадцать храмов. Только в моем благочинии закрыли три, в том числе и наш. Дали разрушенный деревянный во имя святой мученицы Параскевы Пятницы, в котором находилась ткацкая фабрика. До этого я видел его во сне, как в свое время и камышинский. Трудное было время. Гвоздя нельзя было забить без разрешения горисполкома, по три раза на день вызывали, первый секретарь накидывался, матерился, угрожал… Чего только мы не придумывали с бухгалтером! Чудом оформили железо. В ОБХСС допытывались: где взяли, кто принимал, сколько. Мы сказали, что оно пожертвованное, сами железо перекрасили, порезали, мол, оно не стандартное. Достали алебастр, чтобы из деревянного сделать храм каменным. Разобрали старый купол, спрятали, разметили, чтобы сохранить. В горисполкоме купол поднимать не разрешали, а когда отдавали разрушенный храм, велели через три дня служить, иначе и этот храм отнимут. Тогда я стал гипертоником.
К тому времени отец Иоанн Снычев был правящим архиереем Самары. Четыре года мы переписывались, все время он звал меня к себе. Еще никто о моей задумке не знал, а юродивый Васенька запричитал: «А в Акуловке все плачут, отец Иоанн уезжает, пойду и я поплачу». А потом серьезно: «Зачем ты едешь, тебя здесь любят». И вдруг: «А, пароходики уходят, пароходики уходят…» — и смеется. Так и вышло, владыка Никодим не отпускал четыре года.
Часами могут вспоминать матушка и батюшка блаженного Василия Иванова. Как-то, еще в Боровичах, Великим постом отец Иоанн обратился к прихожанам: «Поздравляю вас, братья и сестры! Первую неделю Великого поста провели», — и вдруг из притвора голос блаженного: «Провели-то провели, да что приобрели?» Батюшка растерялся, проповедь оборвалась. В другой раз отец Иоанн стоял на автобусной остановке и про себя молился Иисусовой молитвой. Неожиданно появился Василий и заговорщически прошептал, показывая на небо: «Кричишь!» А когда через несколько месяцев после переезда на пороге нового дома в Самаре появился блаженный, матушка Мария Дмитриевна ахнула: «Васенька, ты же не знал нашего адреса, мы только переехали». «А меня где берегут — туда и ноги бегут. Меня добрый человек привел», — ответил Василий. Оказывается, вышел из поезда на перрон, мимо проходила соседка Букоткина, дворничиха, чуть ли не единственная в городе, с кем они успели познакомиться. Блаженный как гаркнет ей в ухо: «Где тут батюшка отец Иоанн живет?» — и она привела его к дому…
Такие же удивительные отношения были у блаженного с покойным ныне владыкой отцом Иоанном Снычевым. Василий еще в Самаре величал владыку митрополитом Питерским. Архиепископ Иоанн советовал отцу Иоанну Букоткину записывать за юродивым. Вспоминает матушка Мария Дмитриевна: «Как-то Васенька владыке отцу Иоанну говорит, мол, будешь, будешь бумагой заклеивать. Владыка ничего не понял. А к нам блаженный прибегает и кричит: „Каски, шланги, каски, шланги“. И вскорости, это было в 1976 году, случился страшный поджог кафедрального Покровского собора, в котором обычно служил отец Иоанн Снычев. Приехали пожарные в касках со шлангами. Бедный владыка, когда вошел в собор и увидел, что там творилось, потерял сознание. Кроме чудотворной иконы, сгорел весь иконостас, и его, действительно, заклеивали бумагой…»
Вспоминает отец Иоанн Букоткин: «Как-то, еще в Боровичах, Васенька подошел ко мне и весело пропел: «Хорошо на Волге жить, ходют пароходики, незаметно пролетят молодые годики!» А уже здесь в Самаре, через 17 лет, тихо пропел на ухо: «Хорошо на Волге жить, ходют пароходики, незаметно пролетели молодые годики!»
В Самаре блаженный часто приходил в людные места, буянил, оказывался в психбольнице, а там всегда находился человек, который ждал помощи. Сам Василий Иванов в прошлом был офицером, фронтовиком, образованным человеком, «владевшим в совершенстве немецким, знавшим польский, литовский, украинский, эстонский, хорошо разбирался в живописи, вполне вероятно, имел высокий духовный сан (тому есть немало свидетельств в письмах блаженному), и он же — нещадно бранящийся, грязный «безумец». Умер блаженный Василий Иванов в Томашевской психиатрической больнице 16 августа 1991 года, сказав перед смертью: «Умирая в аду, легче достигнуть рая».
Семья Букоткина была тесно связана с блаженной Марией Ивановной, прожившей в их доме восемь лет. Эта раба Божия стала как бы связным между святым отцом Кукшей Крымским и отцом Иоанном Букоткиным. Она представилась родственницей, и ее, одну из немногих, допускали к отцу Кукше, когда он уже был под арестом в Одессе. «Ведь его бедного умучили! — со слезами говорила матушка Мария Дмитриевна. — Держали в подвале, под милицией, зимой, без отопления, у него даже вода становилась льдом». Мария Ивановна привозила отцу Кукше передачи с теплыми вещами и продуктами, собранными семьей Букоткиных. С трепетом я держала в руках письмо святого отца Кукши, написанное красивым мелким почерком, в котором есть теплые слова благодарности за оказанную помощь. С благоговением прикладывалась к личным вещам святого, перед смертью он передал их отцу Иоанну Букоткину. Красивая палка с литьем. Камень, на который святой клал руки, когда молился. Ткань на подризник, которую он молитвенно приложил к груди перед тем, как передать. И фотография отца Иоанна, в свое время отец Кукша попросил ее у отца Иоанна Букоткина и держал у себя на столе, а перед смертью вернул, уже оправленную в рамку и на подставке… Святой отец Кукша Крымский и Иоанн Букоткин в жизни никогда не видели друг друга, но были в очень близком молитвенном общении. Отец Кукша знал все, что происходит у батюшки. Был даже такой случай: Мария Ивановна и отец Кукша беседовали, совершая трапезу, и вдруг святой прервался и стал горячо молиться, а затем сказал: «У отца Иоанна в храме пожар, но, слава Богу, потушили, снегом засыпали».
Вот уже 37 лет батюшка отец Иоанн Букоткин живет в Самаре и служит в храме святителей Петра и Павла, три последние года — духовник Самарской епархии. За долгие годы лет служения священником отец Иоанн приобрел множество духовных чад по всей стране, только что добавились еще и молодые из недавно открывшейся духовной семинарии. На мой вопрос, возрождается ли духовно Россия, отец Иоанн горячо ответил: «Конечно. Я же вижу, как исповедуется молодежь, со слезами выворачивая свои душоночки!»
Напоследок матушка Мария Дмитриевна рассказала, что недавно видела во сне покойного владыку Иоанна (Снычева), велевшего пошить ей новую рясу для отца Иоанна. «А долго ли она ему послужит?» — спросила матушка. «Да лет десять еще послужит», — ответил владыка.
